Звезды на дне стакана

поднял вверх указательный палец. Правда, улыбка получилась вымученной... Но, все же, всем стало легче.
  "Мы вчера не договорили. Предлагаю продолжить. Маша, сделай чай, пожалуйста. Покрепче." Маша ушла в кухню и, видимо, поняв, что им есть о чём поговорить вдвоём, прикрыла дверь.
  "Понимаете, - Кобринский назвал его по имени, - Маша - всё, что у меня есть. И лучшее, что я сделал в жизни. И у неё всё должно быть хорошо. Вы понимаете, какую ответственность берете на себя? Вы еще очень молоды... Оба. А я живу и работаю только ради неё. И этот переезд... У меня есть патенты. Мою методику посттравматического восстановления функций опорно-двигательного аппарата признают и даже кое-где используют. Но здесь она ничего не приносит... Не перебивайте, Вы скажете, что не всё измеряется деньгами, я соглашусь. Однако, и как обходиться без них, ещё не придумано. Коммунизм - хорошая еврейская мечта. Но не более. Наша с Вами Родина, поверьте, стоит на пороге больших перемен. Вы ещё не видите, а я, может быть, на уровне генетической памяти, чувствую. Вы знаете, мои родители, как только я закончил первый класс, в начале июня 41-го отправили меня из Витебска на каникулы к тётке в Ленинград. А сами потом не успели... И я не знаю, где они лежат. Тетка чувствовала лучше. Благодаря ей, мы не оказались в блокаде, а оказались в Новосибирске. На Дальний Восток я попал уже молодым лейтенантом-военврачом. Да так и остался. Жена здесь, да и Мариам была маленькая... А сейчас я просто хочу уберечь её от будущих потрясений. И обеспечить её будущее. Я это могу. А сможете ли Вы? Не отвечайте, за время нашего знакомства я убедился, что вы обладаете многими достоинствами. Кроме одного. Гибкости и терпимости в Вас немного. А это значит, что жизнь и люди будут Вас бить. Бескомпромиссность в спорте - неоценимое качество. В жизни с ней сложно. Как отец, я скажу Вам: единственное, что может обрушить весь мой дворец из разумных резонов, это любовь. Мне кажется, Вы её любите. А она?"
  Он молчал, не зная, как ответить. И все же честно признался: "Не знаю... "
  "Вот видите. Вчера Маша сказала эти слова, но, возможно, в сердцах. Это была первая реакция на скорый отъезд, я ведь и ей не говорил, пока не все дела улажены. Маша! Что там с чаем?"
  Девушка вышла из кухни с подносом, поставила его на журнальный столик, разлила в чашки густо-коричневый пахучий чай. "Я корицу добавила. Ты же любишь." - сказала, обращаясь к отцу. А он ждал, куда она сядет. С ним рядом на диван или в придвинутое к столику кресло.
  Она села к нему.
"Маш... Мариам, - в этот момент ему показалось, что полное имя более уместно, - я хочу, чтобы мы поженились. Но Ефиму Самойловичу нужно знать, что это не только моё желание. Я люблю тебя. И готов сделать всё для нас и ребенка."
  Маша посмотрела сначала на него. Глаза её, ставшие темными, почти коричневыми, были серьезны и внимательны. Потом перевела взгляд на Кобринского. "Я люблю его, папа. И я остаюсь."
  Кобринский опустил голову. Снова поднял. Снял очки, протер их салфеткой. "Ну что же... До отъезда ещё есть время. Может быть, ты подумаешь... "
  "В ЗАГСе тоже месяц дают на раздумья, - сказал он. " Но ко мне мы переедем сегодня."

16.
"... Вот скажи, Самойлыч. Зачем тебе уезжать? Я мужик простой, у меня одна "фазанка" из образования... Словами вертеть не шибко умею. Меня отчим в своё время вразумил, да и сам я по жизни его правоту понял: прежде, чем сделать что-то, задай себе вопрос "зачем?" Если уверен, что только так надо, приступай и делай без оглядки. А коль сомневаешься... Значит, отложи на время. Не пришло оно ещё, стало быть."
