Звезды на дне стакана

Лëхину правоту. Кобринский, открыв дверь, смешал все планы. А Маша, его Мариам,  была  там, в темноте за его спиной.
  "Можно?" - он оробел, не зная, нужно ли что-то объяснять Кобринскому. Задержавшись на, кажется, целую вечность, тот повернулся, впуская его в квартиру. "Маша спит..." "Разрешите, я подожду?" "Проходи в кухню... Не шуми, пусть поспит."
  За окном начинало светлеть. Не включая свет, они сидели за столом, прихлебывая остывший крепкий чай. Кобринский как будто несколько раз порывался что-то сказать, но всякий раз, пробарабанив по столешнице пальцами затейливую дробь, молчал. Молчал и он, словно берег силы для решающего броска.
  Щелкнул выключатель, и скрипнув, открылась дверь.
  "Я ждала тебя..." - Маша стояла в проёме, босая, закутавшись в простыню.
  Он не успел начать первым. Вставая, зацепился майкой за угол стола, потом запутался в кармане трусов, доставая кольцо. Наконец, уже не обращая внимания на Кобринского, он опустился перед ней на колено, взял её руку и, боясь ошибиться, произнес слова, которые сказал Кобринский, передавая кольцо ему: "Вот ты... посвящаешься мне... этим кольцом." Глядя в удивленные Машины глаза, он надел его на указательный палец. И уже от себя, словно пробивая стену глупого упрямства, ошибочно считающегося мужской гордостью, как будто впуская свет в  замурованную тайную комнату и чувствуя от этого тепло и облегчение: "Прости меня.. Я тебя люблю. Очень." Ища поддержки, он обернулся. Кобринский кухонным полотенцем протирал очки.
  "И я тебя..." Машины пальцы царапнули его макушку: "Постричь надо..."

