Так Иван Иванович различил Я и его Тень. Я определилось в двух позициях: как сущность и как явление, ее существование, - Я есть я. Именно так: не я есть Я, нет, напротив, - Я есть я, Иван Иванович Иванов, а не какой то там Аксентий Иванович Поприщин. Я еще в уме и на уме. Правда, Я бывает не только мной, но и другим человеком. «Для меня, - рассудил Иванов, - Тень Я – это я сам как бывший, так и будущий, или вовсе другой, чем я. Значит, Тень появляется во времени. В вечности же нет Тени, не на чем, не на ком ее отбрасывать. Там все едино или проницаемо. Здесь же не все едино и многое непроницаемо». Себя как Я можно услышать. Но можно ли услышать Тень Я? Можно, если это Я стало Тенью меня, или, наоборот, это я стал тенью Я.
- Так вот оказывается, что творится на самом деле! Тенью Я являюсь я, а не то, что Я является моей тенью. Но как мне – тени - стать тем, кто ее отбрасывает? Как поменяться местами с тем, в ком я нахожусь, а не он находится во мне? Думаю, никак! Ведь им является тот, кто мне трансцендентен во времени, ибо я нахожусь в настоящем, а он одновременно во всех временах.
Не поменять, а совместить Я со своей малой тенью как частью целой Тени можно только после смерти и то при условии, что в момент смерти тень Я вышла из себя – из тени на свет Я. Только в этом случае мое я станет одной из идей – ангелов Царства Духа. Последние есть уже не тени, а ясные образы Самого Бога – Абсолютного Я. В этих образах-идеях Он представляет, узнает Самого Себя. В этом смысле ангелы есть вторая, альтернативная сторона Бога на свету, без контраста слитая с Ним. Поэтому они есть одно целое как природа творящая и природа сотворенная творящей. Тень же Я в земном мире является в качестве мировой души.
Таким образом выходит, что я есть часть мировой души и затемненный преходящим временем образ Я Бога. Какой я законченный идеалист.
Сделав такой вывод, Иван Иванович наконец успокоился. Метафизическая определенность его позиции предохранила нашего героя от угрожавшего ему сомнения.
Глава двенадцатая. Совместное бытие
Жизнь Ивана Ивановича на время «с грехом пополам» наладилась. Теперь он меньше предавался невеселым размышлениям о судьбах мира и думал только или больше о хорошем, - о том, что хорошо жить, а жить хорошо лучше, чем просто жить. Конечно, это было банально до тривиальности, но такова жизнь: она довольно скучная и пресная штука и быстро надоедает. Вот когда жизнь протекает сквозь пальцы, тогда она приобретает остроту восприятия и становится интересна. Но, слава Богу, Иван Иванович еще не привык к обыденной жизни и не чувствовал, что она буквально сыпется как песок из сита. Его стали беспокоить житейские проблемы и удовлетворяли домашние радости бесхитростной жизни.
Конечно, он все равно чувствовал, что это не совсем его образ жизни и поэтому не мог отделаться от ощущения, что это не он так живет, а кто-то другой, похожий на него. Так где же тогда он? Он ушел в тень, предоставив возможность своему второму (или третьему?) Я располагать им. Второе Я как тень «я» Ивана Ивановича было для его близких и всех окружающих первым его Я. И, хотя эта тень была своего рода клеткой для его Я, он чувствовал себя в ней в безопасности. Ему было сподручно отвечать ожиданиям окружающих, представлять себя в их глазах в том бытовом виде, какой был привычен им. Что же это был за вид? Вид такого же, как и он изгоя, но только не его личный, а архетипический, - вид человека не от мира сего, которого люди принимают на правах «своего» постороннего, уже адаптированного для повсеместного использования в качестве недотепы, которому все достается в последнюю очередь.
И прежде он вел себя как посторонний. Но это была не роль, а стиль поведения, естественно сложившийся под влиянием философского образа мысли и ставший философским образом жизни. Он укрывался в философии как в «башне из слоновой кости» и из нее наблюдал за мимо протекавшей обыкновенной жизнью бытовых людей. Теперь же он вышел из философской башни и оказался на широкой дороге жизни, по которой шли люди в направлении смерти, скрывавшейся за горизонтом жизни. Большинство из них шагало стройными рядами. Но иные переходили из стороны в сторону по перпендикуляру к общему потоку и мешали другим идти вперед. Некоторые же шли на попятную, в направлении, обратном магистральному, тормозя остальных. Он влился в поток, но шел медленнее прочих, мешаясь у них под ногами. У него уже не было сил, чтобы встать в сторону или тем более парить над течением жизни.
В последнее время он пытался набраться сил у жизни в быту. Это ладно. Но быть бытовым и в творчестве, - это было выше его сил. Писать бытовой роман – какая пошлость! Неужели нельзя потратить остаток сил на более важное занятие, чем описание быта. Достаточно уже того, что он стал жить бытом. Так нет, еще, что, заниматься его прославлением словом, что ли? Дудки! Какая гадость! И тем более заниматься героизацией народа, власти, - этих «священных коров» прошлых веков.
«Нет, ничего вы от меня не добьетесь, с меня довольно быта, - говорил себе Иван Иванович. - Я, конечно, не народник, не революционер-сектант, но и не буржуй какой-нибудь, пропагандист, наймит правящей или бесправной, оппозиционной власти».
