совершенно неведомой и незнакомой, жизни Советского стационарного больного, помещенного на длительное время в замкнутый мир лечебного учреждения со своими законами, своими обычаями, своими привычками и своим, особенным отношением к окружающей нас действительности. Отношением человека, выбитого из своей колеи привычного жизнесуществования, познавшего собственную боль и собственную ущербность, пусть даже и временную, соприкоснувшегося как с собственными страданиями, так и страданиями других людей и признавших страдания неотъемлемой частью обычной жизни человечества. Мир больных людей своеобразен, необычен и совершенно не похож на мир обычных людей.
В этом мире Андрею пришлось пробыть почти четыре месяца.
Проще всего оказалось с глазами. Повязку сняли уже на следующий день. Зрение практически не пострадало. А воспалительный процесс удалось ликвидировать уже в ближайшее время соответствующими процедурами. Сложнее оказалось с остальными последствиями аварии, хотя могучий организм Андрея активно помогал усилиям врачей.
Через неделю с Андрея сняли кислородную маску и его перевезли в отделение специальной терапии, поместив в общую шестиместную палату. А еще через две недели Андрею разрешили вставать с постели и он начал пробовать ходить. Сначала по своей палате, а затем уже и по всему коридору 3-го этажа корпуса, где находилось их отделение.
Первые шаги оказались на удивление трудными. Андрей смог только дойти до стоящей рядом койки и чуть было не свалился на лежащего там тяжело больного, сержанта, ракетчика-заправщика, отравившегося т.н. «гептилом», ракетным топливом, вплеснувшемся при заправке баллистической ракеты на подземной ракетной точке. Отравившегося несмотря на противогаз и специальный защитный костюм, в которые экипируются заправщики во время своей работы.
Андрей вцепился обеими руками в никелированную поперечину металлической спинки кровати весь мокрый от пота, задыхающийся, с бешено колотящимся сердцем и трясущимися, подгибающимися от слабости в коленях ногами. Минут десять стоял он, приходя в себя, сломленный и растерянный, и долго не решался возвращаться назад, к себе, на свою койку. А потом рискнул и повторилось тоже самое. Но Андрей уже знал, что его ждет, был готов и к более худшим вариантам, и потому настроен был очень и очень решительно, и очень серьезно.
И что же, главное свершилось. Чуда конечно не произошло. Но хватит на его долю, на его шею этих самых чудес. И получившейся результат его вполне устраивал. Главное, что он встал, что он поднялся. Могло быть и похуже. Могло, но не случилось. Значит, надо жить. А все остальное - придет потом. Ведь он кое на что еще способен. Значит, остальное все теперь будет зависеть от него самого. Это есть факт, от которого никуда не денешься. Значит, будет он и ходить, и прыгать, и бегать, и все остальное, что захочет.
Если уж он ухитрился выбраться из этой проклятой шахты один единственный, один из девятнадцати, и не загнулся потом на больничной койке, то сам Бог велел ему теперь жить и все теперь должно зависеть только от его усилий и желаний. Если уж смерть и в этот раз не захотела иметь с ним дело, и в этот раз отступилась, лишь только посмотрела ему в глаза и дохнула на него своим смрадным дыханием, то глупее глупого теперь было бы не воспользоваться этим благоприятным моментом, этим своим шансом и не попытаться вновь встать на ноги, не попробовать изменить свою жизнь, вновь стать человеком. Зачем же тогда было выбираться из горящей шахты?! В противном случае, лучше было бы там остаться навсегда.
Андрей был полон решимости выздороветь. А ведь известно, что психологический настрой больного очень существенно влияет на ход процесса выздоровления.
И Андрей резко пошел на поправку. Единственное, что не поддавалось никаким усилиям врачей, так это его горло. Оно молчало. Голос не появлялся. Вместо звуков из горла Андрея вылетали невнятный хрип и мычание. Андрей онемел. Как будто бы никогда, с самого рождения он не говорил. И врачи никак не могли понять, в чем дело. Андрея рассматривали десятки врачей. Каждый из них назначал свой курс лечения, с ним что только не делали, начиная с массажа и физиотерапии и кончая гипнотическими сеансами. Ничего не помогало.
Наконец из Москвы прилетел какой-то видный специалист, профессор Московской военно-медицинской академии. Он долго рассматривал горло. Андрея и изнутри, и с наружи, долго мял его и ощупывал своими тонкими и гибкими, как у пианиста, пальцами, долго потом расспрашивал Андрея, заставляя его писать свои ответы на бумаге и потом решительно но заявил, что ничего страшного с Андреем не произошло. Просто его голосовые связки и вся гортань в целом, в результате термически-токсической травмы и последующих этапов активного медикаментозного лечения получили своеобразную контузию и отучились произносить слова, то есть, говорить.
Так начался для Андрея совершенно новый период его жизни, жизни до того совершенно неведомой и незнакомой, жизни Советского стационарного больного, помещенного на длительное время в замкнутый мир лечебного учреждения со своими законами, своими обычаями, своими привычками и своим, особенным отношением к окружающей нас действительности. Отношением человека, выбитого из своей колеи привычного жизнесуществования, познавшего собственную боль и собственную ущербность, пусть даже и временную, соприкоснувшегося как с собственными страданиями, так и страданиями других людей и признавших страдания неотъемлемой частью обычной жизни человечества. Мир больных людей своеобразен, необычен и совершенно не похож на мир обычных людей. В этом мире Андрею пришлось пробыть почти четыре месяца.
