говорили на пятый день после погребения Федора Павловича Карамазова его смертельно обиженные детки: Иван да Павел. Федор заявился из Москвы к Смердякову (надо же было назвать это семейство «карамазовым» (черномазовым, чертом мазанным, чумазовым, - чума на ихний дом), а настоящего убивцу отца семейства «Смердяковым»: не зря Фридрих Н. говаривал о том, что где «народ», где «смерды», слуги, там воняет) в скотопригоньевскую больницу после случившейся с тем падучей. Мало того, что Смердяков «вонючий слуга», бастард, так он еще и эпилептик, как сам автор. Иван сидит на табуретке в ногах у постели больного душой Смердякова и допытывается у него, что тот притворяется, что провалился в погреб из-за падучей, али нет. На самом же деле автор намекает на безумие Смердякова, которое заключается в том, что тот убил своего тиранического отца, за что ему не миновать провала в ад: «Что б ты провалился, проклятый»! Конечно, меня заняла, заинтересовала не сама криминальная история, вроде прежней истории еще Раскольникова (тоже сумасшедшего, как и Иван Карамазов да Павел Смердяков или невменяемый Дмитрий Карамазов, но на свой, шизоидный манер не отщепенца, а раскольника) в «Преступлении и наказании», но их кружение, как бесов, в словах о вере и вероятии.
Действительно, сумасшедший, увидевший в своем брате бога, может позволить себе все. При этом вызывает удивление тот, кто, высказав максиму, что «если бога нет, то человеку все позволено», отмечает, что Смердяков, несмотря на уверения городского доктора Герценштубе и судебного врача Варвинского в том, что у Смердякова (как, кстати, и Бердяко(е)ва) «этого в полном смысле еще нет, но замечаются некоторые ненормальности», «очень связно говорит, хоть и мямлит». «Про какое же Герценштубе говорил расстройство способностей»? - подумал Иван Федорович. Ну, какой Смердяков безумец, если ему «с умным человеком и поговорить любопытно»? «Что у умного человека на уме, то у преступного и хитрого человека не на языке, а на деле». Что задумал Иван и испортил Дмитрий, то исправил и подставил Павел и простил Алексей.
Однако, любезный читатель, вернемся-ка мы к разговору «наших голубчиков» о предузнании. Можно ли точно предсказать день и час случая, в данном случае припадка? Кстати, у вас бывает порой, читатель, такое наваждение, что кто-то зовет вас по имени, ни с того, ни с сего, в вашей голове? Нет или да? Что это? Безумие? И кто зовет? Сознание? Второе Я? Внутренний голос, душа? Или личный демон, даймоний? Вот и догадайся! Так и Иван гадает, пока ему не объясняет Смердяев то, что его страх подвиг на падучую. Вот он испугался, жалеючи, как вечером у ворот, как бы чего не вышло. Вот страх и довел его до припадка, уже безумия, уже убийства. Это был страх оказаться слабым и не исполнить задуманное, подсказанное умным человеком, с которым и поговорить любопытно, интересно.
Так что же такое это предзнание, предсказание? Чувство вероятия? Предсказание чудесно. Чудо – оно вероятно или невероятно? Чувство как вероятие знания? Чувство становится знанием на деле? Опытным, пыточным путем? Вот чего допытывается автор у своих героев. С кем ему остаться с Иисусом или с истиной? Верить или знать? Может быть, думать, размышлять? Нет, писать об этом. Достоевский остается наедине со своей болезнью, которой пытается овладеть и управиться. Знание уже есть, существует до чувства, в предчувствии, наверное, вероятно. Оно еще не точно, приблизительно, предположительно. В чувствах оно уточняется и в мыслях проясняется, понимается, узнается, осознается как уже знание, которое, следом, логично уже можно сформулировать и объяснить другим, если найти для него подходящее выражение, предложение.
И все же вера и вероятие – это одно и то же или нет? Вероятие – это вроде восприятие или поятие, усвоение, освоение веры, приятие веры, полагание на нее. Но вера в бога вероятна или невероятна? Как может быть вероятной вера в бога как трансцендентное, потустороннее существо для существа посюстороннего, каким является человек? В этом философском, осмысленном, познавательном виде такая вера как религиозная, духовная вера является чудом. Чудо же обычно или необычно, вероятно или невероятно по законам материального мира? Конечно, оно необычно и невероятно. Поэтому есть все основания в случае с религиозной верой допустить, что невероятное является пределом достижения вероятия, вероятности. Вероятное уже не как вероятное, а как реально необходимое, невероятно. Вера в бога неочевидна, но вероятна. Невероятна имманентизация трансцендентного. Да, для бога мы не являемся потусторонними, но бог для нас является потусторонним. Всегда? Нет, не всегда, но только в бытии в нашем мире. Выражением этой потусторонности, заграничности для нас и является религиозная вера.
Но для мысли, не для веры, бог как идея, если не имманентен нам, то хотя бы трансцендентален для нас, находится на границе мысли как нечто, позволяющее нам осмысленно к нему относиться, понятным образом размышлять о нем. Сам он нам до конца не понятен, но способствует нашему понимаю самих себя в свете идеи Я, в разумной душе.
Ладно, Иван Карамазов верит, но мира гармонии не принимает; у него воля не сходится с покоем. Карамазовская вседозволенность не терпит одного: всепрощения. На хватает у Ивана духа простить не грех, а грешника, мучителя детей. Но он вполне уживается с чертом, под которым грешник ходит.
