Произведение «Скрипка с человеческими струнами. Antonio Ghislanzoni» (страница 2 из 3)
Тип: Произведение
Раздел: Переводы
Тематика: Переводы
Автор:
Оценка: 5
Баллы: 53
Читатели: 3019 +2
Дата:
«Скрипка с человеческими струнами. Antonio Ghislanzoni» выбрано прозой недели
27.02.2012

Скрипка с человеческими струнами. Antonio Ghislanzoni

строчках программы, напечатанной огромными буквами, выделялась одна новость, которая в высшей степени возбуждала любопытную публику и была объектом множества обсуждений.
«В названный вечер», - говорилось в афише, - «впервые выступит выдающийся немецкий скрипач господин Франц Стоены, приехавший в Гент, чтобы бросить вызов великому Паганини и объявивший о своей готовности соревноваться с ним в исполнении наиболее сложных произведений. Великий Паганини принял вызов, и господин Франц Стоены должен будет исполнить против непревзойденного скрипача знаменитую фантазию-каприччо, которая называется «Ведьмы».
Эффект того объявления был весьма притягательным. Паганини, который среди ажиотажа и триумфа никогда не забывал об очевидном коммерческом интересе, посчитал нужным повысить вдвое стоимость билетов. И лишне говорить, что он не просчитался. Казалось, весь город Гент тем вечером пришёл в театр.
     В страшный час испытания Франц вошёл в театральное фойе, где его уже ждал Паганини. «Славное создание! Вы поступили правильно, придя раньше времени. Будет хорошо, если мы изменим программу. Я хотел бы покончить с этим быстрее, чтобы ничто не мешало в исполнении других моих произведений. Вы готовы?»
«Я в вашем распоряжении», - ответил Франц невозмутимо.
     Паганини попросил открыть занавес и оказался на авансцене среди урагана аплодисментов и неистовых криков.
Никогда ещё итальянский музыкант при исполнении этого дьявольского произведения, которое называется «Ведьмы», не проявлял такой дьявольской мощи. Струны скрипки под давлением худых пальцев выкручивались, как трепещущие внутренности. Сатанинский взгляд скрипача извлекал ад из таинственных пустот инструмента. Звуки принимали форму, и казалось, что фантастические фигуры танцуют непристойные танцы вокруг искусного мага. В пустоте сцены какая-то странная фантасмагория, созданная из звуковых вибраций, представляла бесстыдные оргии и непристойности шабаша.
     Когда Паганини, наконец, смог удалиться со сцены, куда его вновь и вновь возвращали громкие рукоплескания публики, в фойе театра он встретил Франца, который, закончив настраивать скрипку, уже устремился на сцену. Паганини был поражён невозмутимостью своего соперника и выражением уверенности, светившимся на его лице.
     Франц вышел на авансцену, встреченный ледяной тишиной. Покорённые очарованием Паганини, зрители смотрели на него, как смотрят на бедного глупца, смело идущего навстречу бессмысленному риску. Однако при первых движениях смычка внимание зрителей ожило. Франц был искусным исполнителем, одним из тех, для кого сложность произведения не существует. Старый Самуэль не обманывал в тот день, когда сказал ему: «Я научил тебя всему, чему можно научить, и ты усвоил всё то, чему можно научиться».
     Но то, чего Франц хотел добиться, благодаря эффекту особенных струн: плач любви, душераздирающий крик предсмертной муки, вой лесной чащи, рыдания обречённых, то, что старый Самуэль хотел передать своему ученику и другу, принеся себя в жертву и дав человеческие струны его инструменту – все эти иллюзии, надежды, которые в душе немецкого музыканта были превращены в твердую веру, всё исчезло в один миг.
Внезапно от ужасного разочарования Франц потерял храбрость и силы… Беззвучно призвал своего покойного учителя, умолял его… проклинал в глубине души, называл его изменником, негодяем. Потом, уставший от испытания, отчаявшийся в его исходе, вырвал из скрипки роковые струны, бросил их на землю и начал топтать в дикой ярости.
      «Сумасшедший! Он сумасшедший! Остановите его! Помогите ему», - кричали сотни голосов из партера. Франц удалился с авансцены и, войдя стремительно за кулисы, бросился к ногам Паганини. «Простите! Тысячу раз простите!», - прокричал Франц с отчаянием в голосе, - «я поверил, я надеялся…».
Паганини протянул руки бедному побеждённому, поднял его с земли и, обняв как брата, сказал: «Ты играл божественно… ты - великий музыкант… чего тебе не хватает, так это…».
     «О! Я хорошо знаю, чего мне не хватает», - воскликнул Франц, рыдая, «но старый Самуэль предал меня!»…
И Франц рассказал Паганини историю человеческих струн, наивно изложив ему заблуждения, в которые верил. «Бедный Франц», - воскликнул итальянский скрипач с саркастической жалостью, «ты забыл об одном обстоятельстве, из-за которого струны твоей скрипки не могли состязаться с моими в живости, страсти, любовном порыве…. Не ты ли сказал, что твой старый учитель был немцем?». «Без сомнений, он, как и я, был немцем…».
     «Так что же, вот оно, то неблагоприятное обстоятельство», - продолжил Паганини, похлопывая по плечу бедного Франца. «В другой раз, когда ты захочешь придать своей скрипке душу, пыл, страсть, яркость, какой обладаю я, сделай, так, чтобы твои струны были из итальянских фибр». И добавил вполголоса: «И обзаведись, если сможешь, душой итальянца».











