Снегирь

Россия, Приморский край, г. Владивосток
Дженджера Игорь Петрович
















    Нет-нет, Андрей даже в детстве болел редко; в общем и целом предки умудрились в череде столетий, не прибегая к откровенным методам жёсткой выбраковки, выпестовать, в конце концов, человека с редким по нашим временам здоровьем, разумеется, и в душевном смысле. Однако, в тот первый день лета, который совпал с тёплым, солнечным выходным, прогуливаясь с семейством по набережной и, несмотря на статус уважаемого гражданина, ответственного избирателя, а также при полном психическом благополучии, посетив по понятной причине общественный туалет во второразрядной харчевне, он злодейским способом вынес из него маленький рулончик туалетной бумаги, припрятав его в барсетке. И речь в данном случае вовсе не шла о навязчивой клептомании! Никакого охотничьего инстинкта, никаких непреодолимых позывов – всё объяснялось и даже имело свою неутешительную историю! А с кем не бывало: заскочишь этак в долгожданную клетушку с литерой «М» или «Ж», вздохнёшь облегчённо, приготовишься, расположишься, рассеяно блуждая взором, и… замрёшь от ужаса – а главного-то нет! Самая что ни на есть немая сцена и целое душевное потрясение, какой вам Гоголь! Вот и породило нечто подобное у зрелого на тот момент мужа некое странное увлечение, носившее прежде исключительно утилитарный характер, но через определённое время, переросшее в слегка болезненный процесс накопительства этих окаянных рулончиков. А тут ещё глава и собственник родного до слёз предприятия, уважаемый г-н директор, будучи, разумеется, строгим, справедливым и генеральным до мозга костей, прикупил себе пафосный сейф, рассчитанный на самые серьёзные по коварству и хитроумности потуги взломщиков. Старый же кованый ящик, помнивший ещё и сталинские дензнаки, работодатель торжественно перепоручил Андрею Вениаминовичу, который с блаженной улыбкой благодарного подчинённого расшаркался, как положено, брезгливо отгоняя въедливые мыслишки о беспримерной щедрости начальствующей особы. После неловкой пантомимы рабочие перетащили раритет в положенное место, где ему и предстояло покоиться под грудой бумаг десятой очереди. Однако, после пары месяцев простоя и почтенному аксессуару нашлось, конечно же, достойное применение – добытые в разнокалиберных уборных остатки туалетной бумаги (толще 5 см он не брал) разместились, словно боеприпасы, на двух железных полках ровными, аккуратными рядами. Разумеется – понятно на какой случай – один из добытых артефактов всегда находился при новом владельце постоянно и до естественного истощения. Домой, надо сказать, ничего этакого не заносилось, дабы жену не травмировать, не шокировать и не углубляться с ней в тягостные объяснения.
    Понятно же всем, а также, как известно каждому: у любого разумного субъекта непременно должно быть личное пространство, не подверженное сторонним изысканиям, вторжениям и, как обычно бывает, предвзятой оценке – эдакое своё собственное баронское поместье или страна, может даже галактика, а у некоторых и целая вселенная, имеющая, правда, надёжные границы, в пределах коих встречаются чудные, но чуждые внешнему миру реальности и, как водится, мало кому интересные интерпретации коренных постулатов, включая даже такие, как закон всемирного тяготения, энтропию и аксиомы эволюционного учения – интерпретации, как сообщалось выше, иной раз чудаковатые, но в большинстве своём вполне невинные и безобидные, как у Андрея Вениаминовича – уважаемого… 
    Дядька попытался усмехнуться, но обветренная верхняя губа вдруг лопнула ближе к середине, боль приструнила мышцы лица, и те обречённо расслабились… А и действительно, чего ж это сейчас он вспомнил свою давешнюю жизнь, застывшую уже навечно в собственном музее целлулоидных форм, разукрашенных угодливой памятью в неестественно-яркие цвета? К чему, например, средь чёрно-белой обыденности и стужи второй половины зимы видения безумного буйства красок, звуков и даже запахов всегда шумной, всегда нарядной и непременно призывной набережной далёкого Владивостока? Или о чём у реального, украинского поля, промёрзшего насквозь, могли заявить призраки вальяжных до неприличия чаек залива Петра Великого, беззлобно, но строго поучавших беспечных отдыхающих, совершавших под присмотром летнего солнышка свои неспешные променады у самой кромки прибоя? А ещё кому здесь могла бы дать отеческий приют роскошь клубящейся зелени из прибрежных скверов и парков – зелени прошедшей путь от майской пронзительно-девичьей сочности до состояния спокойной и уверенной женственности в июле? А чем занята сейчас супруга, а дочка и как дела на работе? А почему нет никакой тоски по всему тому огромному, синему небу, припудренному золотом лучей животворящего светила?
    В затуманенном сознании мужчины представилось, что это именно оно со своим толстым, непроницаемым куполом, накрывшим любимый город и его удобные окраины, не позволяло десятилетиями какой-то другой – подлинной! – жизни вливаться в вечные и неутомимые, но вполне понятные и предсказуемые перипетии центра русского Дальнего востока… несомненно оно и было во всём виновато! Но в чём конкретно?
