Однако вернемся к потусторонности того, что находится за выбором между добром и злом. Не сама ли это жизнь, в которой все смешано включая и добро, и зло, и, бывает, совсем невозможно провести между ними границу? Можно ли так понимать, что посюстороннее для добра и зла является уже познавательным, теоретическим отношением ума, тогда как в жизни практически они реально смешиваются друг с другом? Я хочу сказать только то, что выбор является волевым, он имеет намерение автора поступка, а сам поступок уже есть своего рода след выбора, его текст. Есть буква текста, а есть дух или смысл написания, изложения как намерение, интенция автора. Но этот интенциональный смысл следует отличать о того смысла, что связывает текст как целое, что в нем служит связующим звеном для его воспроизводства, повторения как в знаках, то бишь, буквах, так и в его сознательном, осознанном восприятии в качестве объективного содержания текста. В том смысле добро есть смысл, светлое пятно текста для понимания, зло же есть темное место в тексте, которое для понимания требует своего прояснения, добродетели. Таким добрым деянием в жизни для Адама стал труд в поте лица, а для Евы рождение в муках. Таковы плоды познания добра и зла. Соответственно злодеянием является безделье Адама и наслаждение, блуд Евы.
Что же находится по ту сторону труда и безделья, страдания и наслаждения в жизни? Атараксия? Но что это такое? Покой? Вечный покой?
Идеалисты полагают, что зла нет, но есть только добро. Причем в зависимости не столько от количества, сколько от качества добра появляется такое различие в нем, что можно говорить, как об избытке добра, так о о его недостатке. Так вот недостаток добра по отношению к его избытку как низкая степень добра в отношении к высшей степени или мере добра и может условно называться злом. Зло есть минимум добра. Само добро как таковое или идея добра есть максимум добра.
Но есть еще и добро в умеренном виде. Это средняя мера или степень добра (здесь степень берется не в квантитативном, но в квалитативном смысле). Исходя из такого толкования добра противопоставляются не минимум и максимум оного, но минимум и оптимум или средняя величина добра.
Максимум же добра как идея добра может пониматься как невозможна к исполнению мера добра. Такое добро и находится по ту сторону добра и зла, ибо является безмерным в смысле своей несчетной бесконечности.
Идеалисты рассуждают о добре по той же самой методе, по какой размышляют о свободе воли. Свобода воли, по их мнению, не ограничивается выбором между независимостью и самостоятельностью, между «свободой от» и «свободой для». Добившись независимости, человек больше не выбирает, потому что уже находится в парадигме самостоятельности для творения. Так выбрав бога, добро, а не дьявола, зло, человек пребывает в боге, творит добро. Свобода воли ставит его на место бога, а не вместо его. Так и в положении по ту сторону добра и зла человек уже не ищет добро от добра. Такой поиск неизбежно приводит ко злу.
Размышления принца мало чем отличались о такого рода рассуждений. Они напомнили ему беседу со своим учителем-иезуитом Домиником накануне его смерти.
Глава шестая. На пороге смерти
Учитель сокрушался тем, что мало пожил на этом свете.
- Знаете, ваша светлость, не так страшна сама смерть, как размышление о скорой встрече с ней.
- Я помню, как вы говорили об этом, когда я знакомился с идеей вечной жизни для души избранных.
- Ну, да, конечно. Но сам я мало верю в иную жизнь, что не приличествует моему сану. Наша жизнь этом мире есть постоянная борьба. Нельзя, будучи живым, только быть, быть только добрым: приходится и не быть, и становиться злым. Вот это угнетает меня. У меня больше нет сил бороться за бога с самим собой. Вот это желание предать себя ради бога, предоставить себя на попечение, в руки бога и есть прекращение этой жизни как страдания и переход к лучшей жизни в боге.
- Но есть ли в нем для нас место? Можем ли мы быть в нем самими собой? Или в иной жизни будет кто-то вместо нас или будет один бог?
- Кто это знает, мой Генрих помимо бога? Может быть мы и будем нами, но это знает один бог?
- Неужели у нас будет знание бога? Ведь оно есть только у него. Поэтому будем ли мы в нем или будет только он, так как нас уже не будет?
- Вот это мне и предстоит решить и узнать. Конечно, такое решение меня напрягает. Напряжена во мне сама жизнь, для которой меня больше не станет, как не станет и для меня этой жизни.
- Но будет другая жизнь…
- И чем она будет отличаться от смерти именно для меня?
- Тем что в боге ты будешь наравне с другими.
- Конечно, смерть уравнивает всех. Путь к ней делает безболезненным послушание, отказ о своеволия, от своих желаний. По необходимости он увенчивается вечным покоем.
- Учитель, чем привлекательна так вечность?
- Ты правильный вопрос поставил, Генрих. Мы так сильно желаем вечность, что живем во времени, от которого в настоящем у нас остается лишь крохи прошлого, которые мы собираем по тем местам, где прежде были. Вот, например, мы появились в месте Х и у нас невольно возникло ощущение, что мы были здесь или могли быть. Но когда? Неведомо, когда. Может быть, в прошлом? Но каком прошлом? Это наше прошлое или чужое прошлое? Оно чужое потому, что мы были другими тогда? Что вызвало у нас воспоминание о прошлом? Само это место или нечто в нем. Что это нечто? Вещь, прикосновение к ней, звук, цвет, вкус или что-то другое, что трудно назвать. У меня бывает такое впечатление, что прошлое прячется от нас, скрываясь за поверхностью вещей или скатывается, сворачивается в то, что трудно с ним связать. Есть ли в этом сокрытии цель? Или всему виной случай?