RACCONTI E NOVELLE
DI
ANTONIO GHISLANZONI



MILANO

EDOARDO SONZOGNO, EDITORE

14. Via Pasquirolo. 14

1874.



Il violino a corde umane

Correva l'anno 1831.
Paganini, il diabolico Paganini, si era prodotto al teatro dell'Opera in sei concerti, suscitando entusiasmi anche maggiori di quelli lo aveano accompagnato nelle sue trionfali escursioni in Italia e in Germania.  In presenza dell'artista fenomenale, alcuni professori d'orchestra del grande teatro aveano spezzato i loro strumenti.
Alla medesima epoca, era in Parigi un altro violinista dotato di una abilità straordinaria, ma tuttora ignorato nel gran mondo dell'arte. Si chiamava Franz Sthoeny;  era nato a Stocarda, e in quella città avea trascorso la gioventù nella pace della famiglia, alternando alle severe meditazioni della filosofia, gli esercizi dell'istrumento a quattro corde.
All'età di trentacinque anni, Franz era rimasto orfano e solo. Al morire della madre che lo avea adorato, che aveva esaurite per l'unico figlio tutte le economie di un patrimonio assai tenue, Franz si era accorto di esser povero.
La prospettiva dell'avvenire gli si era affacciata alla mente coi più lugubri colori.
Che fare? Il suo vecchio maestro di musica Samuele Klauss si era incaricato di rispondere alla terribile domanda. E la risposta, muta di parole, era stata eloquente.
Klauss avea preso per mano il suo allievo diletto, e, condottolo nella piccola sala dove tante volte avevano diviso insieme i fantastici diletti della musica, gli aveva additato la piccola cassetta dove il violino stava rinchiuso come un essere vivente in una tomba obbliata.
Quel cenno apriva a Franz Sthoeny una nuova carriera. Vendute le mobilie e le suppellettili della casa, l'artista era partito per Parigi in compagnia del suo maestro ed amico.
Prima che Paganini avesse dato al teatro dell'Opera i suoi meravigliosi concerti, Franz si era fatta, per una serie di esperienze e di raffronti, una convinzione superba ed un proposito irremovibile.  La convinzione era questa: di ritenersi superiore a tutti i più rinomati violinisti ch'egli aveva uditi nella capitale della Francia  il proposito era di spezzare il proprio istrumento, e con esso la sua esistenza, qualora non fosse riuscito a tenere il primo posto fra i suonatori dell'epoca. Il vecchio Klauss si compiaceva di quel nobile orgoglio, e credeva, lusingandolo, di compiere in buona fede una sant'opera.
Ma prima di prodursi al cospetto del pubblico, Franz aveva aspettato con trepida impazienza che il tanto decantato italiano facesse le sue prove a Parigi. Il nome di Paganini era stato, per alcuni mesi, una spina rovente al cuore di Franz, un incubo, un fantasma minaccioso allo spirito del vecchio Samuele
Sì l'uno che l'altro aveano più volte tremato per quel nome di artista  sì l'uno che l'altro avevano presagito sinistramente della sua venuta a Parigi.
Chi può descrivere le ansie, gli spasimi, gli atroci entusiasmi di quella nefasta serata?  Franz e Samuele, alle prime arcate di Paganini, avevano rabbrividito. Il maestro e l'allievo, compresi da un entusiasmo che era per entrambi angoscia tremenda, non osarono guardarsi in faccia, non che ricambiarsi un accento.
A mezzanotte, dopo il concerto, rientrarono muti e lugubri nel loro appartamento.
- Samuele! - disse Franz gettandosi sovra una seggiola con portamento disperato - va!... noi altri non siamo buoni a nulla - hai capito? - a nulla!... proprio a nulla!...
Le rughe del vecchio maestro divennero livide. - Dopo breve silenzio, Samuele riprese con voce cupa:
- Eppure tu hai torto, Franz - io ti ho insegnato quanto si può insegnare da un maestro, e tu hai tutto imparato ciò che l'uomo può imparare dall'uomo. Qual colpa ci ho io, se questi dannati italiani, per primeggiare nel regno dell'arte, hanno ricorso alle ispirazioni del diavolo ed agli obbrobri della magia?...
Franz fissò gli occhi nel vecchio maestro con espressione sinistra: - quello sguardo parea dire: «ebbene! a che mai tanti scrupoli?... pur di elevarmi a tanta potenza nell'arte, ed io pure mi darei al diavolo, anima e corpo!»
Samuele indovinò quell'atroce pensiero, e riprese la parola con calma simulata:
- Tu conosci la storia miseranda del celebre Tartini. Egli morì in una notte di sabbato, strangolato dal suo demonio familiare che gli aveva insegnato la maniera di dare anima al violino, incorporando in esso lo spirito di una vergine. Paganini ha fatto di più. Paganini, per comunicare al proprio istromento i gemiti, i gridi desolati, le note più strazianti della voce umana, si è fatto assassino dell'uomo che più gli era affezionato sulla terra, e coi visceri della sua vittima ha composto le quattro corde del suo violino fatato. Eccoti il segreto di quel fascino, di quella potenza irresistibile di suoni, che tu, mio povero Franz, non potresti mai uguagliare, se prima...
E il vecchio troncò a mezzo la frase.
La sua voce era paralizzata da uno sgomento misterioso.
Franz, abbassando gli occhi, uscì dopo alcuni minuti in questa domanda:
- E tu credi, Samuele, che arriverei anch'io ad ottenere gli effetti inauditi, a suscitare gli entusiasmi di Paganini, qualora le corde del mio istromento fossero composte di fibra umana?
- Pur troppo! - esclamò il maestro con singolare espressione - ma per ottenere l'intento, non basta che le corde sieno composte di fibra umana; è necessario che questa fibra abbia fatto parte di un corpo simpatico. Tartini comunicò la vita al proprio violino, introducendo in esso l'anima di una vergine - ma quella vergine era morta di amore per lui; e il satanico artista, assistendola nelle ultime agonie, a mezzo di una cannuccia, avea fatto passare nello istromento lo spirito della moribonda. Quanto a Paganini, t'ho già detto che egli assassinò il migliore dei suoi amici, la persona che più gli era legata di benevolenza - e la assassinò per strappargli le viscere e per convertirle in altrettante corde da suono.
- Oh! la voce umana! - il miracolo della voce umana, proseguì Samuele dopo breve silenzio. - Credi tu dunque, mio povero Franz, che io non ti avrei insegnato a produrla, se questa si potesse ottenere coi mezzi dell'arte, di quell'arte nobile e santa che vuol vivere di sè stessa, che vuol risplendere della sua propria luce, che disdegna le bassezze e le ciurmerie, che ha in orrore i delitti?
Franz non ebbe forza di proferire un accento. Si levò in piedi con una pacatezza sinistra che rivelava la più profonda agitazione - prese in mano il violino - fissò nelle corde un'occhiata sprezzante e minacciosa - e poi, afferratele con impeto convulso, le strappò dallo istrumento.
Il vecchio Samuele mandò un grido. Le corde ridotte a gomitolo erano state lanciate nelle brage del caminetto, e quivi si contorcevano stridendo, come al contatto del fuoco un gruppo di serpenti assiderati.
Samuele tolse dalla tavola un candeliere, e si avviò alla sua camera da letto senza salutare l'allievo.
Passarono settimane - passarono mesi. Una cupa malinconia si era impossessata di Franz. Il violino, vedovo delle corde, pendeva dalla parete, polveroso e negletto. Samuele e Franz pranzavano insieme ogni giorno e ogni sera stavano assisi l'uno di fronte all'altro, nel medesimo salottino - ma l'uno non osava rivolgere all'altro la parola - si guardavano in silenzio come due muti. Dal momento che il violino non ebbe più corde, anche quei due esseri animati parvero smarrire l'uso della favella.
- È tempo che ciò finisca! - esclamò finalmente il vecchio Samuele. E quella sera, prima di ritirarsi nella camera da letto, si accostò all'amico per imprimergli un bacio sulla fronte. Franz si riscosse dal suo triste letargo, e ripetè meccanicamente le parole del maestro - «È tempo che ciò finisca!»
Si separarono - e ciascuno andò a coricarsi.
All'indomani, quando Franz aperse gli occhi alla luce del giorno, si meravigliò di non trovare vicino al suo letto il vecchio maestro che era solito levarsi prima di lui.
- Samuele! mio buono... mio ottimo Samuele! - gridò Franz balzando dalle coltri per slanciarsi nella camera del maestro.
Franz fu atterrito dalla propria voce, ma più ancora dal silenzio lugubre che a quella rispose.
Vi sono dei silenzi profondi che annunziano la morte.
Presso al letto dei cadaveri e nel vano delle tombe, il silenzio acquista una intensità misteriosa che colpisce l'anima di terrore.
La severa testa di Samuele giaceva irrigidita sul capezzale  i contorni salienti di quella testa erano una fronte calva sfolgorante di luce e una barba grigia accuminata che pareva erigersi al cielo.
Alla vista di quel cadavere Franz provò una scossa terribile  ma la natura dell'uomo e la natura dell'artista si risentirono in lui ad un medesimo tempo, e in quella lotta di sentimenti, il dolore rimase ben tosto paralizzato. Le passioni dell'artista prevalsero sui più teneri istinti dell'uomo, e li soffocarono.
Una lettera all'indirizzo di Franz giaceva sulla tavola da notte.  Il violinista l'aperse tremando:

