Звезды на дне стакана

Кобринский впереди, они с Машей сзади, и Николай захлопнул дверцы желтой "Волги". "Доброго пути," - мать взмахнула рукой.
  Как застоявшийся конь, машина рванула с места.
 
  Он держал Машу за руку, подставив другую бегущему навстречу ветру, и шевелил губами.
  "Ты что?" - спросила она.
... "Ты помнишь, я стихотворение начинал? " Когда ты на моем плече - так сладок сон твой..."
  "Помню."
  " Я окончание придумал," - он наклонился к ней и куда-то в район виска вполголоса прочел:

  А звёзд мерцает чехарда
  Куда-то мимо.
  И мы с тобою навсегда
  Уже едины.

  Частичка моего тепла,
  Во тьме блуждая,
  Твою, зовущую, нашла
  В глубинах тайных...

  И - новая зажглась звезда!
  Я знаю точно:
  Теперь нас трое. Навсегда.
  Ты... я... И доча."

  Она повернулась и чмокнула его в нос. "Посмотрим..."

  А вечером они поругались. Нет, ссора была тихая, почти без слов. Но такая, что хуже ругани. Он уверен был на сто процентов, что на пустом месте. А с другой стороны, как взглянуть.
  Они завезли домой треклятую сумку, потом, уже высадив Кобринского у подъезда, заехали к портнихе забрать свадебное платье. Маша заказывала его сама, не обмолвившись с ним ни полсловом. По какой-то дурацкой примете он не должен был видеть его до последнего момента.
  Сидя в тесной прихожей, в которой невесть как уместили кресло и низкий круглый столик, от нечего делать, он листал какие-то журналы мод с улыбающимися чуть не с каждой страницы манекенщицами и прислушивался к женским голосам, оживленным, но неразборчивым из-за плотно прикрытой двери. Преобладал голос хозяйки, которую Маша нашла через каких-то знакомых её знакомых как лучшую в городе портниху свадебных нарядов. Вдруг затих и он. Ненадолго. Возник опять, но быстрее и с извинительныии нотками. Спустя несколько минут из комнаты вышла Маша с покрасневшими глазами. Он встал ей навстречу. "Замочек разошелся..." - всхлипнула она, приблизившись. "Какой замочек?" - наверное, вопрос, действительно, был глупый. Из глаз Маши снова потекли слезы: "Молния..." Вышедшая проводить хозяйка, молодящаяся крашеная блондинка, успокаивающим тоном сказала: "Завтра в это же время вы заберете своё чудесное платье в полном порядке. Разве ж это беда, девочка? Это такие пустяки, а не беда, что слезинки ваши стоят дороже..." Маша кивнула головой, и они вышли. Пока шли по улице, он высматривал свободное такси, завидев жёлтый цвет, выбегал на обочину, подняв руку вверх. Наконец, они сели. Машина зашелестела шинами по уже нагревшемуся асфальту.
  "Ну правда ведь ерунда. Поменяет она замок этот. А завтра заберем. Свадьба-то послезавтра."
  "Ты не понимаешь. Я - корова. Толстая корова. Замок разошелся, потому что я растолстела за этот месяц, как корова." В третий раз повторенное слово, видимо, было контрольным. Слезы снова потекли.
  "Ну это же нормально. Вас двое теперь. А я тебя такую ещё больше люблю. И... хочу." - он никак не мог понять, что её расстроило, попытался улыбнуться самой ободряющей улыбкой, на какую только был способен.
  Дома они разбирали сумку, потом он помогал ей прибраться, потому что за сутки их отсутствия зловредная пыль скопилась в неимоверном количестве. Потом надо было обязательно сегодня перестирать постельное белье. Наконец, солнце ушло на другую сторону дома, к вечеру стало прохладнее, и он, решив освободить Машу от части домашних хлопот, вызвался приготовить ужин. Он вспомнил, как накануне ночью в гостях едва удержался... А сегодня дома им никто и ничто не помешает. Он даже несколько раз подсчитывал пульс, чувствуя в ушах глухие толчки. Ого... под сотню.
  Маша, увидев на столе его коронные "макароны по-флотски", с зажаркой на свином сальце с мясной прослоечкой, с золотистым лучком, с желтым кругляшком поджаренного яйца сверху, слегка припорошенного привезённой от матери зеленью, сказала только: " И как я могу не быть толстой коровой?" И ушла в комнату, закрыв дверь за собой.
  Он бросился за ней, путаясь в словах "тебе же нравилось всегда" и мыслях про ночную кукушку, которая дневную перекукует, обнял, прижал к себе сильно, но осторожно. Попытался найти её губы, она спрятала лицо, поцеловал макушку, потом ухо... или висок. Руки его при этом блуждали свободно, куда могли дотянуться.    Когда он, как ему казалось, нежно сжал её ягодицы, Маша вдруг резко вырвалась. "Отстань! Я все поняла, я тебе нужна только... как самка. Как объект для удовлетворения твоей... страсти... или похоти. А то, какая я и что чувствую, тебе безразлично!" Он ещё попробовал отшутиться: "Скажи ещё - для реализации инстинкта продолжения рода..." Реплика была лишней. Наступила тишина. Он сел на диван и смотрел, как она переодевается из домашнего в строгий брючный костюм. Пиджак не застегнулся, хотя Маша старалась. Потом она вызвала такси. И уехала к отцу. А он не встал, даже чтобы закрыть дверь.
  Некоторое время спустя сумерки проглотили последнего солнечного зайца, прятавшегося под потолком.