  Втроем, они сидели в предбаннике, распахнув дверь на улицу. Июньские сумерки пахли цветами, которыми мать засадила едва ли не все свободные уголки, влагой и землей от щедро политых вечером грядок, расхлестанными до прутьев дубовыми вениками... И собачьей шерстью - от свернувшегося у порога Черчилля.
  ... Он привез их, Машу и Кобринского, знакомиться, как принято, перед свадьбой. К отъезду всё было готово. Кооперативную квартиру, несмотря на возражения дочери, Кобринский оставлял ей. Оказалось, что, кроме немногих вещей и чемодана папок с отпечатанными на машинке рукописями и дневниками исследований, на вывоз которых пришлось получать специальное разрешение в компетентных органах, ему забирать было нечего. Из-за экспертизы, необходимой для получения разрешения вышла задержка. И, кажется, ещё он не терял надежды, что дочь передумает. Большую фотографию жены Кобринский сам снял со стены кабинета и положил в чемодан поверх бумаг.
  Месяц, отпущенный государством молодым на размышления подходил к концу. Дата бракосочетания была известна. Он уговорил Машу свадьбу играть в Трехгорном. Она, едва заметно начавшая полнеть, хотела простой регистрации. Но, Николай, узнав от него о предстоящих в жизни изменениях, заявил, хлопнув ладонью по столу: "Свадьбе быть!" И потребовал представить им с матерью невесту и её родителя.
  Не с первого раза, но им с Машей удалось, наконец, переупрямить Кобринского.
  И вот они, распаренные, разомлевшие от бани и выпитой "с устатку" водки, купленной в магазине "по особому случаю", для которого самогон не годился, сидели в предбаннике вокруг стола, прикрыв причинные места полотенцами. Широкий, коренастый, расставив локти и нависнув над идеально ошкуренной столешней, Николай решился прервать молчание.
    "Зачем? Сложно в двух словах объяснить..." - Ефим Самуилович взял со стола футляр с очками и без особой необходимости водрузил их на горбатый крупный нос. Прислонясь к теплой гладкой стене предбанника, он вертел в пальцах стакан, перебирая его грани. "Чтобы жить, наверно... Этой стране я все долги отдал. Мог жизнь, но ограничился здоровьем. В науке чего-то достиг. Тоже польза. Молодых, вот таких, - он кивнул головой в его сторону, - на ноги ставил. Научил многих... Я здесь никому ничего не должен. Что получил от государства, всё давно отплатил. Награды за Вьетнам вывозить нельзя, так они у Мариам остаются... Да вот ради неё и задумал отъезд. Хотел, чтобы она еврейства своего не стеснялась. Пока она девочка совсем, на новом месте прижиться нетрудно. И язык освоить, и образование там получила бы. Я еще могу помочь. Там то, чем я здесь занимался почти бесплатно, стоит дорого, очень дорого. А это, все же, показатель твоей состоятельности. И как учёного, и как человека. Так бы все и было. А она вон, героя своего встретила." Кобринский поднял глаза на него и как тогда, у них в квартире, прямо, оценивающе посмотрел.
  Поймав этот взгляд, он, сидевший до сих пор расслабленно, слегка захмелевший, подобрался, выпрямил спину, почему-то сжал кулаки: "Я смогу, Ефим Самойлович, я для них, для Маши и ребенка, смогу. В госпитале, когда ногу хотели отрезать, я жить не хотел. А теперь есть для чего и зачем."
  Николай тоже смотрел на него. Тоже оценивающе. Но по-доброму. С верой. "Смотри, какая штука выходит, Самойлыч. Мы ж оба ему отцы. Хрен с ним, не по крови. По жизни, раз она так повернулась. Стало быть, в ответе, пока живы. Мы с матерью покрестить его хотим. Вот тогда я настоящим отцом стану. А, молодой, возьмешь меня в крестные?" От неожиданности он замялся. А Николай, словно и не заметив, повернулся к Кобринскому: "Он сможет, не сомневайся. Я в него верю. Мы с матерью не зря небо коптим. Поможем. И внучка или внучку, кто б ни был, в обиду не дадим. Только и Машу бы покрестить надо. А, Самойлыч, как думаешь?"
