может, просто- перегрелся на солнце с этими ягодами.
Не вытерпел, плеснул в кружку.
-Не заболеть дабы!- уговорил сам себя и выпил. И сразу же взялся за ручку.
. . .
«Когда отец платил за свет тридцатку
В самый темный год…»
Странно у меня как-то с отцом получается. Самый любимый и самый ненавидимый мной человек… Это же не поддается никакой логике.
Я помню, как с замиранием и ужасом ждал в детстве вечеров. Сердце в комочек сжималось!
Открывалась дверь- и входил отец. Трезвый! Трезвый!!! Боже мой! Не бывает в жизни такого бешенного, через край счастья! Н Е Б Ы В А Е Т!!!
И я снова замирал, только теперь уже от счастья! Я лез к отцу на колени, я мучил его вопросами, я искал у него защиты от материнской строгости. Я это все хорошо помню! Я был счастлив от одного его прикосновения. Я до сих пор помню запах его пота, строганного дерева и опилок. Ожидание любви переходило в бытие любви. И это было взаимно! Он гладил меня, играл со мной, разговаривал, шутил, просил помочь в чем-нибудь… Меня, несмышленыша и неумеху!.. И это тоже все делалось с любовью.
Но были и другие вечера. Их было намного больше. И они были страшными!
У отца было не его, не отцовское и родное лицо. Была глумливая, пьяная маска садиста! И никакого проблеска разума в блестящих пьяных глазах…
Он не трогал меня. Он «отрывался» на матери. Это было так страшно и так невыносимо, что временами я бился в «падучей» и терял сознание. «Закатывался», как говорила мать.
Мать кричала, звала на помощь. Иногда приходили соседки, усмиряли отца. А я убегал на улицу. Бежал, даже не соображая- куда? – и твердил, захлебываясь слезами: «Я убью тебя! Я вырасту- и убью тебя!» И почему-то хотелось умереть самому…
А на следующее, после пьянки утро меня будил монотонный громкий беспрестанный бубнеж матери на кухне.
Это было так тягостно и так противно, что я начинал уже ненавидеть мать. Ну, нельзя же таким нытьем отвадить от пьянки! Она что, не понимает?! Таким нытьем можно только в петлю загнать!
А отец тихо сидел где-то рядом с ней на кухне и почти ничего не говорил. И не уходил. Ему нужны были деньги на опохмелку…»
Г Л А В А 6
С реки заметно потянуло холодом.
Пришлось натянуть свитер. От холода ли, от звездного ли неба- вдруг вспомнилось ему осеннее озеро Улагач в октябре месяце. Было в его жизни такое: озеро Улагач.
Ласковое, прозрачное, рыбное… А тогда они вдруг собрались на него по осени, он да друг Лешка с собакой, лохматой дворняжкой по кличке Тяпа. Чего собрались- и сами не поняли… Душа захотела!..
Березовые околотки уже оголились. Трава пожухла, полегла. По ночам стояли заморозки, лужи леденели тонким слоем.
Наломали по пути сосняка, нагрузили сверху, на багажник машины. Поискали на всякий случай грибы. Выпили попутно по рюмашке за удачу.
Дорога после осенних нудных дождей оказалась на удивление сухой. Лишь в самых глухих и не продуваемых закоулках в колее стояли лужи, покрытые желтой хвоей и опавшей листвой.
Молчали птицы.
Пронзительная осенняя тишина стояла в мире. И всю дорогу, пока они добирались до места, в машине звучала кассета с Сухановым.
«О, больная, прохладная осень…»
Пока грузили на машину сушняк, Тяпа носился сломя голову по лесу. Явился весь встрепанный, в репьях и лесном мусоре. Лешка, посмеиваясь, обобрал из шерсти репейник, забросил Тяпу в машину. Тот повозился на заднем сиденье и его начало рвать. Пока все выгребли и вычистили в салоне- начало смеркаться. Но, все-равно, успели и лодку накачать, и сети поставить, и палатку, и супец сделать.
