ЖИЗНЬ В МЫСЛИ

всех них ту, которая ни в одной не присутствовала целиком. Это была идеальная женщина. Он возлюбил сам идеал. И если Пигмалион сотворил идеальную женщину рукой из камня, то наш герой сотворил ее умом из мысли. Идеальная женщина стала его музой мысли. Он условно назвал ее Софией. Таким образом средство для достижения удовольствия у Ивана Ивановича превратилось в само удовольствие, в объект влечения. Познание в форме мышления стало доставлять наслаждение Ивану Ивановичу в виде идеальной женщины, богини, идеала. Сам того не понимая, Иванов, занимаясь философией, не по-философски стал вести себя. Философское отношение к жизни предполагает получать удовольствие, приятное не от приятного, не от философии, от любомудрия, а от полезного, от самой жизни. Такова противоречивая природа любого соблазна, в том числе и философского. Интеллектуальная любовь к Богу, как и любая другая любовь соблазнительна, желанна, а потому и иллюзорна, ибо она подменяет то, ради чего есть, самой собой. Любовь Ивана Ивановича к Создателю и Его творению подменила собой любовь к миру, ко всему сущему. Чем же подменила? Тем, для чего человек не предназначен. Он предназначен не для познания, для которого у него как душевно-материального существа нет достаточно ума, а для жизни, которую следует продолжить, создав для этого благоприятные бытовые условия.
        Иван же Иванович увлекся мыслью, которая так и осталась ему, его слабому уму не подвластна. По этому случаю он много и глубоко переживал, теша себя всякого рода тщетными фантазиями. Благо, для этого, - для мечтания, - бог дал человеку душу и ее соблазнительную способность – силу воображения. Иван Иванович был еще тот мечтатель. Он не столько жил, сколько мечтал жить. И пустые, иллюзорные, бесплодные мечты выдавал за идеи, представлял себе в виде мыслей.
        В любой женщине он искал свой идеал, свою музу мысли. И, естественно, не находил ни в одной из них. По уму то следовало не искать, а взять любую и строить с ней человеческие и семейные отношения. Кстати одно другому не мешает: можно по-человечески относиться к одной женщине, а спать с другой. Люди, в частности женщины, путают любовные отношения, которые существуют для соблазна и удовольствия, с человеческими отношениями. Любовь нужна людям, чтобы им было интересно, занимательно, здорово жить. Она просто необходима для продолжения человеческого рода. Человеческие отношения необходимы для общения. А в общении главное, - это правда, честность, искренность, открытость. В любви же, напротив, главное, - это тайна, скрытость, обман.
        Иван Иванович же предпочел обманывать не других для достижения своего и чужого удовольствия, но самого себя, найдя его в любви к мысли. У него плодились не дети от соблазненных им женщин, а мысли от соблазна самого себя игрой воображения.
        Возможно, ты, проницательный читатель, со мной не согласишься и будешь возражать мне тем, что человек и в любовном деле, занятии удовольствием должен оставаться человеком. Но как быть честным в соблазне? Ведь без него нет эротики как запала любви. Без него как мотива она не сможет начаться и худо-бедно возрождаться и продолжаться. В любви, даже такой, предметом которой является один и тот же объект влечения, ты и он, этот объект должны меняться. К слову сказать, заниматься любовью с одним и тем же человеком намного труднее, чем с множеством других. Для этого требуется очень большое умение и терпение. Проще менять объект влечения, чем самого себя.
        Иван Иванович выбрал самого себя. Он совершил экзистенциальный выбор: стал заниматься самим собой с помощью мысли. Мысль, идея, идеальная женщина стала спутницей его жизни. Это была жизнь в мысли. Именно в мысли он занимался любовью. С кем? Нет, не самим собой, - как бы тебе не хотелось посмеяться, иронический читатель, а с мыслью же. В смысле? Как можно заниматься любовью в мысли с мыслью же? Проще простого: такое занятие и есть философия как любовь к мудрости, любомудрие. Философ следует мудрому правилу: все свое носит с собой. Он испытывает, познает мысль. Познавая мысль, он познает себя и все остальное, что есть вокруг него и в нем самом. Философ – это не тот любитель познания, который познает все, в том числе и мысль как часть, как образ целого всего в себе, а тот, который познает саму мысль и уже в ней ей же все остальное, что не является мыслью, но есть в мысли.
        Разумеется, философ как философ ограничен мыслью. Но именно она все ограничивает, делая его понятным, имеющим смысл. Так он понимает и самого себя.
        И еще одно. Философ может искать полезное не только в приятном занятии размышлением, в любви к мысли и знанию, самому познанию, но и в уже неприятном занятии вредным – в размышлении о смерти. Не зря же они, философы, говорят, что не так страшна сама смерть, которая тогда придет, когда тебя уже не будет, как размышление о ней, доводящее обычного человека до стресса, депрессии, сумасшествия и самоубийства.
        Рассуждая так, Иван Иванович все равно не мог успокоиться. Между тем именно для успокоения своей души, ее безмятежности и невозмутимости он занимался философией. А для чего она еще нужна? Во всяком случае, так думали философы еще с древности, полагая целью философствования, философского образа не только мысли, но и жизни, философского к ней отношения искомый покой, или, атараксию. Иван Иванович чувствовал, что что-то он не додумал в размышлении о любви. Да, действительно, любовь как эротика соблазнительна и своим соблазном напоминает саму философию. Эротическая любовь, начиная с Сократа, да что с Сократа, с самих досократиков, понималась как вселенская сила, что, как сказал старый поэт, «движет небо и светила» и считалась прообразом философии, которая тоже движет как любовь человеком по направлению к мудрости в качестве непреодолимой силы истины, не могущей быть сокрытой для любящих ее.
