***
– Его убили… – всхлипывала на диванчике Марцеллина Кафтанова, поджав под себя толстые и белые ноги, – из-за меня убили…
Диванчик под ней, с гнутыми ножками, был до невозможности изящный и хрупкий. Того и гляди, надломится, невольно подумал Мирон Прибавкин.
– Только не говори глупостей! – с презрением поморщился Павел Крахоборов. – Зачем его убивать?.. Кому он нужен?.. – добавил он своим бесподобным штробасом, выказывая всё своё пренебрежение к единоутробному братцу, который занимается таким ненадёжным делом, как актёрство. Что и следовало ожидать. Иное дело – бокс, где ты все решаешь силой кулаков, и никто тебе не указ!
Сам он, однако, понимал, что, к сожалению, у таких людей завистников полным-полно, половина из них готова отправить тебя к нокаут при любом удобном случае, а другая половина готова предать, не моргнув глазом, но Жора был настолько обстоятелен и предусмотрителен, что никому этот случай не предоставлял: ни с кем не цапался, кроме продюсеров и режиссеров, ездил всегда с шофером и не пил, и не курил, по утрам обливался холодной водой, берёг себя пуще глаза! Но видно, не судьба! – благородно решил Павел Крахоборов, полагая, что единоутробного братца убили-таки. Осталось выяснить, кто и по кому поводу.
– Кому надо, тому и нужен! – с вызовом вдруг отрезала Марцеллина Кафтанова и опустила некрасивые нога с диванчика, чтобы натянуть них подол глухого чёрного платья, подальше от бессовестных глаз родни.
И Павел Крахоборов подавился на полуслове, сообразив, что за этой её фразой может таиться какой-нибудь криминал, связанный с её прошлым. Он выразительно посмотрел на Мирона Прибавкина, мол, соображай, ты же при исполнении? А вдруг это она его?.. Ну, не она, в смысле, а кто-то из её прошлой жизни…
Но средний братец, похоже, витал в облаках и тоже с вожделением пялился на её толстые, белые ноги.
– Что будем делать-то?.. – спросил он тогда у него, стараясь не встречаться взглядом с агрессивной невесткой, которая с презрением глядела на них исподлобья, как бизониха в запале.
– А я почём знаю? – сварливо, как индюк, вывернулся Мирон Прибавкин, которому тоже не нравились ноги Марцеллины Кафтановой, но именно по этой причине он не мог от них оторваться, как от белого налива, поэтому и сказал в двояком смысле, демонстрируя профессиональную многозначительность: – В последних сводках никого не убили!
Он ожидал, что Марцеллина Кафтанова, как и Галина Сорокопудская, ударится в слёзы, и всё такое прочее, женское, пустяшное, но Марцеллина Кафтанова почему-то лишь замычала, выкатив большие коровьи глаза, и только для приличий прикладывала свежий батистовый платочек. На самом деле, она-то знала, что такое женское горе, но не имела право выказывать чувства, потому что Гоша, как она называла Жоржа Поленова, был её самой последней-располедней надеждой в этой проклятой жизни, где надо было бороться за счастье с одержимостью обречённой, но сил на чувства у неё уже не было, силы она выплакала накануне ночью, когда Гоша не пришёл ночевать.
И наступила пауза. Все, в том числе и Сеня Бабакару, и Гога Ноз, которых Павел Крахоборов прихватил на всякий пожарный, казалось, осуждающе поглядели на Мирона Прибавкина.
– Ну хорошо… хорошо… – сделал одолжение Мирон Прибавкин. – Так и быть… завтра… завтра я объявлю его в розыск!
Хотя завтра было воскресеньем. Боже мой, ужаснулся он, екибастуз обломанный, а я жертва аборта! – подумал он, представляя, какую бучу заварит и что вскричит начальство, которое пребывало в постотпускной неге.
