Снегирь

же, не изменяя своему обыкновению, всё летала, всё присаживалась, скрипела-пищала себе самозабвенно, поедала какую-нибудь семечку и, дождавшись попутчика, отправлялась дальше; вот только, по известной ей одной причине, с импровизированного тракта сворачивать как-то не желала. Погода при почти полном безветрии благоприятствовала походу, правда, небо с утра затянуло сплошь угрюмой пеленой непроницаемых туч, превративших, сиявшее ещё вчера солнышко в мутное пятно желткового цвета с неясными контурами, но температура, однако, не опускалась совсем уж до стужи, что позволяло чувствовать себя вполне комфортно.   
    И вот сейчас он лежал на снегу в середине какого-то украинского поля, промеж сухих стеблей редкой полыни, с прострелянными ногами. Первая пуля раздробила кость правой конечности сразу ниже колена, две других попали в левую – одна насквозь прошила голень, а вторая застряла в бедре. Крови вытекло в первый момент много, лужица даже образовалась алая, неестественно яркая на фоне белого наста, совсем как тот окаянный снегирь. Но в течение часа всё самопроизвольно прекратилось, видимо, очень крупные сосуды не задело. Передвигаться, во всяком случае, не было никакой возможности – любое шевеление будило притихшую боль, переводя её из режима саднящей дремоты в нечто свирепое, рвущее нервы и жилы аж до самых скул. Оставалось только ждать и надеяться, что к вечеру парни опомнятся, заметят отсутствие воина, посланного на подмогу сельской десятилетке – туда утром подвезли стекло из гуманитарной помощи. Они непременно хватятся его и обязательно отправятся на поиски! Иначе и быть не может. 
    Вероятно, директорша уже даже подняла шум, ведь командированный так и не явился для выполнения важного задания. Она, будучи – по слухам –  племянницей одного из героев той самой Молодой гвардии, а также вечной несгибаемой коммунисткой, к своим шестидесяти годам полагалась лишь на чувство долга, которое забрало у неё и семью, и быт, и всё остальное, а ещё позволило теплица жизни в трёхэтажной школе со сгоревшей крышей и посечённым осколками фасадом. Уж кто-кто, а эта седая фурия со взором горящим и крепчайшем металлом в голосе не преминет сделать выволочку командиру роты, мол, защитник наш дорогой, где ж твоя пара рабочих рук, вырванная с болью из суровых боевых порядков? Вот только бы ротный не подумал, что Андрей заблудился или, того хуже, набрёл на хитрую хату с самогоном и с развесёлыми хохлушками-хохотушками, всякое бывало… Война есть война, и вроде бы сто лет, как разогнали маркитанток, но, глядь, прибилась к воинству одна, другая, третья красавишны. Да, всякое бывало… За это сейчас не расстреливают, но загул мог стоить, например, недельной чистки сортиров, если они были, вообще-то…   
    Андрей усмехнулся своим мыслям. Ему ничего такого не требовалось. Подружка, как приехал, нашлась быстро, даже стремительно. Муж у милашки раньше был, как и многое другое к чему как-то само клеилось это подлое слово «раньше». Обычное дело, в воющих местностях всегда нехватка гражданского сильного пола, – разбегаются – а тут ещё Россия рядом, и граница открыта для братьев по крови и по исторической правде…
    А где-то на берегу взбалмошного Тихого океана продолжала обретаться его законная жена – годами ухоженная красавица, которая ничегошеньки не поняла, когда однажды утром он, собрав вещички в их пёстрый семейный рюкзак, предназначенный исключительно для шашлыков, заявил, что вот прямо сейчас отправляется воевать в Донбасс. Зачем? За всё наше! Она, будучи большим финансистом в федеральной компании, с мозгом тренированным на рублях, не могла связать воедино смысл прозвучавших слов с образом незабвенного супруга. Они ни при каких обстоятельствах не должны были соответствовать друг другу! Подумав, видимо, что ослышалась, барышня вкрадчиво переспросила, но получив ответ однозначный и безапелляционный, как-то рассеяно улыбнулась, пошла куда-то, вернулась и, покрутив пальцем у виска, замерла напротив зеркала. Но ступор длился недолго! Мужичонка же её незадачливый как тогда выяснилось, явно готовился к разговору, и вот в период творческой паузы разума своей благоверной он винтом прошмыгнул в подъезд и неистовую истерику с причитаниями насчёт баб и безумия услышал уже за дверями лифта…   
*    *    *
    Как-то Вито Корлеоне – беспримерный персонаж всех времён и народов – поучал со знанием дела своего переросшего отпрыска: «Беспечными могут быть дети и жена, но не мужчина». Бог мой, да на войне это известно всем – всем живым и половине умерщвлённых… Но вот Андрей, только пройдя целую треть просторного, заснеженного полуторакилометрового поля, внезапно опомнился – сообразил, осознал, прочувствовал, что сегодня он вытворил совсем уж нечто несуразное! Исполнять роль мишени на стрельбище всегда сомнительная затея, а ещё глупая до беспредельности, особенно, если учесть, что стрелки матерятся на одном с тобой языке и пьют ту же водку. Надежда лишь на их лень, ротозейство, обед супостата, ужин, но уж точно не на благородство. Сторожевая собака дежурной тревоги, придремавшая было на том самом уютном плече безмятежно-открыточного вида от милейшей птички, как от пинка хозяина встрепенулась, очнулась мгновенно, накрыв воина смятением до удушья, до дурноты с отчаянным стуком в висках! Едкие капельки предательского пота уже устремились к глазам, следом взмок и затылок…