«Mio caro Franz,

«Al momento in cui leggerai questo scritto, avrò compiuto il più grande e l'ultimo sacrifizio che io, tuo maestro e tuo unico amico, poteva fare per la tua gloria. - La persona, che al mondo ti amava sopra ogni altro, non è più che un corpo insensibile: del tuo vecchio maestro non rimane oggimai a te dinanzi che la materia organica impassibile. Io non ti suggerirò ciò che ti resta a fare.
»Non lasciarti atterrire da scrupoli vani o da stolte superstizioni. - Io ti immolo il mio cadavere perchè tu abbia ad usarne per la tua gloria - ti macchieresti della più nera ingratitudine rendendo vano il mio sacrificio. - Quando tu avrai ridonate le corde al tuo violino - quando queste corde si comporranno della mia fibra, e avranno la voce, il gemito, il pianto del mio fervido amore - allora, o Franz, non temere di nessuno, - allora prendi il tuo istrumento, mettiti sulle orme dell'uomo che ci ha fatto tanto male - presentati nel campo dov'egli superbamente ha potuto imperare fino a questo giorno - gettagli in volto il tuo guanto di sfida! Oh! sentirai come la nota di amore uscirà potente dal tuo violino, quando tu, accarezzando le corde, ti sovverrai che desse furono parte del tuo vecchio maestro, che ora ti bacia per l'ultima volta e ti benedice.

Samuele.»

Due lacrime sgorgarono dagli occhi di Franz, ma tosto parvero essiccarsi per effetto di una vampa latente.

