РЫЦАРИ СВОбОДЫ

кончается. В первых числах октября задул северный ветер. Шел он издалека, из самого Петербурга, мимо Москвы, Курска, Белгорода, и вместе с ним, а то и опережая его, приходили оттуда известия о волнениях и забастовках по всей России. Екатеринослав забурлил. Городовые и войска, расквартированные в городе, не успевали разгонять митинги, вспыхивающие то на бульваре, то на Фабрике, то в Чечелевке, а то одновременно во всех рабочих поселках. Агитаторы призывали к общей стачке, свержению самодержавия и казни Николая II.

Растерянный губернатор Алексей Борисович Нейдгардт, не зная, что предпринять, отправлял каждый час телеграммы в Петербург министру внутренних дел Булыгину и директору Департамента полиции Коваленскому. Пока они шли туда и обратно, волнения в городе приняли массовый характер.

Утром 10 октября забастовали рабочие и служащие железной дороги, мыловарен, мельниц. Вслед за ними остановились все промышленные предприятия, типографии, закрылись магазины. Студенты Горного училища, бросив занятия, вышли на Соборную площадь и провели большой митинг в поддержку политических и экономических требований рабочих.

Николай на этом митинге не был. Он уже несколько дней не ходил в училище, занимаясь переводом научных статей с французского языка на русский для Екатеринославского научного общества. Эту подработку ему устроил Володя. И он с благодарностью вспоминал свою маму, Елену Ивановну, которая с детства приучила детей говорить и писать по-французски.

Деньги за перевод он намеревался отослать в Петербург Сергею. Брат, скрываясь от полиции, жил по углам у чужих людей, летом ночевал в Павловском или Гатчинском парках, голодал и без конца болел бронхитами. Вместе с деньгами он постоянно отправлял ему с оказией лекарства и продукты. Тут еще, как назло, хозяин Николая повысил в октябре плату за квартиру. Можно было бы снять комнату дешевле, но Ковчан просил оставить квартиру в конспиративных целях, однако денег не предлагал.

В голове Николая теперь только и вертелось: деньги, деньги, где достать деньги. Ему очень не хотелось заниматься чертежами: кропотливой и мало оплачиваемой работой, но выхода не было, и он еще набрал груду чертежей в техническом бюро Брянского завода, где ему обещали за срочность заплатить в два раза больше. Из дома он теперь выходил только, когда у него были занятия с Анной.

В этот первый забастовочный день он вернулся от Фальков в десятом часу. Под дверь была просунута записка от Ковчана. Дима просил срочно к нему зайти. Николай прошел в комнату, посмотрел на стопку статей и толстый франко-русский словарь, которым приходилось пользоваться для перевода сложных технических терминов, тяжело вздохнул и отправился к Диме. Просто так, зная его занятость, Дима не станет вызывать.

Жил он на Ульяновской улице в конспиративной квартире. В двух кварталах от него, на углу Ульяновской и Херсонской улиц, находился дом Манухина, где была еще одна конспиративная квартира другого члена комитета, Нины Трофимовой.

Обе квартиры были удобны тем, что выходили окнами на старообрядческое кладбище, густо заросшее деревьями и кустами сирени и боярышника. Рядом, только перейти узкую Херсонскую улицу, – другое, старое городское кладбище, запущенное, без ограды, с заброшенными мавзолеями и расколотыми памятниками, где при необходимости можно бесследно исчезнуть. У Димы хозяин был дотошный, следил за теми, кто ходит к жильцам, и одно время его подозревали в сношении с полицией. Поэтому собирались здесь крайне редко, только по ночам и приходили с черного хода со стороны кладбища.

Хозяин Трофимовой, наоборот, сочувствовал революционерам, догадывался, чем занимается его квартирантка и кто к ней ходит, и когда однажды увидел у своего дома околоточного с тремя городовыми, послал младшего сына к Нине предупредить ее, а сам всячески задерживал непрошеных гостей. За это время Нина успела собрать в корзину всю нелегальную литературу и отнести в тайник на чердак. У нее иногда собирались писать листовки и обсуждать темы выступлений на митингах и собраниях. Если время было очень позднее, гости шли ночевать к Диме. Петровский иногда уходил домой один. У него на квартире в Новых Кайдаках стоял ручной станок, и они с женой Доминикой сами по ночам печатали листовки и прокламации.

... Николай пошел на остановку трамвая, прождал полчаса, удивляясь, что, кроме него, народу нет. Подошел знакомый дворник, показал на приклеенный к столбу листок бумаги: оказывается, трамвайщики присоединились к забастовщикам, и трамваи не ходят.

– Надо же, – удивился Николай, – я совсем недавно приехал из центра. А извозчики?

– Не видел ни одного. Будьте осторожней, – дворник перешел на шепот, – говорят, в центре на каждом перекрестке поставили патруль.
«Вот и отлично, – подумал Николай, – значит, забастовка удалась, и власти не на шутку испугались».

Он решил сократить путь, пошёл через проходные дворы и переулки. Фонари тускло освещали улицы, видимо, губернатор распорядился снизить напряжение, чтобы людям неповадно было собираться на митинги. Иногда из темноты выплывали фигуры городовых, державшихся вместе по 3–4 человека, или слышался топот казачьего разъезда. Несколько раз городовые останавливали Николая, спрашивали, куда он идет. Он говорил, что возвращается домой от товарища, и называл первую пришедшую на ум улицу.

Ближе к окраине стражей порядка не было, кое-где у домов группами стояли люди, бурно что-то обсуждая. При виде Николая они замолкали и подозрительно на него смотрели. Николай боялся, что его примут за шпика и чего доброго изобьют. «Придется у Димы заночевать», – с тоской подумал он, вспоминая статьи с переводами и гору неоконченных чертежей.

