Фототерапия.

А может и так: она действительно видела эти снимки. А после у нее состоялся серьезный разговор с Иваном. И она не хочет меня разочаровывать. Или ей стыдно. Или она меня ненавидит. Потому что вместо того, чтобы ответить ее тайным желаниям, я вынудил заглянуть ее вглубь души, и после этого вернуться к Ивану стало значительно сложнее.

Не знаю, вижу одно: она молчит. Она такая, словно ничего не произошло: предупредительная с клиентами, осторожная со мной (учитывая мое состояние). Существует надежда, что она действительно ничего не знает, но надежда эта такая хиленькая, что я отказываюсь в нее верить.

— Как у тебя, вообще, дела?— Я все-таки не выдержал в конце дня и задал ей вопрос.

Она посмотрела на меня в замешательстве.

— Это ты насчет чего?

— Ни насчет ничего.— С трудом мне удалось подавить раздражение.— Почему, когда я спрашиваю, как дела, я обязательно должен иметь в виду что-то конкретное?

— Прости...— Она отвела глаза. Она уже не смотрит на меня изучающе. Нечего изучать.— Просто ты никогда не спрашивал.

Это так, черт побери. Никогда не спрашивал, а раз уж спросил, — особенно после того, как она посвятила меня в свою тайну,— вопрос непременно должен иметь двойной смысл. Как дела? / Не появлялся на горизонте Иван? Как ты себя чувствуешь? / Ты уже оставила мысли о своей глупости или еще нет? Чем собираешься заняться? / Может, раз уж теперь я знаю, что ты готова в первый же вечер прыгнуть с парнем в постель, попробуем то же самое?

Все это чертовски справедливо (за исключением вопроса № 3), но я все равно злюсь. Почему я не могу спросить просто так, без всякого намека на прошлое? Почему люди думают, что, доверив кому-нибудь личный секрет, они оказываются в кабале?

— Я просто спросил,— повторил я еще раз.

— Дела ничего,— вяло ответила она, и я чуть не съездил ей по лицу. Вовремя удержался.

Ладно. И черт с тобой. Не хочешь рассказывать — не надо. Я всего лишь хотел помочь. Считаешь, что сама справишься, и ладно.

Я закрыл за ней дверь, а потом еще долго метался из угла в угол, куря сигареты. Почему-то мои действия не состыковываются с раздумьями. Я же выяснил, что женщин не в чем винить. Почему же я чувствую агрессию к Ирине Галичевой? Чего мне не хватает? Я жду, что она покается передо мной во всех смертных грехах, а я, умудренный оператор, тут же укажу ей праведный путь?

Как там рассуждают психологи? Стоит определить корень проблемы, и сразу же станет легче с ней бороться. Я не нашел корни, вот в чем дело. Я зашел в тупик, тогда как должен был выйти на новый уровень. Только о каком уровне может идти речь, если передо мной десятки лет разрухи, если общество нашей страны катится только в пропасть. Есть ли она, истина?

Есть. И я должен ее найти. Для меня это теперь вопрос жизни и смерти.

Сотряслась входная дверь, и я пошел посмотреть, кто там долбится. Это оказались Леня Ефремцев и Андрей Байдаков. Они привезли заказы, а я впервые не обратил внимания на их количество. Леня поставил коробки на стол приемщиц и закурил.

— У тебя как с сигаретами? — спросил я его.

— Травлюсь понемногу. А что?

— Оставь мне. Я завтра утром отдам. Боюсь, со своими мне до утра не дотянуть.

— Не напрягайся, Филимон!— Леня вытащил из кармана начатую пачку «Петра 1» и протянул мне. Я, в основном, предпочитаю «ЛМ», но сейчас сойдет и «Петр». — Этой ерунды не жалко.

Закурив, я уставился на Байдакова, который рылся в столе как пес в мусорной куче.

— Где-то тетрадь с «рыночными» заказами должна валяться,— бормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь, разве что к тетрадным духам. Тетрадь, которую он имел в виду, находилась под юрисдикцией Иры и Марины: каждый раз, когда Леня забирал от нас заказы, они еще раз перепроверяли количество отпечатков. Двойной контроль. Я не знал, где девчата держат эту тетрадь, поэтому продолжал молча курить, наблюдая за Байдаковым.

Тот перерыл одну пачку бумаг, взялся за вторую. Тетрадка не обнаруживалась.

— Где она, блин?— ворчал Андрей.

Я смотрел на него. Он был видным мужиком, к тому же имел неплохой доход и ездил на «Форде». Вот он, пример нашего российского аванпоста. Именно к таким людям девушки бегут без раздумий. Я вспомнил их, наших уфимских красавиц. Сколько из них могло бы осчастливить простых парней, мечтающих о спокойной жизни в лоне семьи. Да и какая женщина не хочет иметь семью — мужа и детей? Но вот появляется Андрей Байдаков — он или подобный ему,— и разум мгновенно оказывается запертым в клетке.

— Филимон. Где тетрадь?

— Откуда я, черт возьми, знаю, где эта тетрадь?— заорал я.— Сторож я, что ли, твоей тетради?

Воцарилась тишина, за время которой я безуспешно пытался взять себя в руки. Дрожащими пальцами затушил сигарету, тут же вынул из пачки новую. Пора завязывать, прямой путь к инфаркту миокарда.

— Ты чего, Филимон, охренел?— В голосе Байдакова пока не было злости — только безграничное изумление. Леня Ефремцев застыл с сигаретой в руке, глядя на меня во все глаза.— Ты чего орешь?

— Ничего,— буркнул я. Я твердо решил больше не произносить ни слова, раз уж не могу совладать со своими чувствами.

