Скрипка с человеческими струнами. Antonio Ghislanzoni

   Шел 1831 год.
   Паганини, дьявольский Паганини, давал в Театре Оперы шесть концертов, вызывая восторги ещё большие, чем те, что сопровождали его в триумфальных гастролях по Италии и Германии. В присутствии выдающегося артиста некоторые музыканты оркестра этого великого театра ломали свои инструменты.
   В те же времена в Париже жил другой скрипач, необычайно одаренный, но до сих пор не признанный в мире большого искусства. Его звали Франц Стоены. Он родился в Штутгарте, в том городе в кругу семьи провел свою юность, чередуя глубокие философские размышления с занятиями на инструменте с четырьмя струнами.
   В возрасте тридцати пяти лет Франц осиротел и остался один. После смерти матери, которая его обожала и потратила на единственного сына все сбережения весьма скромного наследства, Франц обнаружил, что он беден.
   Перспектива будущего рисовалась в его голове в самых мрачных цветах.
   Что делать?
   Старый учитель музыки Самуэль Клаусс взялся ответить на этот ужасный вопрос. И его немой ответ был достаточно красноречивым.
Клаусс взял своего любимого ученика за руку и привёл его в маленький зал, где они вместе много раз делили пополам фантастическое наслаждение музыкой, указал ему на маленький футляр, в котором лежала скрипка, как живое существо в заброшенной могиле.
   Этот намёк открывал для Франца Стоены новую карьеру. Продав мебель и домашнюю утварь, музыкант вместе со своим учителем и другом поехал в Париж.
   Прежде, чем Паганини дал свои великолепные концерты в Театре Оперы, после ряда испытаний и сравнений Франц проникся высокомерным убеждением и непреклонным намерением. Убеждение было таковым: он считал себя лучше всех самых известных скрипачей, которых он слышал в столице Франции; намерением же его было сломать свой собственный инструмент и вместе с этим прервать свое существование, если ему не удастся удержать первое место среди музыкантов эпохи. Старый Клаусс радовался тому благородному высокомерию и, льстя своему ученику, без злого умысла думал, что совершает благое дело.
   Но прежде, чем появиться перед публикой, Франц с волнующим нетерпением ждал, когда так превознесенный всеми итальянец выступит с концертами Париже. Имя Паганини на несколько месяцев стало раскаленным шипом в сердце Франца, кошмаром, привидением, угрожающим духу старого Самуэля. И того и другого часто бросало в дрожь, лишь услышат имя артиста, и тот и другой мрачно предчувствовали его прибытие в Париж.
Кто может описать тревожные ожидания, мучения, ужасные восторги того злополучного вечера? Франц и Самуэль при первых же движениях смычка Паганини вздрогнули. Учитель и ученик, охваченные восхищением, которое для обоих было страшным горем, не смели смотреть друг другу в лицо, тем более обменяться словом.
   В полночь после концерта молчаливые и мрачные вошли они в свою квартиру.
«Самуэль!», – сказал Франц, рухнув на стул с безнадежным видом, – «мы ничего не стоим, тебе понятно? мы бездарные!... мы – ноль!»
Морщины старого учителя стали мертвенно-бледны. После короткого молчания Самуэль глухим голосом сказал: «Ты не прав, Франц, я научил тебя всему, чему может научить учитель, и ты усвоил всё, чему человек может научиться у другого человека. Какая моя в том вина, что эти проклятые итальянцы, дабы главенствовать в царстве искусства, обратились к дьявольскому вдохновению и бесчестью колдовства?»
Франц мрачно посмотрел в глаза старому учителю. Казалось, этот взгляд говорил: «Ладно, к чему эти угрызения? Я тоже отдал бы дьяволу тело и душу, лишь бы достичь такого совершенства в искусстве!»
    Самуэль разгадал этот ужасный взгляд и продолжил говорить с притворным спокойствием: «Тебе знакома та плачевная история со знаменитым Тартини. Он умер в одну из субботних ночей, задушенный своим семейным демоном, который научил его вселять душу в скрипку, соединив её с духом девственницы. Паганини сделал больше. Чтобы придать собственной скрипке жалобные стоны и отчаянные крики, самые мучительные интонации человеческого голоса, Паганини убил человека, любящего его больше всех на земле, а из внутренностей жертвы сделал четыре струны для своей заколдованной скрипки. Вот тебе и секрет того очарования, той непреодолимой власти звуков, которые ты, мой бедный Франц, не смог бы никогда добиться, если только сначала…». И старик осекся на середине фразы. Его голос был парализован каким-то таинственным ужасом.
    Франц, опустив глаза, через несколько минут прервал молчание вопросом: «И ты веришь, Самуэль, что и я смог бы получить те неслыханные эффекты, вызывать восторги Паганини, в случае, если струны моего инструмента будут сделаны из человеческого волокна?» «К сожалению!» – воскликнул учитель с необычным выражением.
    «Но, чтобы достичь желаемого, недостаточно иметь струны из человеческого волокна, необходимо, чтобы оно принадлежало телу симпатичного тебе человека. Тартини придал жизнь своей скрипке, вселив в неё душу непорочной девы, но эта девушка умерла от любви к нему, и сатанинский артист, присутствуя при её последних агониях, с помощью тростинки передал дух умирающей инструменту. Что касается Паганини, то я тебе уже говорил, что он убил своего лучшего друга, человека, который был больше всех привязан к нему и расположен весьма благосклонно. Убил, чтобы вытянуть из него внутренности и сделать соответствующее количество скрипичных струн».
    «О! Человеческий голос! Чудо человеческого голоса!», – продолжил Самуэль после недолгого молчания. «Итак, ты веришь, мой бедный Франц, что я не научил бы тебя создавать его, если бы этого можно было добиться посредством искусства, того благородного и святого искусства, которое хочет жить самим собой, которое хочет сиять собственным светом, которое презирает подлость и обман и питает отвращение к злодеяниям?»