- О чем это вы говорите?
- О том, что мы растекаемся как вода, размазываемся как жир, как масло по тарелке бытия. И нам приходится всю жизнь сгущаться, собираться в каждом месте, в каждом моменте времени, чтобы найти себя, понять, зачем мы есть. Ты буквально оглушил меня своим вопросом. У меня зазвенело в ушах, и я поймал себя на мысли о том, что случай, случайность твоего вопроса совсем не случайна как эхо моего собственного вопроса о предопределении. О чем же можно говорить, как не о том, что уже было?
- С вами?
- Да, какая разница, - с кем?! Главное было и будет вновь. Вот эта связь времен, которая еще не распалась для меня, и есть вечность во времени. Мы же находимся на линии передачи, причастны ей на время нашей жизни. Сигналом такой передачи и служит наше Я. Его мы находим в нашем воспоминании, перебирая места, вещи, запахи, звуки, краски, вкус мира. Мы бегаем за ним, а оно убегает и прячется от нас.
- Мистика какая-то. Неужели приближение смерти открывает нам глаза на нереальность происходящего?
- Нет, как раз нереальность нам дает знать о реальности того, что происходит с нами.
- Что же с нами происходит?
- Постоянная трансформация, метаморфоза, превращение во все и все в нас. Как только мы это осознаем целиком, так мигом пропадем для времени. Оно уже будет не властно над нами.
В последнее время меня, любезный читатель, мучает мысль о том, насколько я как писатель могу сотворить живого персонажа. Меня всегда удивляла его нереальность, каким бы хорошим не был писатель. Живой герой - это реальный герой. Это понятно, что персонаж тем реальнее, чем он буквальнее. Ведь его реальность является реальностью буквы, слова, языка, книги. Он должен быть "своим" не тому миру, в котором живет писатель, но тому, который живет в писателе.
Персонаж реален, если он находится в книге, в тексте на своем месте. Это и есть книжный герой. Хорошо, чем органичнее, живее персонаж в сочинении, тем он реальнее. Но есть ли его реальность - материальность? Наверное, есть, если понимать материальность героя как тот материал, из которого он сделан. Сделан же он, сочинен из слов.
Ладно. Но что тогда его идеальность? Идеальность персонажа является его соответствием уже не буквы, а духу, в состоянии которого его творит писатель. Героическая идеальность - это духовность героя, это его соответствие замыслу, идее творения, произведения писателя.
Для меня как писателя жизнь персонажей неприкосновенна. Я просто не могу, не имею права его убить. Не менее трудно мне заставить его быть улицей. Поэтому детектив - не мой жанр. Как легко писателю детектива убивать на страницах своей книги. Как он может это делать? Почему он не спасает своих персонажей от смерти? Неужели ему так трудно это сделать? Пусть даже это детектив! Но тогда детектив будет не идеальный. Это почему? Ведь детектив делает детективом не убийство, а расследование, которое ведет следователь, детектив, ищейка. Что же он ищет? Причину преступления как следствия. Преступление не обязательно должно быть убийством. Поэтому он ищет не убийцу, а преступника. Конечно, преступник может быть убийцу, а преступление соответственно может быть убийством. Таким образом преступление будет более материальным, что ли, более эффективным в своем действии на читателя.
Но это детектив. Для меня лично более эффективным в своем действии на читателя может быть тот персонаж, который не губит другого персонажа, но спасает его, однако не ценой своей жизни. Самопожертвование, возведенные в культ, стало общим местом христианства. Однако Иисус Христос пожертвовал самим собой ради грешных людей в качестве сына бога, что есть не то же самое, что человеческое самопожертвование. Мы можем подражать Иисусу в жизни, но не в смерти, ибо он бессмертен, мы же смертны. Согласно канону (правилу веры) христиан Иисус Христос пожертвовал самим собой не ради своего спасения, но ради спасения христиан от первородного греха. Зачем ему спасаться, если он безгрешен?
Жертва Иисуса не была условием спасения его самого от греха и смерти как последствия греха. Совсем другое дело жертва смертного человека. Зачем он должен жертвовать собой, если он смертный? Жертва смертного обессмысливает, обнуляет всю его жизнь, ведь она у него единственная. У него есть гарантия в том, что вместо этой смертной жизни ему будет дана вечная жизнь в боге. Нет такой гарантии. Да, и, вообще, кто может дать такую гарантию, если, вообще есть вечная жизнь? Никто. Это почему? Потому что в то, что есть вечная жизнь, как и есть вечный Бог и его сына, а тем более, что возможно спасение в ней, в такой вечной жизни от смерти, можно только верить. Знать и видеть это просто невозможно для человека.
Жертва смертного человека придает смысл не его жизни, которую обнуляет и обессмысливает, но чужой жизни, ради которой совершается. Вот и все. Такая жертва смертного имеет смысл только в том случае, если его собственная жизнь потеряла собственный смысл, стала пустой и не нужной ему самому. Иисус ничего не потерял, не потерял самого себя, в ходе так называемого "самопожертвования". Поэтому никакой жертвы и не было, а была только симуляция жертвы.