— Докатились, блин.— А вот теперь появилась злость. Она вся перебралась поближе к лицу, и физиономия Байдакова стала напоминать речного рака после отварки.— Уже свои работники грубят. Чуть что, так Андрей, Андрей. А потом можно и на хер послать.— Он вновь склонился над стопкой бумаг, выискивая свою злополучную тетрадь.— Работаешь, работаешь, и никакой благодарности.

Работает он. Я, значит, не работаю. Во как завернул. В этом вся их психология: мы работаем, остальные — пехота. Я понял, что опять готов взорваться, но Леня Ефремцев неожиданно спас положение.

— Ладно тебе, Андрюха! У парня с сигаретами напряги, вот крышу-то и рвет.— Он загоготал, открыто и выразительно, но его смех остался без поддержки.

Правда, ему удалось вызвать у Байдакова намек на улыбку. Красные пятна начали исчезать с его лица, и можно было предположить, что я прощен. Он нашел, наконец, свою тетрадь, а потом двинулся к выходу, не глядя на меня. Он вышел из магазина и даже не попрощался. Думаете, мне было до этого какое-то дело? Мне было откровенно на него наплевать.

Это превратилось в настоящую идею фикс. Сам же советовал Галичевой не замыкаться на чем-то одном, и теперь совершаю ту же ошибку. Фотографии резко утратили передо мной свое очарование. Я искал только такие заказы (вы понимаете?), чтобы снова думать, анализировать, изучать. Ничего не получалось. Не было ощущения выхода на новый виток.

На одну минутку отрешенность вернулась. Я закурил и вышел из-за принтера, чтобы размять ноги. Я не стал выходить в салон: сегодня за прилавком властвовала Марина, а мне почему-то начало казаться, что она меня побаивается. Я остановился недалеко от выхода, откуда я не мог видеть ее, но зато мне открывалась замечательная картина из окна.

Денек выдался самый что ни на есть летний. Сверкало солнце, которого я не видел, но его желто-вечерняя вуаль падала на все, что было за окном. Прохожие устало махали на себя руками и свернутыми газетами. Глядя на них, я благословил нашего драгоценного шефа, г-на Коновалова, установившего в помещении кондиционер.

Рядом с окном примостились двое детишек — мальчик и девочка, обоим было лет по шесть-семь. Они приникли лицами к стеклу, сложив руки рупором, чтобы лучше можно было разглядеть внутренность помещения. Их большие, круглые глаза выдавали искреннее восхищение.

Мальчишка оторвался от окна, и что-то сказал своей подружке. Та в ответ убедительно закивала головой, продолжая всматриваться сквозь стекло. Мальчик добавил еще что-то, и они вместе рассмеялись, а потом он схватил ее за руку и потащил прочь от окна. Наблюдая за этими детишками, я на время забыл обо всех своих терзаниях. Если бы жизнь была такая, как эти дети. Искренняя, непосредственная и юная.

Голос в салоне вырвал меня из приятной прострации, и я поморщился. Кто-то бубнил Марине Кудриковой о том, что фотографии стали меньше по размеру, чем были прежде. Я изловчился и незаметно выглянул в салон. Возле прилавка лицом ко мне стоял наш постоянный клиент и воистину нудный мужик Селезнев, не знаю как дальше. В руке он держал снимок, который накладывал на другой, по всей вероятности, заказанный ранее.

— Вот, посмотрите. — Он показал результат Марине.— Фотография меньше. Цены растут, а размер уменьшается.

— Но это просто ошибка печатной машины,— попыталась оправдаться Марина. Тупая отговорка. Уж лучше вообще никакой.

— Знаю я вас!— многозначительно заявил Селезнев.— На всем экономите. Если посчитать, у вас каждый сотый снимок выходит «левый». Люди и так зарплату не получают, а вы все дурите народ.

Судя по твоему частому появлению здесь, ты вряд ли испытываешь трудности с деньгами, подумал я. И раздражение вернулось. Оно как бы взорвалось во мне с мощностью атомной бомбы. Что за козел такой, еще бы линейку попросил! Отпечаток действительно был чуточку урезан, но лишь из-за производственных соображений, а не, как он изволил выразиться, стремления сэкономить.

— А давайте измерим,— вдруг нашелся Селезнев.— У вас есть линейка?

Приехали! Правда линейку просит! Не может человек просто так уйти, обязательно нужно погрызться с кем-нибудь. Я вернулся к принтеру и загасил сигарету. Я хотел заняться работой, но оказалось, что мои ноги тащат меня прямо к Марине Кудриковой и «постоянному» Селезневу.

— А вот оператор.— Марина, едва завидев меня, поспешила отвести от себя огонь.— Спросите его.

Я остановился в дверном проеме, прислонившись плечом к косяку и глядя Селезневу в лицо. Тот уже вертелся с линейкой, накладывая ее на несчастную подопытную фотографию, шевеля губами, как старая вдова на молебне.

— Слушай, братан...— начал он.

— Я тебе не брат.

Маринка моргнула и вытаращилась на меня. Она, наверное, уже пожалела, что выставила меня крайним. Но было уже поздно: Селезневу как раз требовался такой человек, с которого можно было взыскать по полной программе. Или полной стоимости, смотря чем мерить.

— Да ладно тебе,— отмахнулся Селезнев. Он не замечал моего состояния. Жаль.— Ты лучше скажи: я плачу за отпечаток 10х15, а мне подсовывают фотку, где недостает полтора миллиметра. С какой стати? Я что, печатаюсь по льготной цене, чтобы со мной обращались, как с бомжем?

Ну, чучело. Полтора миллиметра высчитал! И почему как с бомжем? При чем тут бомж?