Они жили там три дня. Пили, проверяли сети, играли на гитаре и говорили «за жизнь». Им никогда так в жизни не говорилось, как там, на свинцовом осеннем Улагаче. И постоянно, постоянно звучал Суханов… И «звенела высокая тоска»…
Никогда он такое не забудет. Суханов… коричневое с желтым…холодная прозрачность… дым осеннего костра… разговор двух подвыпивших людей…
Сейчас на душе творилось тоже что-то непонятное: щемящее, тревожное, сладостное. И ничего ему сейчас не надо было, кроме этого плачущего одиночества! И вспоминалось сразу многое… Перебивало друг друга, смешивалось, прерывалось…
Вспомнился ЖЭКовский дворник.
Вечно пьяный, бомжеватого вида, он часто стоял у их подъездной двери, опершись на лопату, и тормозил чуть ли не всех выходящих: поговорить, покурить, пожаловаться на жизнь.
-Да что же это такое?!- в отчаянии думал он тогда, слушая это пьяное бормотанье. –Ему на дух не нужны были дети, а у него три сына народилось! Три! А у меня- один-единственный Сашка был…
Вышла Джулька. Со вздохом вытянулась у его головы, лизнула в щеку.
-Ничего, доча, ничего… Нормальный я,- Сережка утер глаза ладошкой, глотнул спирта. -Нормально… Посидим давай еще немножко… Никогда у нас уже не будет такого… Давай выпьем… И клубникой закусим… Будешь?- он протянул ей горсть ягод.
Собака понюхала и равнодушно отвернулась.
-А Санька любил клубнику. И землянику. Ты знаешь, мы однажды целый котелок набрали! Втроем, мамка с нами была…Съесть не могли! Я тебе потом фотки покажу… Засыпали ее сахаром, а она пропала… Жалко…
Сережке было хорошо. Он запьянел немножко. Сидел у костра и с увлечением рассказывал своей любимой собаке о своем любимом сыне.
-Жаль, что ты его не застала. Нельзя тебя тогда было заводить. Жить негде было… Ютились, ютились… И времена наступили- жрать нечего было, пустые прилавки… Не до тебя, Джулька, было…
Замолчал, вспоминая. В глазах отблескивал костер. Две глубокие складки- морщины тянулись вдоль носа к уголкам губ. И губы что-то шептали вслед мыслям.
А кругом чернилами разливалась ночь. И оловом светилась река под крупными звездами.
…Когда он утром открыл глаза, над ним высоко-высоко висело купоросное небо. И в этой купоросной высоте кружила стая голубей. Она то сверкала белоснежным на солнце, то вдруг исчезала на виражах- и вновь вспыхивала!
-Откуда голуби? Это же городская птица! Или деревня близко?.. А, может, и лесные…
…Нет, деревни не было ни на карте, ни в реалиях.
А был ручеек, к которому они и свернули часа через три. Он недаром выбрал этот ручеек. Во-первых: стекал со стороны гор. Во-вторых: в месте впадения образовалась большая и, судя по цвету воды, относительно глубокая заводь, отгороженная от основного русла песчаной отмелью. В-третьих: удобное место для стоянки.
…Он слил мутную воду из Джулькиной чашки. Песок, мелкая галька, щепочки…
-Баловство все это,- безразлично подумал Сережка. –Мечта юности… Колорадо… Сороковая миля… Индейцы… Ты даже не знаешь, как оно выглядит, это золото… Тем более, кто-то говорил, что оно на Миассе пылевидное… Самородки все повыбирали… Пенек ты старый! Детство в заднице играет! Не вернешь ты его, Серый… Поздно… Суррогатами тешишься…- Снова прополоскал грунт в чашке, слил воду. Мокрая галька красочно отсвечивала на солнце. Обычный кварцевый песок ничем, по его мнению, от золотого не отличался. Если, конечно, золотой присутствовал…
Сережка ложкой вычерпал остаток в целлофановый мешочек. Мешочков было заготовлено уйма. Почерпнул следующую порцию грунта, уже с середины заводи и продолжил старательство.
Теплая вода неощутимо омывала ступни. Сергей, как был- в шортах, так и уселся в нее.