Плохо, что у женщин всегда есть прошлое, подумал Мирон Прибавкин, очень плохо. Их единоутробный братец, Жорж Поленов, был младшеньким, и самым удачливым. Отец его был евреем, но глубоко нетипичным. Мало того, что пил, курил и сквернословил, аки сапожник, он ещё происходил из рабочего класса (папа его, или дед Жоржа Поленова, действительно, был сапожником и просидел всю жизнь в полуподвале перед оконцем в большой мир, а отец – крутил баранку). Ушёл он рано от классической болезни неудачников – цирроза печени. О таких говорят: «Хорошим парнем был, но… пил как сапожник». Гены его и сгубили, подумал Мирон Прибавкин, и Жоржик с презрением называл отца «жидёнком» в том смысле, что ничего хорошего он ему не передал, кроме, разумеется, таланта скомороха, который отец всю жизнь не знал, куда пристроить, особенно по пьянке, когда природная харизма творила с ним кренделя похуже самой мерзкой кармы. Фамильный же утячий нос, который приносил в день большие деньги, чем отец зарабатывал за год, всё же имел непосредственное отношение только к их матери, Валентине Павловне Крахоборовой, больше ни к кому.
– А почему «завтра»?.. – осуждающе выкатила глаза Марцеллина Кафтанова, и казалось, готова была броситься и забодать Мирона Прибавкина невыносимо-щемящими рожками.
– Мать моя женщина! – восхитился Мирон Прибавкин, давая понять, что он от одной скалки дезертировал, а тут другая со своими пантами. – Ладно… ладно… сейчас поеду и объявлю в розыск, – пошёл он на попятную.
Всё равно раньше понедельника никто не дёрнется, злорадно подумал он, зная, что никуда, естественно, и не побежит, и не поедет, а отправится прямиком в спальню к великолепной Галине Сорокопудской, чтобы заняться сладострастным блудом с прекраснейшей из женщин, у которой тело, как безбрежная, лунная долина.
– Это другое дело… – не по чину влез Сеня Бабакару, будто имел право голоса в благородном семействе.
Павел Крахоборов чрезмерно удивился его наглости и тайком продемонстрировал ему кулак величиной с чайник, однако не успел указать ему его место в иерархии, как в калитку дома непозволительно нагло позвонили аж три раза подряд, и ещё столько же, аж целой трелью.
– Кого это ещё на ночь глядя?! – многозначительно вознегодовал Павел Крахоборов своим сценическим штробасом, полагая, что муж на погост, а любовник – в дом, и, с подозрением взглянув на Марцеллину Кафтанову, вымелся на улицу, чтобы уличить невестку в порочности и прелюбодействе.
Сеня Бабакару и Гога Ноз, как ловкие бельгийские овчарки, живо ринулись следом. Мало ли что?! Вдруг шефа обидят, а мы этого не перенесём! Однако к их всеобщему разочарованию, явился маленький, невзрачный продюсер Эраст Проказов, по кличке Кузя, с шевелюрой а-ля Филипп Киркоров, в огромных роговых очках, с огромным, толстым портфелем, прижимая его к груди, как любимую маму.
Эраст Проказов с ужасом отшатнулся от Сени Бабакару и Гоги Ноза, показавшимися ему сущими дьяволами, и припал к Павлу Крахоборову, как к Ноеву ковчегу.
– Я уже в курсе дела… – робко пробормотал он со слезою в голосе, словно могильщик, входя осторожно, как крыса, и оглядывая всех, как похоронных дел мастер, сквозь толстые роговые очки. – Сочувствую… – почтительно дёргал он головой и тряс пухлой ручкой, сочувствую…
– Не тереби душу… – кисло сказал Павел Крахоборов со всей серьезностью на которую был способен. – Это… его… вдова… – представил он Марцеллину Кафтанову, – это его друзья…
К его удивлению, невестка не зарыдала и на этот раз, а посмотрела на него, как на идиота, и стоически перенесла экзерсис Эраста Проказова, который подлетел и послюнявил ей руку, косясь, как всякий великий режиссёр-блудник, на её белые-белые ноги, и сказал, понимая шутку Павла Крахоборова буквально:
– Такое горе… такое горе…
Он, как истый режиссёр, по достоинству оценил фигуристые ноги Марцеллины Кафтановой и сразу представил их в какой-нибудь фривольной сценке с аркадскими пастушкой и пастушкой на лужке, с коровками, нет, подумал он, скирдующих стог, так эротичнее, а платье должно быть коротким и прозрачно-ситцевым. Ноги должны быть постоянно в фокусе.