    Ополченец даже круги с перекрестьем диаметров представил на собственной одежде, почти ощутил всей своей кожей – этакие с десяткой в области сердца, обезумевшего от полновесной порции адреналина! Это, однако, чтоб хлопцам сподручнее целиться было. Быстрый шаг не помог и разные-прочие упование тоже; у мужиков с той стороны то ли харч закончился, то ли аппетит пропал – его обнаружили, и напряжение разрядилось ожидаемо…
    Как водится, сначала последовал удар, он пришёлся в автомат, закинутый на спину, после прилетел звук – кто-то полосонул очередью в направление путника; метрах в десяти от куста отскочила сражённая веточка, чуть поодаль свистнула срикошетившая пуля. Боец уже падал, когда по нему стали бить куда как более прицельно, фонтанчики снега замелькали буквально в полуметре. И тут в правую голень буквально ввинтилось что-то неумолимое; словно взявшийся ниоткуда мерзкий паразит, пробуравив мышцу, вмиг перекусил кость, осколки которой врезались в ткань нервов, отозвавшихся пронзительной болью и хаотичными конвульсиями. Мускулатура то сжималась до судорог, превращаясь в черепаший панцирь и выкручивая суставы, то в мгновение расслаблялась до старческой немощи. Но неистовый вопль воина-подранка не перекрыл самодовольный автоматный стрёкот и не порвал в клочья всю эту убогую с царских времён окрестность! Зубы инстинктивно и намертво впились в ледяной наст, смешанный с травой и почвой, его кусок, на вдохе забившийся глубоко в гортань, позволил Андрюше лишь несуразно хрипеть и беспомощно кашлять. Затем была череда жалобных стонов, после чего мир померк и пропал воздух… Как в вакууме грудная клетка дёрнулась дважды, не получив кислорода, обмякла на пару секунд, в мозгу помутнело, но организм тут же, не желая сдаваться, встрепенулся, пришёл в себя. И правильная мысль колотилась в вернувшемся сознании: «Не двигаться! Не двигаться! Не двигаться!». И это был единственный выход – ближайшее природное укрытие в виде небольшого овражка находилось с левой стороны, наверное, метрах в тридцати; спринтер бы живым не добежал, а тут ещё раны. И… Уловка сработала! То ли неподвижная фигура в камуфляже вышла из разряда заманчивых целей, то ли энтузиазм стрелявших поубавился, то ли подвезли горячий обед, который тут же и безоговорочно перевесил долг перед ихнем Отечеством, но пальба прекратилась. А вот острая боль в правой ноге осталась и относительно терпимая в двух местах левой, спина же, к удивлению, чувствовала себя – на их фоне – вполне прилично, всего лишь будто кто-то ударил дубиной между лопаток. А ещё, падая стремительно ничком, пятой точкой к небесам, Андрей совершенно разбил телефон, находившийся в нагрудном кармане, что было скверно и обидно до слёз!         
    Приблизительно через полчаса ополченцу совсем стало туго, видимо, от потери крови; особенно сложно дышалось, лёжа на животе. Он приподнял отяжелевшую голову – белый свет померк на секунду! – и тут же встретился взглядом со снегирём, по всей видимости, с тем самым снегирём, который, совершенно нагло преисполнившись беспечностью, сидел себе на какой-то веточке в полутора метрах от раненого и с любопытством, но, ясное дело, без зависти рассматривал его. 
    – Заманил, сволочь! – впрочем, как и предполагалось ранее, размеры пичуги явно не соответствовали серьёзности эпитета, и Андрей тут же поправился, – негодяй, – однако, и это показалось чрезмерным, и тогда прозвучало не самое масштабное, но всё же достаточно оскорбительное:
    – Дрянь такая!
    Сознание вновь исказилось не то хаотичной зыбью, не то объёмной деформацией пространства своего внутреннего формата, заполненного иллюзорной кристаллической решёткой, позволявшей прежде мышлению держать себя в границах, признаваемых личностью и обществом допустимыми. Сейчас же идеи, не связанные между собой и с текущими событиями, внезапно рождались в сюрреалистических муках, возникая из презренных по размеру яйцеклеток-догадок. Затем они вырастали мгновенно до размеров, гипертрофированных по величине и значимости, пытаясь моментом отвлечь от чего-то очень скверного, неумолимого и, определённо, траурного, чего-то, что, не смотря на мельтешение остального, буквально подавляло своей жуткой грандиозностью и кровавой непреклонностью. У этого явления было своё собственное, режущее слух имя, знать которое бойцу совсем не хотелось! Однако ж оно звучало, а ещё и натужно, и с измывательской усмешкой, не оставлявшей надежды. Нехитрые по смыслу слова слышались не в вибрациях ушных перепонок, а доносился откуда-то из глубин души, измазанных за полгода чужой сукровицей, и их чёрная прорва осознавала безжалостный, но правильный ответ: «Так выглядит твоя смерть, дружище»!     
    Доброволец, перевернувшись с большим трудом на спину, притих. Его глаза, с покрасневшими белками, без особого смысла обратились к пасмурному небу. Лежал же он под нескончаемой пеленой неухоженных туч, на забытых Богом чёрно-белых задворках огромного мира, который уже как-то без него справлялся с суетой и весельем – бурлил самозабвенно, клубился на фоне и внутри радужной иллюминации алюминиевых, стальных и стеклянных мегаполисов. Здесь же ворона подала голос, а вот и вторая, и третья… Раны, как положено, ныли, иногда боль, словно встрепенувшись, простреливала то одну, то другую ногу и, уходя куда-то в область паха, сдавив судорогой, превращалась в тошноту и головокружение, после чего стихала, отпускала, и хотелось спать. Периодически приступы повторялись, выматывая душу, вызывая матерщину сквозь стоны – они тоже завершались сползанием в следующую дрёму. Очнувшись в очередной раз, мужчина отчётливо понял, что всё же потерял много крови, что она, скорее всего,