Эпилог

В аэропорт провожать Кобринского собрались все. Он с Машей. Немного позже приехали Николай с матерью. Он - в наглаженой белой рубашке и строгих чёрных брюках со "стрелками", о которые можно обрезаться, и парадных, начищенных до глянцевого блеска, туфлях. Она - в легком, с пояском, цветастом платье, белых босоножках, с волосами собранными в шиньон. И с неизменно присутствующей в качестве детали во всех её нарядах косынкой. Оба чуть нарочито торжественные по случаю "выхода в люди", и оттого несколько скованные. Даже трудно было представить, что три дня назад, на свадьбе, Николай рвал меха трехрядки, в неожиданно сумасшедшем темпе бегая пальцами по кнопкам. А мать, выпив "для веселья" наливки, павой горделиво ходила по кругу, выбивая каблучками чечетку и из-за плеча с улыбкой поглядывая на гармониста.
  Свадьбу справляли по-деревенски - никого не звали, никого не гнали. Из приглашенных были только его и Машины однокашники, да нескольких близких друзей-подруг с работы пригласили мать с Николаем. Лариска, сестра, приехала одна с маленьким его племянником, сказав, что муж уехал на "вахту", куда-то ещё дальше на Север.
  Соседи приходили-уходили на звуки музыки и многоголосное пение, в разгар свадьбы далеко разносящееся по селу. Кто оставался за столом, кто-то, поздравив и выпив поднесенную стопку, уходил, сославшись на домашние хлопоты. Кто-то потом возвращался и вливался в стихийный, но удивительно красивый хор, когда по какому-то врожденному чувству такта, отозвавшись на знакомую мелодию, запевает женский голос, потом подхватывают ещё несколько, не перебивая, а словно внося свою краску в общий распев. Чуть позже, уловив тональность, вступают рокочуще-низкие мужские...
  Мать любила петь. И в заводском хоре слыла не из последних. Он слышал эти песни с раннего детства. Русские, украинские, военные и про любовь... А Николай знал все, что пела она. Или подбирал с голоса.
  Он сначала беспокоился, удобно ли будут чувствовать себя Маша и Кобринский, все же свадьба "пела и плясала" без сценария и расписания. Официальная часть закончилась, когда он на руках вынес Машу из ЗАГСа и усадил в украшенную лентами и воздушными шариками "Волгу" с привязанной к решетке радиатора большой куклой.
  И ещё он настоял, ничего не объясняя, чтобы перед ним и Машей стояли два граненых стакана с водкой. Мать подчинилась. Серёгин и Витькин ордена он сам опустил в них. И накрыл горбушками чёрного хлеба. Они должны были быть с ним в этот день. Они слово друг другу дали.
  ... Похоже, его опасения были напрасными. Кобринский сидел рядом с дочерью. Мать подсадила к нему какую-то свою подругу с весьма привлекательными формами, и, кажется, такое общество его не тяготило. Кроме того, она обладала красивым грудным голосом, и добрую часть песен на два голоса запевали они с матерью. А когда запели "Чом ти нэ прыйшов як мисяц взойшов..." подпевал даже Кобринский.
  Молодёжи, конечно, было скучновато вначале. Пашка, приятель и свидетель с его стороны, балагур и институтский сердцеед, после армии забросивший родное водное поло и подавшийся в бейсболисты, взял с собой привезённый недавно из Японии двухкассетник и кучу кассет с забойной танцевальной музыкой. Музыка неслась из машины все время, пока они после регистрации по традиции совершали объезд памятных мест города. И сейчас, собрав всю молодую часть компании, он врубил  маг на всю мощность на площадке за калиткой. На современные ритмы подтянулись местные парни и девчата. Когда Пашка, реагирующий на симпатичную девичью внешность как пуля на удар бойка по капсюлю, сказал что-то приятное "самой обаятельной и привлекательной" из вновь прибывших, случилось непонимание между ним и её обожателями, которое быстро погасили, но порванную рубашку и распухшие носы пришлось компенсировать первачом Николая...
  В-общем, как сказал хозяин дома: " Погуляли на славу. Есть что вспомнить."
  ... Они стояли возле выхода на посадку. Маша старалась быть поближе к отцу. Кобринский, ловя её взгляд, улыбался ободряюще. Николай, получив уже несколько отказов и не слушая мать, все норовил сунуть ему в карман пиджака бутылку своего фирменного "как слеза младенца" самогона, приговаривая: "Я ж узнавал, одну можно. Я и бутылочку подобрал с завинчивающейся пробкой. Чтоб комар носа не подточил..." Мать, дергала его за рукав, другой рукой вытирая глаза.
  Из-под высокого потолка раздался женский механический голос: "Пассажиры рейса номер двадцать пять "...ск - Москва" приглашаются на посадку. Повторяю..." Все еще больше засуетились. Кобринский, махнув рукой, все-таки сунул бутылку в карман. Николай расцвёл в улыбке и по-медвежьи облапил его. "Самойлыч, на крестины первенца ждем. Ты гляди там, нашу марку держи, мы ж для них все русские... " Мать протянула руку для прощания. Кобринский, нагнувшись, поцеловал её. "Спасибо Вам за всё..." Мать, смутившись, отдернула руку, но потом спохватилась и тоже обняла его: "В добрый путь... Мы будем Вас ждать." У неё за спиной одобрительно загудел Николай: "Вот... Верно. Ты, сват, женщину слушай. Она хуже, может, знает, да лучше чувствует. "
  Кобринский повернулся к нему. "Ефим Самойлович... Я вот тут написал кое-что. Вы прочтите, когда захотите." - он отдал свернутый вчетверо листок. "А за Машу... Да Вы всё знаете. Мы венчаться будем. Вот только я крещение приму. И тогда нас никакая сила не разлучит. Будьте спокойны." Кобринский сунул листок в нагрудный карман и похлопал его по плечу: "Дай вам Бог."
  Маша плакала. Тихо без надрыва. Но слезы обильно текли по щекам. А платка не было... И мать отдала ей косынку. Кобринский тоже часто заморгал глазами, снял очки. Но сдержался. Обнял дочь. "Прости, доча... К маме за меня сходи, я не успел. Она хризантемы белые любила. Будьте счастливы. Я, как только с адресом определюсь, сразу сообщу. Я тебя люблю."
  Он подхватил чемоданчик-"дипломат" и быстрым шагом заспешил за уходящими по длинной галерее пассажирами. Прежде чем скрыться за дверью, обернулся, поднял руку со сжатым маленьким кулачком и что-то крикнул. Но слов было не разобрать...