В Точке Безветрия

ценными бумагами: спокойствие не ночевало рядом с ними. Политики брызгают слюной друг на друга: спокойствие не пролетает над ними.  Телевизионщики седеют в прямом эфире на глазах: спокойствие им врачи прописали в пилюлях, но они не помогают. Люди умирают прямо в офисе, до последнего стараясь выполнить грёбанный deadline: спокойствия нет, не было и не будет. А я вот так, внезапно легко обрел его. Не завидуйте: я сам не понял, как это получилось. Небо знает, а я нет.
Я раньше увидел, чем услышал, как что-то промелькнуло в вершине деревьев. Похоже, что белка, но я знал, что это была не она. Лес тактично выдворял меня восвояси. Я вздохнул, поклонился чему-то невидимому и прекрасному, прошептал от долгого молчания оспишим голосом «спасибо» и побрёл назад. С моим топографическим кретинизмом я мог бы уже 300 раз  заблудиться, но что-то не давало мне это сделать, что-то упорно вело меня вперед. «Нить Ариадны», - хмыкнул я, и внезапно острым ножичком черкануло по мне: вспомнил веснушки на плечах, черные мокрые лямки от купальника под белым сарафаном и у меня засосало под ложечкой. Я был защищен и всемогущ против всего, против всех врагов и обстоятельств, кроме любви. «Против лома нет приёма»,- грустно подумалось мне и тут же какой-то тоненький голосок внутри меня пискнул: «Окромя другого лома». И я взбодрился.
Все-таки есть что – то удалое, разухабистое в русской душе. Мы не сдаемся до последней капли крови, и даже после последней мы готовы бороться до победного конца. Смерть для нас не является извинением, где зарубежная поговорка «Сделай или умри», русские говорят «Умри, но сделай». Русские будут биться до последнего, но они же первыми и найдут битву себе на голову. Нам бы, как французам, иногда просто шаркнуть ножкой в нужный момент. Или как итальянцам, помахать руками, спеть песню, сожрать пиццу и угостить ею врага на худой конец. Закорми врага до смерти, пусть сдохнет от ожирения! Или как японцам, промолчать, сохраняя внутреннюю силу. Но если русская машина смерти заведется, мы идем до последнего, теряя собственные силы, умирая, но не сдаваясь. Даже мертвые, мы продолжаем бороться и сражаться. Смерть для русского человека – не освобождение от битвы.
Я припёрся в лагерь уже ночью. Не знаю, как нашел дорогу. Траву опять начал облизывать ненасытный туман, раздражаясь и ворча, когда я будил его, бредя по колено в росе. Палатка была влажной. «То же самое внутри», - подумалось мне,- «и даже паук Гоша не выжил, скорее всего».  Чуть прикрываясь синими облаками, высоко в небе висела круглая оранжевая луна. Вот это сочетание всегда меня вводит в ступорный восторг: мандариново-оранжевая полная луна и темно-синие чернильные облака. Я еще подержался за верхушку палатки, закинув голову. Какая-то ночная птица пропела: «Дурррак, дурррак, дуррак». «Дурак»,- легко согласился я и лёг головой на собранный влажный свитер. Гоша не показывался, надеюсь, у него было все хорошо. Я провалился в легкий, детский, беспечальный сон.