23

Посидеть. Подумать. Попытаться проанализировать. Не бежать сразу. Сколько времени займет дорога? Вечером свободно... Полчаса, не больше. Отец удивится, конечно. Может быть, даже обрадуется. Маша приготовит чай, мы ведь не поужинали... Они станут разговаривать. О чем? Что, вообще, произошло?
  Снова заплясало в голове: "выбор... выбор..." Но это же не как тогда. Сейчас, действительно, мы, я и Маша, один и одна... Или все-таки мы? И никто не влияет. Решай - не хочу. А с какой стати ей одной решать? Почему это право и этот груз ты перекладываешь на неё? Надо было остановить, не пускать... А как же свободная воля людей, решающих - быть им вместе или не быть?.. Вот где ошибка в логике, чёрная дыра, способная поглотить все, что было, что уже пережито вдвоем и стало безраздельно общим. - Нас не двое уже. Наша кровь смешалась и породила того, в ком мы неразделимы. И, значит, в нём сходятся её и твой выбор. Отказаться от него, кого ты еще даже не видел, значит отказаться от части себя. Так, оказывается, просто... Так чего ты сидишь, комплексы свои расковыриваешь? Ноги в руки и - аллюр три креста!
  Он посмотрел на часы. Однако... Он не заметил как пролетело время. "Автобусы уже не ходят, денег на такси не осталось. Ерунда." Его охватило веселое отчаяние, словно все поставлено и все зависит от одной карты, которую вот-вот кто-то перевернет. Он мысленно представил расстояние... В пору его спортивного расцвета он пробежал бы его часа за полтора. Ну два, если по пересеченке. Сейчас... пусть три. Будет глубокая ночь. Придется соседей потревожить... Да и ладно! Переживут. У него судьба решается!
  Он выскочил из квартиры как был - в старой застиранной майке с надписью ДСО "Буревестник", которую хранил как память о первом своём спортивном обществе, и спортивных же трусах - так, как ходил дома, перестав стесняться изуродованной ноги с той первой их с Машей ночи. Только кроссовки обул "дембельские" - фирменные, легкие и сидящие на ноге, как влитые. "Чуть не забыл..."  Вернулся, из  кармана джинсов достал кольцо, что вручил ему Кобринский, и зажав его в кулаке, спустился во двор.
  Ночь обдала влажной липкой прохладой. "Кажется, опять дождь будет." Он посмотрел на небо - луны на обычном месте не было, затерялась где-то в тучах. Сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, он взглянул мельком на фосфоресцирующий циферблат часов и с места взял темп.
  Нога напомнила о себе минут через двадцать. Сначала став как будто тяжелее напарницы, потом заныла, прося оставить её в покое, потом иглы рассыпались по всем её мышцам, от кончиков пальцев до паха, и даже выше. Он бежал, стараясь не сбиться с темпа, не поддаться сильному желанию остановиться. Начинать снова будет труднее, он это точно знал. О том, чтобы вернуться и дождаться утра, мысли не приходили. Память вдруг предложила песню, которую он пел ещё сопливым шкетом детсадовского возраста. Ритм её совпал с выбранным темпом и бежать стало легче. "Не печалься о сы-ыне, злую долю кляняаа, по бурлящей России он торопит коняаа. Громыхает Гражданская война от темна до темна. Много в поле тропинок, только правда одна..." Он пел её про себя, перестав почти обращать внимание на ногу. Песня кончилась, но к ней сразу же прицепилась следующая. "По-олем вдоль берега крутого, мимо хат в се-ерой шинели рядового шеоол солдат..." Он время от времени поглядывал на часы, сверяясь с намеченныи графиком. Остановился только раз, возле переезда, пока тепловоз не протащил длинную вереницу цистерн на нефтеперерабатывающий завод. Едва последняя пересекла переезд, он, не дожидаясь, когда поднимется шлагбаум, побежал дальше. "Роспрягайте, хлопцы, коней тай лягайте почивать, а я пиду в сад зэлэний, в сад крыныченьку копать. Маруся, раз-два-три, калина, чорнявая дивчина..."
  На вершине сопки, когда-то называвшейся Сторожевой, он остановился. Внизу, метрах в ста, выделяясь из строя типовых пятиэтажек, темнел их дом. Не торопясь, восстанавливая дыхание и приводя в порядок мысли, он пошел к нему, приближаясь к черной на фоне светлых стен арке проходного двора.
  Он взялся за ручку входной двери и под её скрип уже точно знал, что скажет Маше.