        Но есть и другого рода любовь. О такой любви еще древние говорили, что это не эротическая любовь, не любовь желания, а каритатическая любовь, любовь жалость, сострадание. Она есть не влечение, стремление к тому, чего нет, в чем испытываешь недостаток. Нет, напротив, эта любовь есть избыток. В ней человек делится тем, что имеет, что у него есть. Это любовь-отдача. Она существует не для того, чтобы иметь, но для того, чтобы быть. Любовь жалость вызывает в человеке желание поделиться не только наличным составом, но и тем, чего еще нет, но оно может быть.
        В этом смысле сострадательная любовь является творческой, созидательной силой, творчеством от избытка, а не от недостатка. Это позитивная любовь, она предполагает, как минимум, не только сам акт любви, но и его возможность быть иным, не таким, каким является. Но тогда любовь-жалость превосходит возможности наличной актуализации. Это означает, что в ней есть момент не только посюсторонний, имманентный телесному плану овеществления, но и потусторонний, трансцендентный телу, но имманентный духу через интеллект, как это сложилось в античности в философском виде идеи, или волю, как это сложилось в средневековье в религиозном виде веры.
        Эти два рода любви: любовь эротическая и сострадательная  дополняют друг другу, творя объект влечения, любуясь им, и одновременно служа ему, отдавая всего себя на алтарь любви. Они связаны вместе, обогащая друг друга своими качествами. Так эротическая любовь заражает сострадательную любовь стремлением к наслаждению, но уже наслаждению не телесному, низменному, комическому, а душевному, прекрасному, драматическому и даже духовному, возвышенному, трагическому. В свою очередь сострадательная любовь делится с эротическим своим творческим характером.
        Но в любви есть не только захват и отдача, имение и существование, - в ней есть еще и игра, что роднит ее с эротикой и порно. Она становится игривой, соблазняет уже не самой собой, а игрой, интригой, обманом. Этим игривая любовь, или любовь-игра (люденс) смахивает на эротику. Только ее интересует не само телом, наслаждение им, но что с ним можно сотворить. Причем любовь-игра не ограничивается телом, а начинает заигрывать с самой душой, вовлекая ее в немыслимые авантюры. Если эротическая любовь опасна своей приземленностью, властью над собой объекта влечения, связанностью его имением, то любовь-игра опасна тем, что может заиграться, быть ангажированной рискованными авантюрами. Правда, в ней есть и хорошее, доброе, благое начало, - это сама игра, при условии ее представления как силы созидания.
        Ног есть еще и такая разновидность любви, которая, как и игривая любовь, опасна для душевно незрелых людей. Эта любовь есть любовь мания или меланхолическая, грустная, печальная любовь. Она не пробуждает сознание любящего, но, напротив, тушит его, отнимает сознание. Человек в такой любви становится маньяком объекта влечения. Вот тогда он опасен не только для себя, но и для объекта влечения, для любимой. Меланхолическая любовь не созидает, но разрушает. Это не позитивная, а негативная любовь, которая превращает человека в марионетку страсти, мании. Тем более такая любовь опасна, если она разрушает не только тело, но и душу, и ведет человека к унынию как смертельной духовной болезни. От нее страдают и тело, и душа, и дух.
        Спасением от такой любви может стать сострадательная любовь, которая не ограничивает себя жалостью только к себе, но распространяет эту жалость на весь мир до «мировой скорби». Сострадательная любовь преодолевает обидчивость меланхолической любви и позволяет почувствовать боль всего мира. Именно она и праздновалась в средние религиозные века с культом веры, надежды и жертвы. Сострадательная любовь – это любовь-жертвенность. Именно этой своей жертвенностью она пугала Ивана Ивановича. Поэтому он искал другой, такой же возвышенной, но более гармонической любви, от которой всем хорошо, - и другим, и, естественно, ему. И он остановился на любви, подобной дружбе.
        Дружеская любовь была в чести еще у древних и соперничала в популярности с эротической любовью. Вместе они могли создать гремучую смесь, которая усиливала момент удовольствия в любви от самого удовольствия. То есть, плодом любви становилось не рождение, а сугубо одно удовольствие. Но Иван Иванович не был поклонником такой разновидности дружеской любви. В этом эротическом смысле Иван Иванович был плохим философом, ибо философия как раз расположена к такого рода любви, - любви как таковой, платонической любви, любви ради любви, а не ради потомков. Любовь к друзьям становится своего рода паллиативом идеальной любви ввиду невозможности материализовать идею любви. В этом свете материалисты, чтобы понять человека, рождающимся в красоте идеи любви, сделали Платона геем. Таким, именно таким является человек, увлеченный идеалом, в представлении бытовых людей.
        Что касается Ивана Ивановича, то он не испытывал ни малейшего эротического, скрытого и тем более порнографического, откровенного желания к своим друзьям. Он был человек обыкновенный и поэтому любил женщин. Если они не любили его в ответ, то любовь Ивана Ивановича становилась манией или, пережив эротический кризис желания,