30 ГЛАВА
«Дураком быть не стыдно»,- первая мысль, пришедшая в мою бедную голову этим утром, внушала доверие и оптимизм. Опять мои духи сна нашаманили и что-то внушили моей несчастной голове. Тусовались снова небось всю ночь около входа в палатку, споря, какую бы мысль мне в голову впихнуть. Над моей палаткой кто-то тактично постучал железными кружками друг о друга, звякнула молния и я увидел маленький хитренький нос Лунтика: «Слууууушай, туалетной бумажки у тебя не осталось?» Туалетная бумага была на вес золота, мы жили тут уже давно, изначальные запасы закончились, уже давно пошли в ход салфетки, чеки и прочая бумажная дребедень. Да, где-то в глубине палаточного лагеря был магазин, и каждое утро кто-то бил себя в грудь и обещал вечером сходить за бумагой, но вечером глинтвейный фестиваль кружил в своих объятьях наших талантливых, но слабовольных актеров, и там уже было не до магазина и туалетной бумаги. Я наморщил лоб, потянулся затекшими руками к толстовке, нащупал заветный сверточек в углу кармана, отдал Лунтику, но не всё, оставил себе кусочек (в этом вопросе я был на редкость предусмотрителен). Лунтик взвизгнула от радости, послала мне воздушный поцелуй, звонко застегнула молнию и унеслась в известном направлении. «Скоро то же самое начнется с зубной пастой»,- успел подумать я и тут же услышал вопль «Лююююуууддииии, у кого есть зубная паста?! Моя закончилась!». С облегчением услышал, как ребята откликнулись: «У меня. У меня. Бери мою». Значит, не скоро. Хотя, возможно, они отдавали последние крохи, снимали с себя последнюю рубашку. Мы так породнились в походе. Такое ощущение, что я, как в детстве, порезал руки и побратался с каждым из нашего театра. Раньше такого не было: завидовали из-за ролей, сплетничали, подсиживали, подлизывались к режиссеру ради большего куска роли. А тут я почувствовал какую-то чуть ли не советскую (в хорошем смысле, по шкале доброты) дружбу и взаимовыручку. Как будто то, что мы делаем вместе гораздо важнее нашего личного эгоизма и собственных интересов.
Я потянулся, нашарил  одеревеневшими от долгого сна руками брюки и, кряхтя, вылез из палатки. Наш лагерь выглядел достаточно помятым: сказалась вчерашняя гулянка. Режиссер убежала на зарядку, она у нас спортсменка (ну, или делает вид). Остальные пытались избавиться от похмелья и перегара. Я чувствовал себя как путник, который долго шел по пустыне, видя перед собой оазис. И в один «прекрасный» день понял, что это был мираж. Некогда было себя распускать, нужно было принести, наконец, нормальных веток, чтобы Сашка мог сделать нам всем невкусное варево из индийского кофе (деньги у нищих актеров тоже привыкли быстро заканчиваться, мы пили, что нам посылало небо: оно послало от соседей по палатке индийский кофе в советской жестяной банке). Сейчас огонь еле дымился, чайник не хотел закипать, а вокруг ходили зомби, которые отказывались функционировать без кофе. Я пошел искать дрова для костра. Солнце просвечивало сквозь ветки, на синем-синем небосводе не было ни облачка, трава, казалось, была сделана из шелка: все обещало чудесный летний день. И все-таки я вздрогнул, отчётливо подумав, что я вчера ночью мог и не добраться до наших палаток. С моим топографическим кретинизмом я мог заблудиться и на Красной площади. Что же тут говорить о густом черном лесе ночью, да еще и без фонарика? Что-то вело меня, что-то привело меня. Я решил, по совету всех психологов, жить здесь и сейчас. Просто не думать и все. Не думать, и дело с концом. Думать много не надо, да. Еще бы кто сказал, где у мозга стоп-кран. Позарился на толстую ветку, тут же словил занозу. «Да чтоб тебя!», -крикнул раздраженно в пустоту.  «Мдааа, душевным равновесием тут и не пахнет»,- бормотал про себя я, набирая дрова,- «стрессоустойчивость тут и не пробегала». Самое главное -  относиться к себе максимально не пафосно. Сохранять юмор в отношении себя. Тогда есть все шансы не сойти с ума в этой жизни. Нечем гордиться. Мы все муравьи, которые пытаются утащить жука, раз в 30 больше чем мы сами. Ах, да, есть еще идеальные подделки под муравьев, «драг дилеры»  - жуки ломехузы, которые приводят к смерти всего муравейника, наши исконные враги, но сейчас не об этом.  Когда я вернулся в лагерь, Сашке удалось зажечь огонь, он сделал его любимое кофейное варево и уже разливал по железным кружкам. Я бросил дрова и торопливо подставил свою: в большой семье ничем не щелкают. Народ подобрел: расселся по бревнам у костра, вдыхал кофейный аромат голимого индийского варева и вел неторопливые светские беседы о том, кто где достал туалетную бумагу и где планирует достать в следующий раз.