– Хватит ныть! – оборвал его Сеня Бабакару и ловко уклонился от тычка Павла Крахоборова, который не особенно и старался.
– Так… он жив?.. – набрался смелости Эраст Проказов и даже просветлел, вопросительно глядя на Марцеллину Кафтанову своими маленькими подслеповатыми глазками, которые сквозь очки казались огромными и бездонными, как мутная лужа в ноябре. Казалось, он готов был упасть в обморок от этой счастливой вести.
– Ну конечно! Мать моя женщина! – снисходительно закатил фамильные узкие глазки Мирон Прибавкин и одёрнул на себе мундир, который топорщился на раннем животике.
– Как?.. его… его… не-не-не… у-у-би-би-ли?.. – В голосе Эраста Проказова прозвучала слабая-слабая надежда на благополучный исход киношного дела.
Однако его гадское подсознание напомнило, что в таком случае ему не видать уютного домика Жоржа Поленова как собственных ушей. И он даже не стал делать исключения, помня изумрудный бриллиант в десять каратов на пальце у Грека Вольфа.
– Нет, конечно! Трупа нет! – с сожалением развёл руками Мирон Прибавкин, мол, рад бы, да ничем помочь не могу.
– Слава Богу! – инфантильно посмотрел в потолок Эраст Проказов, как Марчелло Мастроянни в коронном фильме «Прощай, самец». – Слава Богу! Ты меня услышал! Поверьте… – он деловито сотворил паузу, в которых был величайшим мастаком, и поменял масть плакальщика на деловую, – он мне самому позарез нужен! Вы даже не представляете, каковы обстоятельства! Жорж Поленов – последняя моя надежда! Ей-богу! – И чтобы ему до конца поверили, неистово перекрестился три раза кряду, не выпуская, однако, из рук странного, пухлого портфеля, в которой как будто что-то шевелилось весьма существенное.
Павел Крахоборов одобрительно похлопал его по плечу, глядя сверху вниз добродушными глазами великана.
– А вы не хотите у меня сняться? – обернулся Эраст Проказов, – у вас походящая фактура? – Сделал шаг назад и посмотрел на Павла Крахоборова, как барышник на лошадь.
– Бандитом?.. – невольно поморщился Павел Крахоборов, подумав о туповатом Сене Бабакару, уж он-то бы не отказался.
– Нет… почему же… – обошёл его Эраст Проказов по дуге, как слона в зоопарке, – Ленина сыграть сможете?..
Естественно, он, как всякий фарисей, не проговорился о Греке Вольфе, который задал крайнюю нервозность обстановке и казалось, незримо присутствует в комнате и грозит, огромной, как аэростат, сигарой. А затем с плохо скрываемым испугом покосился на экзотических Сеню Бабакару и Гогу Ноза, которые в свете комнаты предстали ещё более в диком виде: один с голым черепом Ярилы и руками-грабарками, другой – коварным, скромным грузином в кушме, изображающим из себя ещё более скромного армянина в чохе. И Эрасту Проказову показалось, что Гога Ноз на всякий случай оскалился и показал белые-белые восточные клыки, которые у него были в три раза больше и острее, чем у всех других кавказских народностей. По этому поводу Эрасту Проказову ещё больше захотелось спрятаться за большим и надежным Павлом Крахоборовым. Однако к его удивлению, Сеня Бабакару вдруг заныл, как школяр-двоечник, которого мать поносила за плохой дневник.
– Как здесь будешь искать вашего… Жоржа Поленова… – подал он утробный голос профессионального нытика, – когда смазки нет?!
Он был хитрым и сразу понял, что если тянуть резину, ходить во круг до около, если бояться спелых кулаков Павла Крахоборова и синего мундира Мирона Прибавкина с золотыми пуговицами, то ничего не заработаешь, кроме разве что геморроя, пусть
|