  Ему открыл Кобринский. На удивление быстро, ему показалось, что он только успел постучать - негромко, чтобы не нарваться на законное возмущение соседей.
  Машин отец был в домашнем халате и шлепанцах на босу ногу. Нос венчали неизменные очки с толстыми линзами. Но сейчас не висящие на кончике носа, придавая вид задумчивый и немного рассеянный, а уверенно и твёрдо сдвинутые к глазам, на самую горбинку. От этого выглядел он строго и неприступно, как часовой, готовый даже ценой жизни отстоять самое дорогое и святое, то, что там, в темноте за его спиной.
  Приготовленные слова сразу улетучились. А он собирался проверить на практике Лехой озвученную французскую, кажется, поговорку про то, что если женщина неправа, надо попросить у неё прощения.
  ... Когда-то, в той, далекой уже жизни, выложившись после затеянного взводным в выходной день изнурительного марш-броска по горам, они валялись возле кристальной чистоты и прозрачности ручья, положив под головы "разгрузки", и лениво трепались о девчонках. Вернее о том, что делать, если ты с ней поссорился. Не разговаривать, найти другую, напиться... Бедель, был у них во взводе немец из Новосибирска, ляпнул даже про "дать леща, чтоб поумнела". Вот тогда Лëха и выдал французскую мудрость, глядя на них свысока, как на несмышленых младших братьев. Помнится, поддержки его слова не вызвали. Промолчали из вежливости...
  ... Маленьким, когда мать ругала, он плакал, цеплялся за халат или фартук: "Маам, я больше не буууду..." И страшно было услышать: "Ты уже обещал, я тебе не верю". И увидеть её немую спину. Став старше, он тоже научился молчать. И чувствовал себя победителем, когда на второй-третий день она не выдерживала. Потом спорт, нагрузки и разъезды помогали переживать размолвки... Глупо было после месяца сборов вернуться и вспоминать, где там они друг друга не поняли. Но вросшей занозой сидящая где-то в глубине привычка не начинать разговор первым осталась.
  Но к Маше он бежал, уповая на