  "Маша крещеная... В младенчестве ещё. Жена так хотела. Сама крестилась незадолго до..." - Кобринский потер пальцами переносицу под очками. - "За неё боялась, что не выживет. Мне завещала. И я исполнил. Крестик только найти надо. Дома где-то, в вещах жены, может быть."
  "Ну вот, а ты от детей, от ответственности сбежать хочешь. Обиду свою холишь..." - Николай решительно разлил по стаканам остатки из бутылки: "Давайте, мужики. За супругу твою, Самойлыч, мудрая была женщина, Царство Небесное. За мою, безвременно помершую. За всех, кого с нами нет."
  Водка была теплая и противная.  Но никто из них троих не поморщился.

17.
"Пойдём, Маша, и мы." - позвала мать, увидев в окно, что мужчины гуськом идут от бани - в сгустившихся сумерках три фигуры в белых нательных рубахах из запасов Николая, обрезанные темнотой по пояс. "Да и поужинаем потом."
  Весь день они присматривались друг к другу. С первой минуты, когда мать обняв сына, с открытым лицом, улыбаясь, но все же немного церемонно подала руку по очереди Кобринскому и ей.
  "Это Маша. Мариам." - сказал он, положив ладони на плечи девушки. "Я поняла," - отозвалась мать.
  "Кобринский. Ефим Самуилович. Машин отец." - Кобринский принял протянутую матерью руку и слегка поклонился.
  "Очень рады. Проходите." - мать исподволь, но внимательно рассматривала девушку - во что одета, как держится, как оглянулась на её сына, ища у него поддержки. Отметила, что обернулась она к нему, а не к отцу. "Любит."- и все же материнская ревность ворохнулась в сердце.
  Он почти не переживал за то, как мать примет Машу. Другое дело, как воспримет его родных её отец. Кобринский вне привычной обстановки был напряжен и, кажется, в любую секунду готов вступиться за дочь. Немного снял напряжение неожиданно появившийся из-за спин гостей Николай с сеткой-авоськой, из которой выглядывали буханки хлеба и горлышко бутылки. "Здорово, гости долгожданные!" Поочерёдно пожал руки - Кобринскому: "Ну, здравствуй, сват!", Маше, чуть дольше задержав в своей её ладошку, и последним, подмигнув, ему. "Чего стоим, мать, приглашай в дом. Черчилль, на место!" Старый пес, не дождавшись обычного поглаживания, обиженно вздохнул и, повесив хвост, ушёл в будку.
  В доме все было как обычно, как будто и не ждали никаких гостей. Николай изобразил удивление: "А где стол, мать? " Она, словно смутившись, быстро нашлась: "Ничего, сейчас мы с Машей в четыре-то руки быстро спроворим. А ты баню затопи, что ли. Гостей-то порадовать."
  Только потом он понял, что мать с Николаем, сговорившись, разыграли целый мини-спектакль, с единственной целью - в короткое время как можно ближе узнать будущих родственников. Мать - чтобы оценить хозяйственность  невестки. А баня... Где ещё человек более открыт, как не в голом виде? То, что гости никуда сегодня не уедут, как бы подразумевалось само собой.
  ... "Пойдём, Маша. Я тебе и сорочку новую, чистую приготовила." - сказала мать, предварив невысказанное возражение.
  Они встретили мужчин на крыльце. "Дождитесь нас. Мы недолго. Долго-то Маше нельзя."
  Раздеваясь, Маша смущалась, отворачиваясь от взглядов матери. Как будто совместные хлопоты по хозяйству уже сблизили их, но в бане мать рассматривала её снова, словно пытаясь увидеть в ней женщину, которую полюбил её сын, и будущую мать их ребенка. И высокую округлую грудь, и широкие бедра, и сильную прямую спину...
  "Ты не стесняйся, девочка, мы с тобой теперь заодно. Он у меня один сын. Дочь-то в чужой дом отдаешь... А ты - у него одна. Я ведь о тебе совсем не знаю ничего. От сыночка слова не добьешься. Я, сказал, люблю её. Привезу, сами увидите. Вот я и смотрю-присматриваюсь. Пойдём,