Der Kreismann

спросишь.
Петя вспомнил про чай, прикоснулся к уже холодной кружке. Глотнул.
- Вы высказали меня.
- Серьезно?
- Агась.
Валерий тоже приложился губами к ёмкости, опрокинул, допил остатки.
- Я думал, только у меня такие аналогии проскакивают.
- Молодой человек, мне ещё даже не шессдесят. Наше поколение позиции пускай и теряет, но потихоньку, а не валом.
Петя улыбнулся, но вмиг отвёл взгляд вбок.
- Что? - чуть настороженно спросил Валера.
- Да ничего. 
- Говори, все равно это ни черта не поменяет.
Петр покрутил нижней челюстью, перебирая в руках карандаш.
- Я..ну..видел разных пожилых людей, попадались бодрые, даже слишком, как в последнем порыве, как грудью на амбразуру. Ещё есть млявые, будто кошка после родов. И им ничего уже не нужно, постоянно талдычат "помереть бы поскорей". И у меня такое ощущение, будто я этих людей знаю и понимаю лучше, чем их сыновья, внуки. Наверняка в первую очередь потому что не мне принимать удар от судьбы. Не я же их хоронить буду. А находиться с ними одно удовольствие. Они спокойные, на вид умиротворённые, прекратившие бесполезную борьбу. На вопросы "в чем мудрость" они не отвечают, или с изрядной долей иронии. Очевидно, потому что им нечего посоветовать. Советчиков огромное число, миллионы, у каждого "свой" метод, непременно работающий. И ведущихся на эти методы тоже превеликое множество. На их фоне люди разочарованные, избитые, сломанные, высосанные досуха смотрятся с некой романтикой. Романтика эта ничем по природе своей не отличается от романтики советчиков и их клиентов. Но приятно обманывать себя, что ты ближе к истине, чем большинство. Так сказать, гордость меньшинства. Нас меньше, но правда за нами. А нейтралом не останешься, сколько не хитри. Нейтралитет ведь тоже сторона, тоже территория, тоже страна, а значит, объективностью и там не пахнет. В общем, такое впечатление, что я уже хочу выйти на пенсию, досрочно. - Он прыснул, нервно так, явно волнуясь. Валера усмехнулся, и эта усмешка вышла пустоватой, как обычно случается, если тема понятна, но представления, что дальше делать, нет. Петя поежился от сквозняка, проходящего сквозь щель форточки. 
- Не уверен, что я тебя полностью понял.
Снизу, около козырька подъезда, раздавался смех, судя по всему, компании парней. Взрывной, видимо, хорошая шутка. Кто-то что-то сказал, и послышались неразличимые на звук упрёки. Петя застыл, словно заклинило. Валера, подносивший ко рту кружку, тоже замер, обратив на него внимание.
- Матерь божья. - туманно, с незрячим взглядом, оглушенным видом, шепнул юноша.
- Что такое!?
Петька дрожаще выпустил воздух из лёгких, серией смешков, сильно резонирующих с недавней задорной уличной радостью.
- Идея. И-д-е-я.
Валера испуганно смотрел на него, как животное на хищника, замершего, но который в любую секунду может сорваться на тебя.
- Смотрите, смотрите. - Петя горячо зажестикулировал. Увидел испуганное лицо деда, пару раз вдохнул и выдохнул, успокаиваясь.