Прибежала красная, вспотевшая, но довольная режиссер, и как только мы расслабленно допили варево,  нас тут же выстроили у костра «во фрунт». Пришли орги, сказали, что нужно помочь кинофестивалю, что слишком много мусора и тд и тп. Наши ребята немного прифигели, но, поскольку весь поход они строили из себя мужественных парней, не смогли возразить, а вот девчонки начали стонать, что вообще-то они актрисы, а не уборщицы. Режиссер цыкнула на всех, а орги сказали, что выдадут очень много бесплатных талонов на глинтвейн, что внесло радостный разброд и сумятицу в актерские слабовольные ряды и все наши ожидаемо дали согласие. Орги притащили какие то белые комбинезоны из одноразовой ткани, чтобы не запачкаться, и перчатки. Мы были похожи на отряд врачей во время пандемии. Нас отправили на поляну, где вчера была дискотека. Наш «санитарный» отряд  весел хохотал, пока мы не пришли на место дислокации. Вся поляна была забросана одноразовыми стаканчиками, стеклянными бутылками из-под водки, пластиковыми пивными «полторашками» и окурками сигарет. В наше время принято говорить «спасибо, что не шприцами» (и их, к чести детей цветов, и правда не было), но нам было не до благодарности, мы обозревали маштаб мусорного сражения. Первым пришел в себя конечно же, Сашка: вырезал из полторашки совок и начал активно собирать окурки. Девчонками поручили собирать полуторалитровые пивные бутылки: они большие, их хорошо видно и ими невозможно порезаться. Парни начали собирать стекло. Сначала собирали молча: все были достаточно сонные и солнце еще только всходило, было достаточно прохладно. А потом началось самое настоящее пекло, еще и бутылки нагревались от солнца и над поляной стоял отвратительный запах протухшего пива. В какой-то момент мы все осоловели от жары и усталости.
31 ГЛАВА
Лунтик резко распрямилась и внезапно залихватски затянула: «Рааааскудрявый….», её моментально подхватили хором: клен зеленый, лист резной», я тоже вытянулся, чтобы громко спеть «Яяааа влюбленный и смущенный пред тобой», как вдруг перед глазами моими что-то проплыло и я увидел женскую фигурку в белом сарафане, стоящую на холме напротив нашей «мусорной» поляны. Если бывают кратковременные комы у влюбленных, я впал именно в неё. Я стоял и смотрел, стоял и смотрел. Вокруг меня бушевала красивая русская песня, молодые, полные сил и здоровья актеры пели и танцевали, а я чувствовал себя столетним стариком от одной мысли, что Она никогда не будет моей. Никогда никогда никогда. Никогда никогда никогда. Никогда никогда. Дифибрилятор! Никогда. Еще! Никогда. Мы теряем его! Никогд…Я очнулся от того, что режиссер яростно трясла меня за рукав: «Ну же блин, очнись!Ты слышишь меня?!». «А?»,- я провел ладонью пол лбу: он был весь мокрый. Оглянулся на холм – там никого не было. Никого никогда там не было. Никого и никогда. «Эээээээй!!!Ау!!! Снимай грязный костюм, кидай вон туда в общую кучу: мы закончили»,- до моего мозга донесся крик Лунтика, звучащего рядом и при этом издалека. Я резко взглянул на холм – там никого не было. И быть не могло… Сколько я так простоял? Мы же не могли закончить, пока пели ту одну песню. Песня длится ну минуты 4. Ну хорошо, пять максимум. Сейчас поляна была пустая, а тогда оставалась треть мусора точно… На автомате я кинул костюм в общую кучу, он был весь мокрый от пота, как и моя собственная футболка и шорты тоже. Мой мозг пытался найти объяснение моей внезапной коме, но не находил. Я не смог ничего придумать умнее, чем после этого всего пойти и на жаре выпить кофе. Надо было собрать мозги в кучу. Дурацкая