Само собой, никакой идеологией он был не способен заниматься уже по своему происхождению и природе. Он был не идеологический, а метафизический, интеллектуальный писатель. Но как быть с социальным романом? Ему, вообще, претил масштаб романа. В монументальности романа как вульгарного наследника варварского эпоса он находил чрезмерную помпезность и аляповатую напыщенность, обратную естественной возвышенности. Иван Иванович был любителем камерных, «малых форм». Нет, он не искал великое в малом. Он предпочитал величию всеобщность. Эту всеобщность он находил в мысли. В слове он искал выражение для искренности, близости. Она нужна ему была для того, чтобы донести до других как читателей то, как ему близко то, что является ему мыслью, точнее, с мыслью. Он думал, что есть во всем, есть прежде всего в мысли. Но для многих оно становится понятным уже в слове. Ивану Ивановичу не нужно было много слов, чтобы выразить то, что было на уме и переживалось в сердце. Зачем для этого писать целый роман?!
Иван Иванович писал по-русски, но думал не словами, как писатель. Обыкновенный писатель думает, когда пишет. Обыкновенный философ, напротив, пишет, когда уже подумает. Вот надумает и следом запишет, изложит в словах то, что надумал. Наш герой думал во время записи. Сначала он путался в том, что было определителем, а что определяемым. Но потом, подумав, решил, что все же он философ, но пишущий философ. Не то, что он думал, когда писал, но к нему приходили мысли и во время письма, а не только до него. Настоящий писатель чаще думает не тогда, когда замысливает свое сочинения, а когда пишет, сочиняет. Его мышление есть сочинительство. Он сочиняет не до или после письма, а во время письма, не зная точно наперед, что напишет, сочинит. Сочинительство помогало Ивану Ивановичу настраиваться на мысль. Оно было рабочим методом, тем, посредством чего, он возбуждал свою мысль, пришпоривал ее. Письмо было субсистенцией его мысли.
Иванов был умозрителем форм не слов, но мыслей, которые находили себя в словах в виде смысла. Ему не нравилась полемика. Он не любил спорить, доказывать, что прав. Поэтому он был малодраматичен. Но ему нравилось выражать то, что лежало на сердце. Иван Иванович являлся сентиментальным человеком. Он болел «мировой скорбью». Внешне это выражалось в его печальном образе. Будучи в этом образе, он лил слезы, как только жалел тех, кому было еще хуже, чем ему. Но как только переживание становилось понятным, доходило до ясного и отчетливого представления, а тем более понятия, слезы сразу высыхали у него на глазах.
Можно, конечно, сказать, что в своем писательском деле Иван Иванович был символичен, метафоричен. Он не специально затемнял то, что думал. Напротив, он старался прояснить сложную мысль, подбирая простые слова. Но у него часто получалось не то, что хотелось сказать, а то, что нельзя было не сказать. То же, что было желательно сказать, не выходило ясным и понятным, но скрывалось за словами. В итоге слова приобретали неведомое прежде при обычном использовании значение, и открывалось нечто таинственное. Но какое оно по природе было невдомек.
Идеи как идеальные, бесплотные, воздушные, духовные существа невидимым образом оказывались видимы уму Ивана Ивановича в качестве мыслей. Чтобы понять их, понять то, что они представляют своим собственным интеллектуальным, ноэматическим, осмысленным видом, следовало их облечь плотью слова. Поэтому Иван Иванович, в своем философском творчестве оставаясь платоником, не мог не обращать внимания на то, посредством чего ему становилось понятно, что именно, какая идея приводила его мысль в движение по направлению к себе как цели. Мотив, который заводил его мысль был неподвижен как аристотелевский перводвигатель, ибо являлся целью движения в мысли. Как только идея являлась ему мыслью, он подбирал нужное слово, чтобы ярко представить себе не только мысль, но и ее саму, эту идею, стоящую за мыслью и одновременно призывающую ее к своему достижению. Конечно, сама идея оставалась недостижимой, но путеводной звездой по миру мыслей, в которых было легко запутаться и потеряться в нем, - потерять свою сосредоточенность на идее. Фокусируясь на идее, Иван Иванович невольно отождествлялся с нею, идентифицировал свое Я с идеей как духом, который так вел его к цели познания как самопознания. Нужное слово для выражения мысли как представления идеи для Ивана Ивановича играла в идейно драме роль тени тени. Ведь его мысль была тенью идеи как духовного существа, ангела, единого по разумной природе с Богом. Чтобы оттенять мысль, уже как тень, слову следовало быть настолько ярким, цветастым, живописным насколько это нужно для контраста на свету мысли. При этом идея становилась прозрачной с целью достижения ясности понимания мысли как уже смысла слова.
Таким образом, идея обретала плоть в слове посредством мысли мыслящего. Слово же действовало на мыслящего, внушая ему сделать то, что было нужно духу, живущему в нем в качестве Я. Так Иван Иванович нашел в жизни выход для себя, свое место в качестве мыслящего. Смысл его жизни в деле мысли обрел свое желанное воплощение. Живой плотью мысли и стало для него художественное слово. Только такое слово, выделанное уже как умное слово, могло сделать для него доступным именно его, мыслящего, смысл жизни.
Глава тринадцатая. Смерть тела
На страницах этого повествования жизни и мысли Ивана Ивановича Иванова уже было сказано, что он готовился к смерти в мысли, как завещал отец идеализма: Аристокл, сын