- Они смеются, верно? Меня это навело на одну мысль, разряд нейронный! - он изобразил взрыв губами. - Вы, может, не заметили, но чем ваше, идейное время, отличается от нашего? У вас не было столько карикатур, иронии, сарказма, было больше серьезных разговоров, люди действительно болтали по душам! У нас, идейных дистрофиков, не осталось ничего, ведь в ваших идеалах мы разочароваться успели, а своих придумывать не смогли, поскольку это противоречит, собственно, нашей, неидейной идее, идея, которая опровергает все остальные, которая, если постараться довести, может повалить саму себя. Так почему они смеются? От отчаяния? Но зачем отчаиваться, если они могут вернуться к старым идеям, которые выглядят куда удобнее и жизнеутверждающе, чем бессмысленность? Да и если уж совсем честно, сколько бы мы сами не думали об этой пустоте, остаемся приверженцами иллюзорной жизни, наполненной терминами, словами, понятиями, защищающими нас от этой поглощающей черноты. И к тому же, ежели смысла нет как такового, какая тогда разница, что мы узнали о его несуществовании? Ничего не получили, это тупик, замкнутый круг, и самое страшное, что те, кто в нем находятся, даже не дают себе малейшей надежды, ни крупицы веры в то, что этот круг кто-то откроет, в отличии от того же замкнутого круга людей идейных. Зачем думать, если это точно не будет иметь результатов? - Учащенное дыхание и чуть ли не красное лицо дали о себе знать, и он резко встал, подошёл к кухонной раковине, не рассчитав силу, повернул кран, обрызгав себя струёй, набрал в ладошки, хлюпнул на распеченную физиономию. После вернулся, раскинулся на стуле, изнеможденно и довольно причмокнул, схлопнув веки. Валерий изучал его с ног до головы, не давая себе веры на то, что с этим человеком он познакомился только сегодня. Михайлович, разумеется, и сам знал, что вполне молод и энергичен, но это было наследие отцовской физиологии, не более. С ним они различались крайне разным, чудовищно контрастирующим мировоззрением. Отец родился в послевоенное время, не застав всеобьединяющей войны, в итогах которой, если уж подсчитывать, хорошего оказалось больше чем плохого, не в последнюю очередь из-за, опять-таки, идей того времени. Правда, старший его брат, который застал войну, увидел ее в неприглядном, реалистичном, неприправленном виде, что подпортило его характер, сделав ему славу конфликтного и дискуссионного человека, обращавшегося с остротами и ироничностью как их основатель. Юмор, само собой, предпочитал черный, с редкими упоминаниями власти. До ушей проснувшегося из-за негромкого, но слышного разговора Валеры донеслись слова:
- Гриш, не буди малого.
- Я сказал и повторю - в эту конуру я вступать не собираюсь. - прозвучал глухой стук. 
- Семьёй просим, Гриша!
- Ага, семьёй? Где эта любезнейшая семья была, когда меня на фронт отправили? Я, твою мать, на данном этапе шутить не буду, ради бога, скажу прямо и искренне:у Ленки и то поддержки в их замызганном углу больше!
- Да ты..ыгхх..
Валера в тот момент сам себя не узнавая, выбежал в гостиную, всю сонливость с него смело неведомо чем, не рукой, а каким-то переключателем, сдуру сработавшим в отсутствии дежурного. Через стол перегнулся дядя Гриша, то ли душа, то ли хватая отца за воротник. Лицо неколышимое, не зверское, содержащее в себе спокойную агрессию, будто выскочила сама по себе, без уведомления хозяина. Отец постепенно ухватился за его руки, пытаясь освободиться. Почти по-кошачьи недоступные для человеческого уха шаги заметил дядя, резко отринув от отца. Задумчиво поскреб висок, и, посвистывая, вышел во двор, хлопнув несколькими дверями по пути к входной.
- Давай спать.