    Франц был не в силах что-либо произнести. Он встал с мрачным спокойствием, которое свидетельствовало о самом глубоком волнении, взял в руки скрипку, посмотрел на струны взглядом презрительным и угрожающим и, схватив их, в судорожном порыве вырвал из инструмента. Старый Самуэль вскрикнул. Струны, свёрнутые в моток, были выброшены на угли камина, и там они скручивались, треща, словно клубок замерзших змей в огне. Самуэль взял со стола подсвечник и направился в свою спальню, не попрощавшись с учеником.
   Прошли недели, прошли месяцы. Глубокая тоска овладела Францем. Скрипка, лишённая струн, висела на стене, заброшенная и пыльная. Самуэль и Франц каждый день обедали вместе, и каждый вечер сидели друг против друга в одной и той же гостиной. Словно немые смотрели, молча, друг на друга, не смея заговорить. С того момента, как скрипка лишилась струн, эти двое, казалось, тоже потеряли дар речи.
   «Пора с этим кончать!», – воскликнул, наконец, старый Самуэль. И тем вечером, прежде чем отправиться в спальню, подошёл к другу, чтобы поцеловать его в лоб. Франц очнулся от своей летаргии и механически повторил слова учителя: «Пора с этим кончать!». Они разошлись, и каждый отправился укладываться в постель.
    На другой день, когда Франц открыл глаза свету дня, он был удивлён, не обнаружив у своей постели старого учителя, который обычно поднимался раньше него. «Самуэль! Мой добрый… мой лучший Самуэль!», - прокричал Франц, вскочив с постели, чтобы кинуться в комнату учителя.
Франц испугался собственного голоса, но ещё больше - той печальной тишины, что услышал в ответ. Существует такая глубокая тишина, которая предвещает смерть. Рядом с постелью умершего и в пустоте склепов тишина приобретает таинственную глубину, вселяющую ужас в души людей.
Строгая голова Самуэля лежала, застыв на подушке. Выступающим абрисом головы были лысый лоб, сверкающий на свету, и заострённая седая борода, которая, казалось, возвышалась к небу.
    Увидев труп, Франц испытал ужасное потрясение, но человеческая природа и характер артиста заговорили в нём одновременно, и в этой борьбе чувств печаль сразу была парализована. Страсть артиста возобладала над нежными человеческими чувствами и задушила их. На ночном столике лежало письмо на имя Франца. Скрипач, дрожа, открыл конверт:
    «Мой дорогой Франц!
В то время, когда ты прочтёшь это письмо, я уже принесу самую великую и последнюю жертву, которую я, твой учитель и твой единственный друг, мог бы принести во имя твоей славы. Человек, который любил тебя больше всех на свете, теперь ни что иное, как бесчувственное тело: от твоего старого учителя, увы, для тебя останется впредь только бесчувственная органическая материя. Я не буду подсказывать тебе, как поступить.
Не испытывай ужас напрасных угрызений или нелепых суеверий. Я приношу в жертву тебе свой труп, чтобы ты использовал его для своего величия; ты бы запятнал себя самой черной неблагодарностью, не воспользовавшись моей жертвой. Когда ты вновь вернёшь своей скрипке струны; когда эти струны будут сделаны из моих фибр и обретут голос, стон, плач моей горячей любви, тогда, Франц, тогда не бойся никого, возьми свой инструмент, найди человека, который нам принёс столько несчастья, появись на сцене, где он смог гордо властвовать до этого дня, и брось вызов ему в лицо! О! Ты услышишь, каким мощным будет голос любви у твоей скрипки, когда ты, лаская струны, вспомнишь, что они – частичка твоего старого учителя, который сейчас целует тебя в последний раз и благословляет тебя. Самуэль».
    Две слезы вытекли из глаз Франца, но скоро казались высохшими от действия тайного жара. Зрачки великолепного музыканта, уставившиеся на покойного учителя, сверкали, как зрачки ночной птицы. Наше перо избегает описания происходившего в комнате, после того, как медики произвели вскрытие трупа. Нам достаточно намекнуть, что последние пожелания доблестного Самуэля были исполнены, что Франц, ничуть не сомневаясь, добыл роковые струны, в надежде, что они смогут придать душу его скрипке.
    Эти струны дней через пятнадцать были натянуты на инструмент. Франц не осмеливался смотреть на них. Однажды вечером он попробовал сыграть на скрипке, но смычок дрожал в его руке, как лезвие кинжала в руке начинающего убийцы.
«Не важно!» - воскликнул Франц, складывая скрипку в футляр, «эти глупые страхи исчезнут, когда я окажусь в присутствии моего могущественного соперника. Воля моего бедного Самуэля должна быть выполнена… это будет великим триумфом для меня и для него…, если я смогу сравниться… превзойти Паганини.
    Но прославленного скрипача уже не было в Париже. В это время Паганини давал концерты в театре Гента. Однажды вечером, когда дьявольский артист ужинал в узком кругу музыкантов, в зал гостиницы вошел Франц и, подойдя к Паганини, не говоря ни слова, передал ему визитную карточку. Паганини прочитал карточку, бросил на незнакомца один из тех испепеляющих взглядов, которые не могут выдержать даже самые дерзкие, но увидев, что тот не отвел глаз, и, казалось, в свою очередь, бросал вызов бесстрастным взглядом сказал сухим голосом: «Господин, Ваши желания будут удовлетворены!» И Франц, любезно попрощавшись с гостями, вышел из зала.
    Спустя два дня, в городе Гент появилась афиша, возвещавшая о последнем концерте Паганини. В последних