Проще всего оказалось с глазами. Повязку сняли уже на следующий день. Зрение практически не пострадало. А воспалительный процесс удалось ликвидировать уже в ближайшее время соответствующими процедурами. Сложнее оказалось с остальными последствиями аварии, хотя могучий организм Андрея активно помогал усилиям врачей.
Через неделю с Андрея сняли кислородную маску и его перевезли в отделение специальной терапии, поместив в общую шестиместную палату. А еще через две недели Андрею разрешили вставать с постели и он начал пробовать ходить. Сначала по своей палате, а затем уже и по всему коридору 3-го этажа корпуса госпиталя, где находилось их отделение.
И что же, главное свершилось. Чуда конечно не произошло. Но хватит на его долю, на его шею этих самых чудес. И получившейся результат его вполне устраивал. Главное, что он встал, что он поднялся. Могло быть и похуже. Могло, но не случилось. Значит, надо жить. А все остальное - придет потом. Ведь он кое на что еще способен. Значит, остальное все теперь будет зависеть от него самого. Это есть факт, от которого никуда не денешься.
Значит, будет он и ходить, и прыгать, и бегать, и все остальное, что захочет. Если уж он ухитрился выбраться из этой проклятой шахты один единственный, один из восемнадцати, и не загнулся потом на больничной койке, то сам Бог велел ему теперь жить и все теперь должно зависеть только от его усилий и желаний. Если уж смерть и в этот раз не захотела иметь с ним дело, и в этот раз отступилась, лишь только посмотрела ему в глаза и дохнула на него своим смрадным дыханием, то глупее глупого теперь было бы не воспользоваться этим благоприятным моментом, этим своим шансом и не попытаться вновь встать на ноги, не попробовать изменить свою жизнь, вновь стать человеком. Зачем же тогда было выбираться из горящей шахты?! В противном случае, лучше было бы там остаться навсегда.
Андрей был полон решимости выздороветь. А ведь известно, что психологический настрой больного очень существенно влияет на ход процесса выздоровления.
И Андрей резко пошел на поправку. Единственное, что не поддавалось никаким усилиям врачей, так это его горло. Оно молчало. Голос не появлялся. Вместо звуков из горла Андрея вылетали невнятный хрип и мычание. Андрей онемел. Как будто бы никогда, с самого рождения он не говорил. И врачи никак не могли понять, в чем дело. Андрея рассматривали десятки врачей. Каждый из них назначал свой курс лечения, с ним что только не делали, начиная с массажа и физиотерапии и кончая гипнотическими сеансами. Ничего не помогало. Наконец из Москвы прилетел какой-то видный специалист, профессор военно-медицинской академии.
Он долго рассматривал горло. Андрея и изнутри, и с наружи, долго мял его и ощупывал своими тонкими и гибкими, как у пианиста, пальцами, долго потом расспрашивал Андрея, заставляя его писать свои ответы на бумаге и потом решительно но заявил, что ничего страшного с Андреем не произошло. Просто его голосовые связки и вся гортань в целом, в результате термически-токсической травмы и последующих этапов активного медикаментозного лечения получили временную атрофию, т.е. разучились подчиняться сигналам коры головного мозга и стали неуправляемыми, как бы спящими. И Андрея теперь надо будет заново учить говорить. И чем раньше начать этап лечения, тем лучше. Тем больше шансов на успех. В противном случае, процесс атрофии может зайти так далеко, что станет уже невозвратным, необратимым и тогда Андрей уже навсегда останется немым.
Андрея начали лечить по новому методу. Лечение заключалось в обучении Андрея произносить разные звуки, сначала гласные, потом согласные, а затем уже и сами слова с одновременным электростимулированием мышц гортани, языка и всех других, связанных с техникой речи. Все эти процедуры осуществлялись с помощью специального прибора, а также путем наружного и внутреннего вибромассажа тех же групп мышц, выполняемых тем же прибором, но с помощью дополнительных ручных насадок.
Не сразу, конечно, но постепенно речь Андрея начала восстанавливаться. Особенно трудно было в самом начале, когда надо было пробить барьер невосприятия, возникший в нервных окончаниях в результате травмы и долгого бездействия. Но потом появился первый звук, почему-то «у-у» короткий, хриплый, неуверенный, больше гортанный, чем горловой, но он все же был, был. Значит, речь не совсем потеряна, значит, ее можно вернуть. Радости Андрея не было границ. Он готов был плясать, ходить на руках, куролесить, делать все, что угодно, включая даже и безрассудные поступки, вроде выпивки по такому случаю, как предлагали ему соседи по палате. Однако Андрей сдержался. Боялся спугнуть надежду. Слишком высоки были ставки, слишком важным было для него это возвращение возможности для речевого общения с людьми, позволяющего вновь почувствовать себя равноправным членом общества, а не какой-то его ущербной частью.
Все эти месяцы вынужденного молчания оказались для него тяжким испытанием. Он и не представлял себе раньше, как это оказывается здорово и как важно - уметь говорить, уметь разговаривать с людьми, задавать вопросы, поддерживать разговор, острить, смешить, рассказывать, спорить доказывать, уговаривать и т.д. и т.п., то есть, общаться с людьми. Выходит, что человека из обезьяны сделала именно его речь, его умение передавать и получать информацию с помощью звуков, разговаривать, выражать свои чувства, эмоции с