Помнится, почему-то именно эти два слова запустили в нем негодование. Тогда оно захлестнуло так сильно, что он топнул ногой в отчаянии. Папа, наверно, воспринял это в несколько другом свете. Потом, когда Валере попалась в городской библиотеке книжка о семейных отношениях, через сложные мысли и сомнения, через вопросы идейно заряженным учителям, пришел, а точнее приволокся к выводу, что лучше не париться по этому поводу. И правильно ведь пришел, поскольку позднее дядя Гриша ему показался совершенно с другой, более насыщенной и глубокой стороны. Случилось это в не очень приятный для их большой и обширной семьи эпизод. Умер отец. Работал в промышленности, ремонтировал вагоны. И однажды на него рухнула эта массивная конструкция. Потом кого-то из работающих наказали, за неосмотрительность, но до уголовного не дошло. Вроде бы Валера и сожалел, но в то же время не испытывал ничего особенного. Вроде бы и потеря, но он знал, что ничего на этом не остановится, не кончится. Смотрел не то чтобы бездушно и холодно, как злой, не получивший вовремя зарплату патологоанатом, на него, лежащего в гробу, с недорогими цветочками, а просто со вздохом, означающим "ладно, переживём". Дядя тогда на похороны все же приехал, хоть и жил не так уж близко. Пожалуй, ещё ни перед кем Валере не было так не по себе. Из-за того, что Гришу, насколько он потом понял, тоже накрывал стыд и желание провалиться по землю. Мероприятие окончилось, родственники постепенно разъезжались - баба Клава, тетя Лена, которую дядя и упоминал, дед Герасим, дед Кирилл, мать, тихо рыдающая, баба Алиса, успокаивающая, сжимая в дряхлых кистях трясущиеся худые плечи. Сколько ни пытался Валера, имя Алиса вызывало у него ассоциации "горит ярко, но недолго", на которые она плевать хотела, абсолютно не соответствуя ожиданиям. И вот, к нему подходит, с некой расслабленностью, тобишь тем взрослым истощением, дядя Гриша, и говорит, прикрывая ладошкой от сурового ветра огонек зажигалки:
- Закурить не хочешь?
Шутки Валера не понял, испуганно пялясь то на ироничную морду, то на сигарету, торчавшую в зубах.
- Юмор такой, понимаешь.. - протянул, выпуская дымок в небесную высь. 
- Я п-понял.
Григорий взглянул на него, не меняя красивой, элегантной позы наслаждающегося курением интеллигента. Наискось.
- Нравится?
- Что?
- Игра. 
- Какая?
- Моя. - он тыкнул себя в нос.
- Вы..игрушки делаете?
- Нет, я сам игрушка, с которой играют люди. Такова участь непрестижного деятеля культуры.
- А кто вы тогда?
- Актер. - он скорчил рожу, оттянув нижние веки пальцами и открыв нараспашку грустный рот с опущенными уголками. Валера выразил свое недоумение, хоть и тогда ему было, кажется, десять. Должно было, по идее, показаться забавным.
- Ха, сомневаться во мне стоит. - кашлянул. Отвернулся, повернулся обратно, немного помялся, как потом дошло до него - для видимости. Поставил ультиматум:
- Поедешь со мной?
- К-куда?
- Куда-нибудь. В Воркуту. На Сахалин. На природу. Ко мне.
- Так вы же далеко живёте..
- Не проблема. Велосипед все преодолеет.
- Но..у мамы спросить надо.
Дядя фыркнул, снисходительно-понимающе.
- Не знаю, в каких отношениях ты был с "папашей" своим, но мать твоя, мягко говоря, премягкотелая, а представь, если говорить премягко, тогда станет препремягкотелой.
Валеру это задело, поскольку часть правды все же была, но ведь она его мама, и ее надо ценить, и бросать в такое время как-то по-скотски..
- Пошли.
- Я не могу. 
- Прямо-таки невмоготу? Отпрошусь за тебя.
Потом он долго разговаривал с мамой, вернувшись, кинул:
- Я договорился. Садись в гребаную машину, ээ..Как тебя зовут?
- Валерий.
- О как оно. - настала неловкая пауза. - Беги попрощайся, если надо.
Потом Валерка со страхом подошёл к матери, и лучше бы не подходил, ибо никогда, даже в самом тяжком положении, мать не смотрела сквозь него, не замечая, говоря с кем-то другим, двойником, видным только для ее красных, выплаканных глаз. Встал как вкопанный, ни назад, ни вперёд. От следующих слов он дергнулся, впервые за свою жизнь захотев убежать по-настоящему, как молодой заяц.
- Зайчик, послушай, - она подтянулась, словно и не рыдала - помнишь, на моей работе был дядя такой, Володя, помнишь? Прости меня, - она вдруг всхлипнула, виновато улыбаясь - мы с ним, подружились, сильно, как лучшие друзья. И..ты бы хотел с ним познакомиться?
Надо признаться, Валера часто видел подарки, распакованные впопыхах, радостно, было видно, что ждала с нетерпением. И звонки, хватание трубки, выбегание на балкон, отдаленный голосок не женщины лет тридцати шести, а, допустим, влюбленной по уши девицы, с