– Хорошо, что пришел, – обрадовался Ковчан. – Проходи в комнату, там собрались все члены комитета.

Заседание уже кончилось, все окружили рабочего Брянского завода Петровского и оживленно с ним беседовали. Увидев Николая, Григорий Иванович поднялся из-за стола, крепко пожал ему руку, выразив сожаление, что он так поздно пришел.

– У нас к вам два важных поручения, – сказал он охрипшим голосом, видимо, сорванным сегодня на митингах, – Дима вам объяснит, а нам пора.

Он еще раз крепко пожал Николаю руку и направился к дверям. Вслед за ним поднялись Лугановский, Парижер, Лепешинский, Лещинский, Шварц, Фабричный, Бранденбургский, Шаповалов и другие товарищи. Проходя мимо Николая, они приветливо ему улыбались и протягивали руку, а преподаватель его училища, профессор Маковский – добродушный и в высшей степени симпатичный человек, по-отечески обнял его и похлопал по плечу.

Дима пошел их провожать через черный ход. Вернулся веселый, глаза его возбужденно горели.

– Видел, что творится в городе? Почти все заводы остановились, железная дорога, мастерские. Трамвайщики поздно спохватились, но тоже решили поддержать. Железнодорожники сформировали специальный состав и ездят по всей губернии, агитируя население бросать работу и присоединяться к бастующим. Завтра вся Екатеринославщина встанет. Тут такое дело, – замялся он, – сегодня ученики музыкальной школы и коммерческого училища ходили по учебным заведениям, насильно заставляя ребят выходить на улицу и митинговать в поддержку рабочих. Дошли до того, что разливали в классах ядовитую жидкость. Есть пострадавшие. Завтра они опять собирают молодежь на сходку. Там, конечно, будут учителя, родители, студенты твоего училища, но все это стихийно, без подготовки и много горячих голов, которые могут наломать дров. Сходи туда, пожалуйста. Может быть, им понадобится помощь или надо будет выступить. Мне больше некого послать, все сейчас заняты. Просил Мишу Колесникова – это был близкий друг и сокурсник Николая, так он получил от Григория Ивановича срочное задание.

– Хорошо, Дима, постараюсь все сделать. А где хоть приблизительно они собираются и в какое время?

– В восемь-девять, на углу Кудашевской, – обрадовался Ковчан, что Николай согласился: человек надежный, верный и всегда безотказный.

– Почему именно на Кудашевской, там же рядом управа?

– У них пока нет определенного места, будут его искать, и рассчитывают на реальное училище. Потом обязательно напишешь статью. Интересно знать, о чем молодежь будет говорить. – Дима помолчал и виновато посмотрел на Николая. – Коля, я знаю, ты сейчас очень занят. Но у Петровского к тебе еще одна настоятельная просьба. Комитет решил форсировать работу Совета депутатов, считая, что сейчас самое подходящее время, и определил день первого организационного собрания – 17 октября. Ты сможешь до этого побывать на Брянском заводе, поговорить с рабочими? Там у нас больше всего делегатов – 100 человек. На некоторых предприятиях сейчас надумали произвести перевыборы. Это меньшевики давят на рабочих, заставляют их избирать своих людей. Надеются, что и в исполнительный комитет их больше пройдет, а в председатели прочат своего Басовского.

– Ну, это у них вряд ли получится. Надо будет до 17-го написать по этому поводу листовку. На Брянке меньшевики вроде приутихли.

– Они никогда не утихнут. Вместо того чтобы признать свои ошибки, специально дезорганизуют всю нашу работу, поэтому Петровский и просит еще раз побеседовать с людьми.

– А как же письмо брянцев к Ленину, что с меньшевиками на заводе покончено, я сам помогал его составлять? – И в памяти Николая всплыл выразительный конец этого письма, подсказанный кем-то из рабочих, – «меньшевиков дело швах».

– Немного поспешили. Да сейчас некогда с ними выяснять отношения. По всей стране разворачиваются события. Мы накануне великих перемен, – произнес Ковчан с пафосом, но, посмотрев на усталое лицо Николая, спохватился. – Давай поужинаем, ты, наверное, голодный, и оставайся у меня ночевать.

– Да нет, придется идти домой, а то не попаду к гимназистам, раз трамвайщики бастуют.

Он опять вышел в темноту... Людей на улицах уже не было, только иногда из закоулков или подворотен выскакивали собаки и с остервенением лаяли на него.

Со стороны Днепра медленно наплывал туман, как это часто бывает осенью, когда днем солнце припекает, а ночью температура резко опускается. Изо рта шел пар, под ногами скрипели сухие листья. Он посмотрел вверх: небо, еще не затянутое туманом, густо усыпано звездами. В центре Екатеринослава не увидишь такой красоты, только здесь, на окраине города или дома, в Ромнах.

В Ромнах небо висит низко над головой и, когда стоишь на крыльце дома, кажется, что звезды падают в деревья их большого сада. Мысли о звездах привели его к стихам:

     В ночь молчаливую чудесен
Мне предстоит твой светлый лик.
Очарованья старых песен
Объемлют душу в этот миг.
Своей дорогой голубою
Проходишь медленнее ты,
И отдыхают над тобою
Две неподвижные звезды.

А стихи – к Лизе. И ему приятно было в своем ночном одиночестве думать о ней, видеть ее глаза, взмах пушистых ресниц, пухлые, соблазнительные губы. Хотелось обнять ее всю: тоненькую, хрупкую, прижаться щекой к ее лицу и медленно, по очереди целовать глаза и губы и снова глаза, эти бездонные омуты, которые так быстро затянули его в свою глубину.

                       * * *
На следующий день он