ЖИЗНЬ В МЫСЛИ

(модуса) в ходе потенциирования-моделирования в качестве, в форме Я. Это и есть душа в материи, в органическом материале жизни-существования. Именно она является маркером, знаком духа в материи индивидуального существования. Это явление есть сугубо личное становление. Душой означивается присутствие духа в плоти, в организме, в теле, в мозге. Душа представляет дух в теле в опыте воли, представления или мысли чувства. Она репрезентант, воплощение всеобщего духа в индивидуальной, дифференцированной материи особенным (личным, ипостасным) образом Я. У каждого сущего, которое живо и сознает, разумеет себя, есть свое Я – свое воление, представление, ощущение и выражение самого себя. То есть, помимо представления духа человек как такое существо еще побочным образом как результатом развития сущего в целом в своем лице представляет себя себе и всем. Именно так дух является творцом в полноте своего воплощения в лицах всех существ, связывая их духом как любовью с пониманием, разумением.
        - Может быть, и так. Я рад, что ты, Вася, расставил все смыслы по местам. Хорошо весьма. Но все же бог есть Бог, а человек есть человек. Понятия их не равномощны. Человек дополняет Бога, а не наоборот. Это дух находит человека, который ищет дух. Почему он ищет дух? Потому что дух уже есть в человеке, но в скрытом, в возможном состоянии. Это состояние духовной жизни становится актуальным, цельным, как только человек возрастает в духе. Степенью возрастания в духе и является душа, ее соответствующая уровню развития и совершенствования модификация: растительная, животная или разумная мода – модальность необходимости, реальности и свободы. Последняя мода, как правило. В человеке носит случайный, привходящий характер. Но все же хотя бы в этом виде присутствует. Причем эти модальности представления, репрезентации духа в соответствующем виде души сообразно материалу представления в волении, мысли и ощущении являются степенями простого, сложного (аналитического) и синтетического характера. Человек существует, действует интуитивно, широко, мыслит понятийно, дискурсивно глубоко и чувствует высоко, любуется тем, что сделал и сознавая то, как сделал.
        Все же человек есть душевное, чувствительное, а не чувственное или разумное существо. Главное в нем душа, как в животном главное – тело, страсть, а у духа – разум. У человека человеческое, высокое чувство. Ум ему дается через работу с материалом, над ним, через волю и находит себя в чувстве.
        Родовым понятием по отношению к воли, мысли и чувству как видовым понятиям, на которые оно раз-деляется, является понятие человеческого познания. Но воля, мысль и чувство не только различаются по своему качеству познания, но и по степени раскрытия полноценного содержания познания. Какое же из них наиболее полно воплощает и выражает само познание? Трудно сказать. Но, по-моему, чувство как любовь к самому познанию. Таким чувством как интеллектуальной любовью к Богу и является философия. В ней есть и философская интуиция и философское размышление.
        Кстати, в каждом из этих познавательных сил соприсутствует все остальные силы познания: в любви, как мы уже знаем, присутствует и воля и мысль, в мысли есть и посылка как ощущение, и вывод как решение, а в воле как интуиции предвосхищается чувство красоты как цель и ведущая к ней мысль как то, что требует осуществления. 
        - Вот видишь, Ваня, мы способны не только постоянно спорить, но и соглашаться друг с другом.
        - Ты, прав, Вася. Мы ведь друзья истины. Истина нас делает друзьями. Но я не договорил про смысл. Смысл есть не только в себе, но и в ином, в слове. Смысл в себе есть бессмыслица для иного. Я хочу сказать, что бессмыслица нулевой или ничтожный смысл есть все равно смысл. Он становится осмысленным в слове. Но он живет еще до слова в воле, в действии. В этом правы марксисты-ильенковцы  и прагматисты. Но он становится самим собой уже в собственно человеческом действии – в общении, в речи, в беседе, в споре. Там его выражение становится действием. Не действие является смыслом, а смысл действием в материале языка, в слове. Слово – это материя, метод, бытие, «как» а смысл – дух, сущность, идея, «что». Душа же здесь сам говорящий, человек, сущий, «кто». Кто думает? Человек. Здесь экзистенциально дух является в материи, в языке человеком, пророком.
        И все же, и в воле, и в мысли и в чувстве что-то или кто-то ведет человека-субъекта  как интуиция медиума, логика мыслителя, любовь другого или красота объекта. У меня нет впечатления полной самостоятельности на равных человека во всем этом существовании. Да, он делает, думает, чувствует. Но наводит его не он, думает он о другом, если даже думает о себе, но уже в другом лице – alter ego или другом состоянии сознания, даже если любит себя, но как другого, желанием другого. Везде на всем, где есть человек, лежит тень еще кого-то или чего-то, - Бога, мира, вообще, иного, неизвестного, идеи-х, идеи-фикс.
        Все, о чем и что говорили в прошлом Иван Иванович и его университетский друг, теперь казалось таким наивным, что он невольно усмехнулся. Настоящее время не было таким радужным. До него только теперь стало походить, что Я не столько освобождает, сколько привязывает к целому, являясь проявлением связи с ним через ближайшее окружение. Но даже не это его изумило, а то, что было скрыто за этим личным причастием всеобщему бытию. Есть и обратная сторона Я как освобождение от всего. Это тоже проявление духа, но уже его как абсолютного минимума бытия. Это alter ego обращено к ничто и является никем.