    Определённо, связь времён периодически распадается, порождая, между прочим, и некое подобие раздвоения личности, вот только не всегда одномоментное, а иное, при котором одна часть остаётся в прошлом, владея всем нажитым богатством безраздельно, оставляя второй половине лишь ужас текущего положения, как это случилось с Андреем, получившим пару серьёзных ранений… 
    Да, его хорошенько подстрелили. И вот его таки подстрелили! Как-то нелепо всё вышло – не на позициях, не в бою. Вообще, как он попал сюда? Выбрал дорогу через поле, потому что она была короче? Да нет же, не из-за этого. Отвлёкся. Задумался. Так случилось! Минут двадцать пути, почти от самого блиндажа, его сопровождал снегирь – этакий шустрый бездельник-краснобай чёрно-алой масти, который словно собачонка буквально приклеился к нему, он даже подождал бойца, когда тот ввязался в спонтанный разговор с курившими однополчанами, возвращавшимися в подразделение. Пернатый шарик с рубиновой грудкой улетал шагов на десять-пятнадцать, усаживался на куст и, словно карауля Андрея, принимался строчить свою незамысловатую песенку, больше походившую на пронзительный свист или скрип металлических петель дачной калитки. Ситуация повторялась и повторялась, в чёрствой душе заматерелого вояки что-то блеснуло, что-то похожее на привязанность к тихим домашним глупостям; у развилки снегирь умостился на придорожной рябинке, склевал пару ягод, повернулся к бойцу хвостом, после чего замер на миг – ветерок качнул ветку – и без оглядки полетел в сторону поля. И ноги, повинуясь загадочной магнетической силе, как-то сами свернули за румяной пичугой в бесприютный простор бывшей пашни, в так называемую серую зону – туда, куда и гражданские-то не ходят в тех гиблых местах, далёких ныне от мирных сюжетов. 
    На пташку бы стоило взгромоздить приличную долю ответственности за произошедший кровавый казус, но плюгавость её параметров и убогость вокальных данных на фоне грандиозности тихоокеанского купола небес как-то уж слишком принижали значимость всей цепочки событий, начиная с отъезда из Владивостока и заканчиваю сегодняшним днём. Нет, пичугу пока оставили в покое… А вот человеческий гомункул, по барски обосновавшийся в главах предыдущей жизни, с паспортными данными мёрзнущего ныне подранка, мог бы прояснить ситуацию, однако, самому встраиваться в список обвиняемых против себя же любимого не было никакого желания. Меж тем сейчас, владея лишь болью, холодом и ознобом, от жути возможной развязки Андрей вдруг ощутил свою сиротскую нищету. Нечто похожее происходит с младшенькими, беззастенчиво обобранными взрослыми членами семейства, после кончины состоятельного батюшки!         
*    *    *
    Всё так и протекает, всё так и длится, длится тихо и степенно. Милая сердечку рутина, чтобы под ней не подразумевалось, способна любого завлечь в своё тёплое, материнское лоно! Она ничего не обещает, она всегда даёт вкусное здесь и сейчас, ведь она наша цель и великое достижение, она обволакивает спокойствием, рассудительностью и предсказуемым будущим. И так приятно находиться годами во взвешенном состоянии, без въедливых грызунов на сердце, без мук и терзаний, под присмотром мудрой ответственности. Любимое, родное болотце поглотит, наконец-то, пухнущее тельце окончательно, оставив на поверхности лишь выпученные от счастья глазки, да раздутые от удовольствия ноздри. Ноги и руки съёжатся до состояния рудиментарных лапок, а весь организм превратится в отлаженный пищеварительный тракт с чудными придатками в виде половых органов и мозга, который по величине, форме и качеству больше напомнит грецкий орех.
    Но этот волшебный мир простоты и гармонии остался где-то там далеко, средь тесноты серых в розовых разводах багульника, морщинистых сопок Владивостока – в роскошном, ярком городе первых тридцать пять лет жизни Андрея, к которым почти зрелый мужчина зачем-то прибавил ещё полгода войны.
    Шесть месяцев в боевой обстановке для новобранца – целая вечность! Занесло – не плошай! И тут главное – сломать свои собственные мозги и ломать их придётся сразу, быстро и очень сильно, безжалостно и тотально! Иначе, в лучшем случае, ты сбежишь, иначе ты сдохнешь, иначе превратишься в дёрганого психопата, готового резать и жечь всё живое, и тебя опять же убьют, свои ж и пристрелят, как это делают с обезумевшим от внезапной неопределённости медведем-шатуном, волею судеб покинувшим уютную берлогу в канун Нового года… Даже трижды освободительная война – это сплошная мерзость с обеих сторон, там абсолютно все до единого являются джентльменами удачи и во всех смыслах, а одноглазая, однорукая, одноногая братия, сочинившая: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому! Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Йо-хо-хо, и бутылка рому!», знала, о чём сообщала. Не самая весёлая песня, из спетых на планете Земля, не самая… совсем, однако, не гимн, утверждающий бескорыстие, почитание к отеческим и прочим гробам, а также к богобоязненной умеренности.   
    Дорогу по кратчайшему пути к деревне проложила и пользовала всё ещё грозная, но совершенно обшарпанная боевая техника, которая, прикрывшись бронёй, всегда могла огрызнуться на дерзость близкого супостата. Птичка