Реклама
Обсуждение
     21:32 09.02.2012 (1)
После войнушки хочу ещё раз почитаь не спеша. Надеюсь,работа останется на страничке.
Вещь - классная, все подтвердят.
     21:37 09.02.2012 (1)
Где война? С кем Вы снова воюете?  
     17:56 11.02.2012
1
Я передумал Рубикон переходить
(Млин, не плохое начало строфы)
     00:28 06.02.2012
Несчастный! Он забыл самое главное - ему нужно было играть собственным сердцем.
     20:48 04.02.2012 (1)
Или душой русского.)
     23:12 04.02.2012 (1)
Лучшие скрипачи - итальянцы!!!  
     16:21 05.02.2012
Не спорю.))Но итальянцы очень напоминают русских...
     15:01 03.02.2012 (1)
Серьезную работу Вы проделали. У Блаватской история прописана детальней и размереней, в ее манере - с мистической недоопределенностью. Мне понравился вариант Гисланцони - более экспрессивный, более чувственный. Перевод - прекрасный, тема очень интересна. Браво!  
     17:50 03.02.2012 (1)
Спасибо, Лейда!    Я разжилась целым сборником рассказов Антонио Гисланцони для электронной книги. Теперь будет что почитать в командировках.
     18:02 03.02.2012 (1)
Может, еще что-нибудь переведете из его работ? У Вас отменный литературный вкус - произведения выбираете сюжетные,с историческим или психологическим планом. Читать одно удовольствие. Удачи Вам!
     20:50 03.02.2012
Почитаю, если найду что-нибудь интересное и не переведенное, возьмусь за перевод. Спасибо за теплые слова.    Они меня вдохновляют на трудовые подвиги лучше пряников и кнутов!
     10:35 03.02.2012 (1)
Вечная история Моцарта и Сольери.Интересны оба вариант.Перевод, как я понимаю близко по стилю к авторскому.
Мистика она конечно прекрасная приправа любого  писательского блюда.Спасибо,Галина.Это непросто превод,это исследовательская работа
     10:48 03.02.2012 (1)
Перевод - практически дословный... Я не писатель, и мне довольно сложно "украшать" написанное автором. Если есть стилистические шероховатости - пишите, исправлюсь... Только вот на итальянском сайте один остряк ответил автору, извиняющемуся в возможной корявости написанного: "Ну, конечно, мы здесь на сайте все собрались для того, чтобы исправлять твои ошибки...!"  
     10:50 03.02.2012
да ,добрые собратья писатели ,я думаю есть вещи которые итальянец знал лучше изнутри.Не в укор Блаватской.
     08:20 03.02.2012 (1)
Так кто же у кого списал? Хотя  публикация текста Е.П. Блаватской выходит с разницей в 18 лет по сравнению с тем же рассказом, или вернее с рассказом на ту же тему у ANTONIO GHISLANZONI, мне почему-то хотелось бы, чтобы первоисточником, всё-таки, была наша соотечественница. Во всяком случае, у неё , несомненно, богатство изложения материала находится на недосягаемо высоком уровне.
Сама по себе фигура Е.П. Блаватской - тайна, которая будет будоражить умы ещё не одного поколения. Немыслимо, как можно было за одну человеческую жизнь переделать такое количество дел! И написать такое количество произведений! А тут никак не можешь себя заставить засесть за её "Тайную доктрину".

Спасибо Вам!  
Как Вам вообще удалось выйти на такие параллели? Это же историческое исследование! Словом, Вы - молодец!
     10:23 03.02.2012
Начав переводить рассказ Antonio Ghislanzoni, я решила посмотреть в интернете, не переводил ли его кто-нибудь до меня. Такой информации я не нашла, но обнаружила рассказ "Ожившая скрипка" Е.П. Блаватской, напоминающий произведение итальянца, как бы разросшееся, дополненное сюжетными линиями, мистикой... Первый вопрос, который я задала себе: существовали ли на самом деле прототипы героев Гисланцони - Франц и его учитель Самуэль. Если нет, то каким образом герои Блаватской носят те же имена... В общем, все запуталось (или наоборот! для себя я сделала некоторые выводы), когда нашлись сведения о рассказе, описанном в Личных мемуарах Е.П.Блаватской. Вот...
P.S. Гисланцони известен, как либреттист, написавший более 60 оперных либретто. Его "Il violino a corde umane" действительно напоминает оперное либретто. C первой фразы. Я оставляю читателя наедине с этими рассказами. Читайте, анализируйте... Мой перевод, возможно, не совершенен, но он очень близок к оригинальному произведению.
     00:40 03.02.2012 (1)
Интересный рассказ. В самом деле был такой музыкант, или это плод фантазии автора... кто знает...
Но сюжет сильный и заставляет задуматься о великой силе искусства и жертвенности тех его поклонников, кто готов даже жизнь отдать во имя прекрасного...
     09:33 03.02.2012
Вот в чем прелесть перевода произведений современных писателей! Ты можешь спросить, уточнить что-то и позже донести это что-то до читателя. У Гисланцони уже не спросить... Как, впрочем, у "адепта кипрского" Иллариона и Елены Блаватской...
Гость      23:48 02.02.2012 (1)
Комментарий удален
     00:06 03.02.2012
Угу! Рассказ на самом деле не длинный. Просто я провела некоторое исследование и должна предъявить оригиналы, найденные в интернете. До завтра, Лейда.
Реклама