И зачем нужно было Федору Достоевскому написать такой роман и показать на своем собственном примере автора, правоту тезиса своего героя: «если бога нет, то все позволено»? И действительно он позволил себе все или почти все, описав, как старец после смерти провонял и не облагодетельствовал людей своими «святыми мощами». У него хватило духа убить отца-Карамазова, Федора Павловича, руками незаконорожденного сына Павла Смердякова, которому он разрешил позже повеситься, посадить старшего брата Дмитрия, отправив того, как когда-то отправили и его, на каторгу за не совершенное им убийство, свести с ума мысленным соучастием в отцеубийстве среднего брата Ивана и выгнать из монастыря младшего брата Алексея.
Так ради чего Павел Смердяков убил своего изверга-отца? Ради несчастных трех тысяч кредиток? Н-е-е-т-с, милостивый читатель, не за это. Тогда за что? Конечно, за идею, что все можно, если у тебя есть деньги. Все герои Федора Михайловича слеплены из одного теста. Правда, это тесто замешано на разных идеях, но именно идеях. Взять того же Ивана Карамазова, которого в окололитературных кругах зовут «Философом», вроде это персонаж просветительского романа о воспитании, сравни «Кандиду» или «Племяннику Рамо», а то и «Жаку-Фаталисту» или «Эмилю». Иван одержим идеей вседозволенности имея перед собой пример такой вседозволенности в лице старшего брата Дмитрия. Это тот человек, точнее, псих, психопат, который в сердце своем воскликнул, но не то, что нет Бога, как безумец в Псалтыри, а то, что «широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Широк он тем, что в его сердце борются друг с другом бог и дьявол, превосходящие его один в благородстве, а другой как его «обезьяна» в низости.
Бог лучше человека, а дьявол хуже. Но чем бог лучше человека? Тем, что он все может. Поэтому он и соперник человеку во всемогуществе, который берет с него пример. Но как только Иван не допускает мира бога, то он не допускает бога в мире, в котором может быть все. Все становится богом. И всему начинает поклоняться человек. В этом заключается его идолопоклонство. Даже самого себя он начинает считать богом и понятным образом становится похожим уже не на бога, а на дьявола. Иван становится «обезьяной» дьявола, который является ему в образе черта, но не с рогами, копытами и хвостом, похожим на хвост датской собаки, а в виде русского джентльмена, со времен крепостного права никоим образом не изменившегося и ставшего «потертым» временем приживальщиком, которого можно пустить к столу, но на вторых ролях ради занятного разговора.
Если бога нет для Ивана, он не верит в него, иначе какая это вера: он принимает бога, но мира его нет, и возвращает ему билет на вход в него, то в чем заключается его вера? Как может быть бог без мира Ты не можешь принять бога без его мира. Или бог нужен Ивану для жизни в его мире. Но что это за мир? Это мир мысли. Есть ли место богу в мире людей, на своем ли месте будет в нем Иисус, если в этом мире торжествует «Великий Инквизитор»? Не от мира бога бежит Иван, а от мира людей в свой мир мысли и поэтому сходит с ума, принимая мир мысли за мир людей.
Вот хотя бы взять его разговор с чертом, который говорит ему то, что он сам думает. Не уютно Ивану в своем мире. Тяготится он самим собой и выдумывает он черта, чтобы не походить на самого себя в мысли. Мысль мучает его в образе черта. Она наводит на него сомнение. Поэтому Иван хочет поверить, чтобы не позволить себе быть богом. Бремя бога неподъемно для Ивана. Однако стать обычным, нормальным человеком ему мешает его гордыня. Он готов даже пожертвовать самим собой ради брата Дмитрия, взять грех его своеволия на себя, но не из братской любви, не из любви к добру к добродетели, а из гордыни, что он не такой, как все эти «презренные», с его точки умозрения, люди.
И все же как быть с верой в бога? Есть ли он на самом деле? Конечно, есть, но тот и не так, как его изображают и описывают люди. Никакой это не Иисус Христос. Тот был сыном бога, но не богом, ибо бог один и не был ему равным ни один, кроме самого бога. Иисус Христос – это бог в том смысле, что бог для того, чтобы понять, кого он создал разыграл на самом себе, что значит быть человеком. У него получился бог, которого он породил. Чем породил? Разумеется, духом, своим существом, своей природой. Было ли в нем что-то от человека, что-то человеческое или было только от бога, пока он был с людьми? Люди не могли ужиться с богом, когда он обитал между ними. Но они вполне мирятся с богом, когда он в другом, ином мире. Вот этого иного мира не может принять Иван как человек, которому мир бога трансцендентен и потому не понятен. Понять его мешает ему его человеческая слабость – мстительность, карамазовская обидчивость. Единственно, что он может принять, так это бога в своем сознании. Но его сознание превращает бога в черта и выдает за самого Ивана. Иван больше не может жить сразу, одновременно в двух мирах: в себе, для себя и с людьми, для людей. На это указывает ему Смердяков на их последнем свидании, уличая его в гордыне. Да, и черт обвиняет его в том, что он желает пожертвовать собой, не веря в силу добра, не доверяя добродетельным поступкам. Говоря словами Ницше, можно охарактеризовать Ивана Карамазова так: в нем есть то «человеческое», которое «слишком человеческое» в том смысле, что ему «ничего человеческое не чуждо». Так он и остается до конца холодным умом, презрительно относящимся к тому, кто его любил как брата и уважал как авторитета, - Павлу Смердякову. Таким же однобоким может показаться и Алексей Карамазов в качестве только горячего сердца.
Таким образом, во всем облике Ивана Карамазова сквозит свойственная сомневающимся людям антиномичность. Она проявляется