-Свобода… От всего и всех… Обломов… Сидеть в реке и мыть золото… Почему так много в жизни не стыкуется? Ни по времени, ни по месту… Ни по возможностям… Ты ж ведь лет на сорок опоздал. У тебя даже дрожи в теле нет от сбывшегося чуда… Будто первую любовь встретил через полвека- и плачешь от горечи, что любил э т о… Не это ты любил… То, любимое, было другое… И оно в тебе осталось воспоминанием. Видимо, человек и для этого тоже живет: накапливать, а потом вспоминать. А сейчас тебя совсем от другого колбасит…
Он ссыпал очередной остаток в мешок.
-Нытик ты… Все у тебя во время было.- Вытер мокрые ладони о волосы, дотянулся до сигарет на берегу. –И любил вовремя… И дети- вовремя… И книги читал те, что нравились, и дружил, с кем хотел… Все у тебя, Серый, нормально… А тоску ты, вон, братишка, засунь куда-нибудь… До вечера, до стопочки… Все у тебя путем… Все было… И, даст Бог, может, еще многое будет. Не скули. Намывай, вон, песочек, грабь Россию. Тебе еще сети ставить и жрать готовить. Да, кулема?- окрикнул он собаку. Та, оскалившись, трупом лежала на нагретом песке. Услышала хозяйский окрик, вскочила, залаяла ошалело на кусты. Затем недоуменно оглянулась на Сергея.
-Дура ты у меня… Пустолайка немецкая… С приличными людьми общаешься, а ума не нажила… Охранница безголовая…
Джульетта подошла к воде, жадно залакала, не обращая на Сережку никакого внимания.
Воздух замер. Ни дуновения. И течения в старице не было никакого.
Сережка, зажав в зубах верхнюю веревку сетей с поплавками, медленно правил веслами и спускал сеть в воду. Сетушки у него были китайские, капроновые. Да и не сетушки… так… огрызки метров по двадцать… И те, пся крев, путались веслами, зависали на листьях кувшинок. Сережка шипел от злости, но упорно продвигался вперед.
Наконец, вся сеть была поставлена, ушла на глубину так, что даже поплавки не просвечивались.
-Марианская впадина, будь она неладна!.. Коряга, поди, на коряге… Порву завтра все к лешему...- подумал Сергей, выгребая к стоянке. –Часов семь уже… Постирать бы успеть…
До конца сплава оставалось два- три дня. То, что береглось для обратной дороги, уже давно и неоднократно было одето, пропахло потом, костром и испачкалось. А хотелось выглядеть цивильно. Погода же- то солнце, то дождь- заставляла ловить момент.
Природа ближе к Уральскому хребту немного изменилась. Появились редкие пока сосны и лиственницы. И стало меньше комаров и мошкары.
Сережка «жулькал» руками намыленную футболку и трясся от вечерней прохлады. Видимо, днем перегрелся на солнце, и сейчас его колотило. Отжал белье, раскинул на соседнем ольшанике, торопливо оделся, чувствуя себя папуасом на Аляске.
Медленно смеркалось.
У противоположного берега плескалась то ли ондатра, то ли нутрия.
-Сучка, в сети бы не залезла,- подумал он, приплясывая у костра.. Огненная ветка стрельнула огоньком на голую ступню. И Сережка мгновенно согрелся, даже вспотел от боли.
-Вот масть пошла!- он запрыгал на одной ноге. Джулька включилась в веселье, запрыгала рядом. –Кышь, хвостатая! Иди, гуляй!
Джульетта с радостью бросилась в реку. Через минуту вернулась, отряхнулась на голого хозяина.
Сережка утерся. Псине ничего не сказал. Медленно и угрюмо оделся. Достал фляжку. Выпил спирта. Запил из котелка остывшей ухой.
Джулька, тяжело дыша, лежала рядом, и с нетерпением ждала продолжения веселья. Но Сережка достал завернутую в полиэтилен тетрадку и, пока еще было светло и не запьянел окончательно, принялся писать. Потом вдруг встал, подвесил над костром котелок с чаем и вновь склонился над тетрадью.
«Как-то по- дурацки я относился к сыну. Требовал, требовал от него всегда чего-то, какого-то взрослого отношения к жизни… Всё настоящего мужика из него делал… И из его друзей- то же… Вместе- значит, наравне со всеми… Пашите…
И общался с ними как-то… без снисхождения, без
