Эпиграф: «Бетховен, несомненно, был одним из величайших композиторов, но это не означает, что он был приятным человеком. Так почему нельзя признать, что Алехин был одним из величайших шахматистов, хотя человеком он был довольно скверным, что, я уверен, подтвердят все, кто был с ним знаком. Зачем же обелять его?..» (Альбрехт Бушке, ум. в 1986 г., американский журналист еврейского происхождения, автор статей и книг на шахматную тематику, владелец магазина шахматной литературы в Нью-Йорке)
Скрипнула дверь, и Маэстро, зайдя в свою тесную комнату № 43, затворил ее. Привычным жестом снял шляпу, расстегнул серое драповое пальто. Не зажигая света, подошел к окну, раздвинул плотные шторы, задумался. За окном в сгущавшихся сумерках раскачивались острые верхушки молодых кипарисов, окаймлявших узкое шоссе, которое вело к набережной. Там, в дальнем конце шоссе, неярко горели электрические огни и находилась la promenade (прогулка, место гуляния - прим. авт.) - так Маэстро в шутку называл мощеную дорожку, протянувшуюся вдоль песчаного пляжа от гостиницы 'Эшторил-парк' до живописного, но несколько мрачного мыса. Мыс этот, как, впрочем, и все мысы в Португалии и Галисии, вполне заслуживал звонкого латинского прозвища Finis terrae (конец света - прим. авт.), однако аборигены называли сию, нагло выступавшую в океан глыбу гранита на свой лад, - Boca do Inferno - что можно было бы перевести, как 'Пасть дьявола' или 'Врата ада'. В любом случае топоним звучал довольно зловеще.
'Ах, какой был сегодня прекрасный весенний день!' - с блаженной улыбкой подумал Маэстро, тщетно пытаясь разглядеть за расплывчатой цепью тусклых желтых огней величественную гладь насупившегося к вечеру океана.
День и вправду удался! Маэстро читал и перечитывал переданную ему накануне в британском посольстве в Лиссабоне телеграмму исполкома ФИДЕ, подтверждавшую договоренности о матче с Ботвинником, включая гарантию на 10 тысяч долларов, предоставленную Центральным шахматным клубом СССР. Дипломаты из французской миссии - они неожиданно сменили холодное презрение на сердечную любезность - намекнули, что проблемы с визой в ближайшее время будут разрешены и что подозрения в коллаборационизме рассеяны.
'О, я еще удивлю мир своей игрой!', - радостно подумал Маэстро, задергивая плотные шторы. Он повернулся к шахматной доске, стоявшей справа от стола на подставке для чемоданов, и впился глазами в застывшие ряды фигур и пешек двух армий - черной и белой.
Перед глазами, однако, вместо войск, занявших исходные рубежи, неожиданно объявился молодой советский чемпион, каким он запомнился Маэстро в тридцать восьмом году на АВРО-турнире: вытянутое, непроницаемое, бесцветное, бесстрастное лицо, "застегнутое" на прозрачные пуговицы очков. Строгий, темный, какой-то невыразительный костюм. Михаил Моисеевич говорил мало, сухо, вел себя "с достоинством". Общаться с Маэстро желания не выказывал. Впрочем, играл неплохо, а его победу в партии с Капабланкой, пожалуй, можно назвать красивой. Получив второй приз, расхрабрился и на церемонии закрытия турнира подошел к Маэстро и попросил "аудиенции". Маэстро обрадовался, сразу поняв, в чем дело: Ботвинник собирался обговорить условия матча между ними на мировое первенство в Москве. Сговорились они быстро, и в январе тридцать девятого года Совнарком официально гарантировал обеспечить призовой фонд в размере десяти тысяч долларов. Однако Москву Маэстро так и не увидел - первого сентября началась мировая война...