        Столь неутешительный вывод не расстроил Ивана Ивановича, так как он явился следствием его дурного настроения. Напротив он поразил Иванова своей категоричностью, предельностью выражения: Я на самом деле есть не-Я, да, нет, оно есть то, чего, вернее и точнее, кого нет, не было и быть не может. Чем скажите, благоразумный читатель, не вывернутый наизнанку буддизм товарища Будды? Иван Иванович был готов стать убежденный анатманом. Но так и не стал. Почему? Потому что понял, что существование дороже не существования. Так сказать: Я мне друг, но бытие дороже. Для Ивана Ивановича именно бытие было определяющей инстанцией, а не Я. Хотя он понимал, что применительно к тому, кто задается вопросом, а вопросом задается субъект, бытие является в форме Я как той инстанции, которая относится  к самой себе, саму себя обосновывает в вопросе в качестве экзистенции. Иван Иванович спрашивал с самого себя, для чего он существует, есть на «белом свете», в чем здесь и теперь смысл и загадка.
        Налицо, как говорят, гамлетовский вопрос: «Быть или не быть»? Быть покорным своей судьбе или сопротивляться ей, «идти на вы»? Для чего сопротивляться? Чтобы не быть? Быть поперек – значит не быть или в самом деле быть? Вдоль или поперек? Иван Иванович выбрал не то и не другое, а третье. Нет, он не отказался от выбора и не занялся перевыборами, «вечными выборами», - он застыл в позе буриданова осла. Он задумался над тем, а зачем, вообще, следует выбирать? Вместо решения, он стал думать, но думать не для того, чтобы принять верное решение, а думать вместо решать. Он нашел себя в мысли. Мысль для него стала способом, методом существования. Он ее стал ощущать, представлять, воспринимать, понимать, судить и делать вывод. Делать вывод – значит решать.
        Для Ивана Ивановича Иванова жить без мысли и вне ее равносильно было не жить. Он никогда не понимал безумного существования, глупых людей. Он считал тех, кто не думает часто или постоянно, глупыми людьми. Но если они редко думают, потому что знают наперед, что случится? Неужели они глупые люди? Конечно, нет. Они догадливые люди, живущие не мыслью, а интуицией. Это интуитивные люди. Они не обязательно дураки. Но такое рассуждение Иван Иванович отметал с порога. Интересно, почему? Не потому ли, что был недальновидным, непроницательным человеком? Вряд ли. Он был догадлив, но относился к своей интуиции как к тому, что есть постольку, поскольку оно есть, как к данности. Мысль же была не дана ему, а взята им, самим завоевана и потому ценна. Поэтому, наверное, прав был его товарищ по мыслям, утверждавший, что Иван Иванович вылитый философист. Нужно было понять Василия Васильевича правильно, - увидеть в Иване Ивановиче не болтуна и спорщика, но, напротив, мыслителя, который больше философ чем, сама философия. О таких любителях мудрости с иронией говорили Парменид с Сократом в зрелом диалоге Платона, что они ищут, по словам ВВМ, «философию на мелких местах», и находят идеи там, где им не свойственно быть, - в грязи, то есть, грязно, мелко мыслят.
        Видите ли, почтенный читатель, эти авторитеты мысли находили идеи, их выражения в мыслях только на возвышенных местах. Оказывается, думать – это значит парить, «витать, в облаках», а не копаться в земле, во всякой мелочи, пребывать в прахе. Как интересно, а мы этого не знали с вами, мыслящий читатель. Об этом догадывался Cartesius, когда писал, что только несколько часов в год занимается философией, а все остальное время, по преимуществу, посвящает науке, то есть, физике и математике, как, впрочем, и иным наукам. Он и саму философию приспособил к математике, уподобив начинающего философа геометру. Ну, как тут, любезный читатель, с горя не зафилософствовать? Скажите на милость, а? «Ах, читатель, дай скорее идею, чтоб уму стало мудрей».
        Иван Иванович, начиная со своего первого романа «приключения идей», искал у читателя поддержку, выкладывая на всеобщее обозрение свои сокровенные мысли. Вот эти мысли и составляли основное содержание его философии. Они связывались в одно живое смысловое целое в свете идеи как точки зрения, установки его ума на созерцание жизни. У него хватало этих мыслей понять, что главное в искусстве сочинять истории - уметь рассказать так, чтобы не заскучал читатель. Но ему, как минимум, будет не скучно, если сам рассказчик заинтересуется  своим рассказом. Поэтому, само собой, верно, что первым читателем рассказа не может не быть никто, кроме его автора.
        И все же быть не скучным – это необходимое условие сочинения, но не достаточное если не для того, чтобы сочинение пользовалось успехом у читателей, то хотя бы было до конца прочитано одним из них, естественно, помимо самого сочинителя. Оно должно быть интересным. Но во всем нужна мера. Ведь можно оступиться и с другой стороны. Опасность подстерегает автора  там, где он является хозяином положения. Здесь важно не переиграть самого себя, не стать назойливым, не надоесть читателю, не переборщить с тем, что является приманкой для чтения. Иначе потеряется эротический эффект неуловимой привлекательности и обаяния самого продукта творческого производства, его сладострастного поедания. Важно не спугнуть читательское внимание грубым, откровенным и даже циничным, порнографическим представлением (перфомансом). Неприлично и поэтому нельзя во избежание потери интереса у третьих лиц  автору, творцу сливаться со своим творением в полном объятии, отождествляться и заниматься интимным сожительством с ним на глазах у публики.
        Необходимо поделиться лакомым кусочком текста, что-то и читателям оставить