'Превосходно понимает позицию, - мысли Маэстро вернулись к Ботвиннику, - он - единственный, кому удалось переиграть меня позиционно на АВРО-турнире. Железная воля, глубокое знание дебютов. Когда я поймал его на домашнюю заготовку в сициалианской защите, - это случилось на турнире в Ноттингеме - он не дрогнул, как многие, окажись они на его месте, и нашел за доской ничью, увидев то, чего не разглядел я в кабинетной тиши... Удивительно четко формулирует мысли и, пожалуй, способен формулировать законы шахматной игры - это видно по тем идеям, которые он демонстрирует за доской. Очень опасен в позициях с пешечными цепями...
"Я хочу оправдать высокое звание не только советского гроссмейстера, но прежде всего сына ленинского комсомола, взращенного коммунистической партией под руководством великого Сталина", - это заявление "комсомольца-гроссмейстера" Маэстро прочитал в одном из номеров советской шахматной газеты за октябрь 1936 года. "И он оправдывает, - подумал Маэстро, в памяти которого сохранился один из советских газетных дифирамбов того времени: "СССР становится классической страной шахмат. Знаменитые шахматные мастера Западной Европы и Америки с изумлением и завистью смотрят на рост нашей шахматной культуры. Ничего похожего нет в их странах. Никто не может соперничать с нашей страной в развитии шахматного движения".
"А советского шахматного обозревателя, - с недоброй иронией подумал Маэстро, - певшего эти дифирамбы ноттингемскому триумфу Ботвинника, кажется, через полгода расстреляли..."
По словам Флора, Михаил Моисеевич с некоторых пор взял себе за правило ежедневно делать утреннюю зарядку, а затем проходить не менее десяти тысяч шагов, и с железной пунктуальностью это правило соблюдает. Судя по всему, идейный партиец, и его категоричный догматизм иногда не лучшим образом проявляется в игре. Впрочем, вполне возможно, что он не столько догматик, сколько железный рационалист. Вот только нервы у него всё-таки не железные, иначе как объяснить поражения на АВРО-турнире: в первой партии против Файна и "детский" просмотр в предпоследней - против Эйве? А ведь, как поговаривали в шахматных кулуарах еще до второй войны, совнарком предоставил Ботвиннику специального тренера, обеспечивал обоим проживание и питание на лучших советских курортах перед крупными турнирами... В "необходимых" случаях всем советским конкурентам Ботвинника, да и понятливому Флору, высокие партийцы предлагали не выигрывать у гроссмейстера-комсомольца, дабы не лишать его шансов на турнирный приз..."
'Я завлеку его в открытые позиции - в них многое решает импровизация и тактика', - пронеслось в голове Маэстро, уже лихорадочно анализировавшего типичные построения испанской партии.
Маэстро раскрыл толстую тетрадь, в которую он записывал комментарии к партиям турнира в Гастингсе, и, поднеся ее почти вплотную к близоруким глазам, пробежался ими по своим, пестревшим вопросительными и восклицательными знаками, записям на полях. Новые, найденные им идеи и продолжения были заключены в рамки и также отмечены целым лесом знаков, но только восклицательных.
Да, день и в самом деле был великолепен! Утренний бриз, щедро расцвеченный мартовским солнцем, пьянил подобно сладковатой золотистой мадере, а бескрайний океан выглядел тихим, как третьекатегорник, постигающий красоту задачной жертвы легкой фигуры на эф-семь. Ласковый ветерок доносил чудесный, волнующий запах цветущего табака, причудливо смешивавшийся с тонким ароматом левкоев, высаженных в цветниках перед гостиницами 'Эшторил Сол' и 'Паласиу Эшторил'. В этой последней под неусыпным наблюдением ПИДЕ (название португальской охранки при Салазаре - прим. авт.) проживал коронованный изгнанник Умберто вместе с парой-тройкой испанских аристократов и, как говорили, группой заметавших следы эсэсовцев.
Сегодня Маэстро и сопровождавший его сеньор Франсишку Люпи, этот преданный ему и поистине благородный человек, так трогательно сопереживавший одинокому чемпиону, бодро прогулялись по la promenade, даже залезли на скалу Boca do Inferno и оттуда полюбовались синими далями океана, раскинувшимися на западе, и зелеными лужайками для игры в гольф, устроенными за цепью гостиниц на востоке. Маэстро и сеньор Люпи беседовали по-французски, непринужденно и весело. Маэстро был счастлив, сыпал остротами и шутками, даже предложил пойти куда-нибудь развлечься, а милый сеньор Люпи- лучший шахматист Португалии - испытывал блаженство, глядя на воспрянувшего, ожившего кумира.
Разумеется, они пошли в ресторан и хорошо пообедали за счет щедрого amigo Франсишку. За столом Маэстро рассказал о новинках во французской защите и защите Каро-Канн, но в подробности не вдавался. Дружба дружбой, а секреты!.. В общем, день прошел великолепно, если не считать неприятного появления в ресторане доктора Феррейры - посредственного шахматиста и, как догадывался Маэстро, сотрудника ПИДЕ. Но даже эта зловещая фигура не испортила давно забытого чемпионом ощущения счастья.
Однако теперь, когда наступили сумерки, Маэстро почему-то взгрустнулось. Он отвернулся от зашторенного окна, потер руки и поежился: настоящее весеннее тепло еще не пришло, и по вечерам прохлада напоминала о себе. Чемпион придвинул массивное кресло и устало опустился в него. Склонил облысевшую голову, вздохнул. Негромко, фальшиво, тоненьким голосом спел по-русски: 'Не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян...'
Ему вспомнилась дача в Иванькове, рядом с Покровским-Глебовом, окружавшие дачу густые, с темно-розовыми верхушками заросли кипрея, из цветов которого бабушка готовила "пользительный", как она выражалась, иван-чай. Вспомнились: топкий берег Химки, ветвистые ивы, молчаливый сосновый бор, родник во влажной низине, поросшей ольхой, и задумчивые, в ряске, пруды с островками тины, для которых Набоков придумал очаровательное определение в своей "Машеньке" - "парчовые"... Возник в памяти, словно отпечатался на поздравительной открытке, большой бревенчатый дом с островерхими башенками и смотровой вышкой - братьям Алеше и Саше Алехиным эта дача казалась огромным средневековым замком. Перед второй войной, говорят, заключенные прорыли там канал, перегородили Химку и устроили водохранилище...
... Целую жизнь спустя Маэстро поселился в настоящем нормандском замке XVIII века La Chatellenie de Saint Aubin le Cauf близ Дьеппа. Это был каменный увитый плющом двухэтажный дворец с двумя просторными залами, шестью каминами, лужайкой размером с футбольное поле, которую украшал могучий нормандский тис, и чудесным видом на ухоженный парк площадью в десять тысяч квадратных метров. В парке, заросшем буками и приморскими соснами, были проложены идеально ровные дорожки из оранжевого гравия. Прогуливаясь по любой из дорожек, Маэстро выходил к "парчовым" прудам и берегу речушки, отдаленно напоминавшей Химку. Ольху заменяли пирамидальные тополя, а заросли кипрея - дикая роза. В доме рядом с трапезной находилась галерея, ведшая в зал, на стенах которого красовались жанровые полотна Франса Хальса...
Маэстро привиделось, как его бабушка Анна Александровна, седоволосая полная женщина в старомодном черном платье с брошкой, нежно разглаживает светлый непокорный вихор любимого внука и с притворной строгостью выговаривает своим низким сильным голосом: "Вот-те на! Алёша и Варенька спят давно, а он всё глаза портит! Ну, полно, Тиша, неслух ты этакий! Оставь, наконец, свои шахматы, пора в постель! Дура я старая, прости Господи, и зачем только подарила тебе эти фигурки
