Живём как можем. Глава 5. Василий

жизни всего человечества не может быть никакой другой, кроме как сохранение природы на Земле в первозданном виде, пока ещё мы целы не по собственной воле, и улучшение глобальной экологической обстановки в хрупком мире. А для этого надо, в первую очередь прекратить грубо и разрушительно вмешиваться в природу, потому как, сколько навредим, столько и в ответ получим. Так недолго достукаться и до убийственной драчки не за золото, нефть и уран, а за чистые воду и воздух, что получаем от природы, но не храним и не ценим. Не надо забывать, что не такая уж она беззащитная, и все лишние и вредные ей вымрут насильно, как динозавры, или по собственной инициативе, как киты. И мы – тоже, если будем действовать во вред. – И пояснил на некоторых примерах, как надо: - Течёт река, не сливай в неё своё дерьмо, а расчищай русло и берега, чтобы вода была чище и для тебя и для земноводных и водных. Не порть воздух чёрными выхлопами и сажистыми дымами без фильтров. Не ссылайся, строя дурочку, что лес горит от молний в жаркую сухую погоду, а не от нашей безалаберности и жадного вредительства, храни лёгкие Земли, оберегай от сжигающего пала и себя, и зверей. Не вырубай леса без острой необходимости, ради наживы, не делай из земли Арала. Храни зверей, санитаров природных, братьев наших, равных нам, не мешай им жить, как хотят, а не как тебе хочется по дурости, - пошевелился, разволновавшись. – Да что там гундосить по-крупному, взять хотя бы наши мусорные баки, урны, сортиры, улицы. Почему гадим мимо, почему всегда рядом помойная гора? С этого надо начинать, себя содержать в порядке. Не знаю, какой такой глобальный ориентир нам выдумают, и никто не знает, но знаю, что предназначение человека, слабого и зависимого – жить в гармонии с природой и со всеми в ней живущими. – Повертелся шумно, укладываясь поудобнее. – Одначе, вредно волноваться на сон – приснится ещё чёрт-то что, а то и вовсе не заснёшь, застопорив черепок, а нам, пигмеям природы, завтра гробить здешнюю могучую красоту. Так что – спокойной ночи, братцы!

-3-
А сам долго ещё лежал без сна, перебирая в памяти всё, что наговорил, не отчётливо воспринимая рождающуюся в себе сектантскую религию подчинения природе. Сейчас, когда не надо было объяснять необъяснимое, можно более цельно определить для себя, что же это такое и с чем его едят. Что же он уяснил пока?
Человек, как и всякие травинка, букашка, дерево, зверь – малая частичка природы с теми же правами на жизнь, что и у них. А потому не следует вредить природе ни в чём, ни в большом, ни в малом, не надо ничего менять в ней без острой жизненной надобности. Человек слаб и уязвим в природе, это она регулирует наше существование, а не мы её, зазнавшись гипертрофированным умом. И на каждый наш разрушительный шаг обязательно последует сокрушительный ответ, да такой, что малым не покажется. Человечишко калечит природу бездумно, добывая себе блага, а природа отвечает ему тем же. Природа нас, как любые растения, тоже регулирует, как надо ей, а не людям, катастрофами, климатом, болезнями, войнами. Человеки тщетно стараются как-то совладать с ней, приписывая себе редкие надуманные успехи и счастливо забывая о сопровождающих неудачах. Не задирай нос, помни о своей малой миссии в природе и никогда не вмешивайся в надуманные людьми наносные распри, не лезь в начальники и проповедники как репейник, а в распрях между природой и человеком всегда будь на стороне природы. Душа человека – мизерная частица энергетического поля природы и потому, надо признать, бессмертна, а тело – болезненно и смертно в той мере, в какой разум сохранил в нас эту уязвимую психическую внутреннюю энергию. Для спасения и развития нашего необходимо беспрекословно выполнять не человечьи законы разума, а наработанные веками инстинктивные законы природы, и главный из них – соблюдать равновесие во всём. В природе один бог, и название ему – Равновесие. Всего должно быть поровну и в меру: добра и зла, красоты и уродства, ума и глупости, и природа всеми силами уничтожает аномалии. И нам её не перебороть.
Нет, он не из «зелёных», они политизированы, а он – сам по себе, но одновременно и былинка природы, чурающаяся сорнякового скопления. И не гольный индивидуалист, это присуще ему только в мягких чертах – в виде духовной автономии. И он не против главных  моральных ценностей – добра, правды, справедливости. И не бездеятельный приверженец судьбе, которая всего лишь удел слабых, неуверенных в своих силах и потому не нужных природе. Нет Человеко-Бога, а есть одно божество – Планета, и она – наш Бог, и мы должны ей поклоняться и обустраивать, а не разрушать наш Дом. С тем и заснул, наконец.
А по утрянке с помощником Керимом из солнечного Таджикистана – второго помощника, русского, учителя истории, непригодного к ручному физическому труду, отослали в контору – приступили к облагораживанию сортиров, чтобы не было стыдно природе за своих уродливых гадёнышей. Трудились не торопясь, обстоятельно, по-хозяйски, но и без перекуров, изредка присаживаясь. И тогда Керимыч со слезой в голосе рассказывал о родном кишлаке, родичах и семье, что ждёт его впятером. О том, как у них тепло и нет комаров, какие красивые горы, особенно на закате, когда далёкие снежные вершины подкрашены на фоне синего неба солнечным золотом, какие чистые журчащие ручьи, много веков перемывающие огромные валуны и звонко перекатывающие гальку. И высоко-высоко парит орёл, сторожа покой кишлака. Как вкусен вечерний чай с лепёшками за неторопливой беседой с родичами у костра под тысячами мерцающих на тёмном небе серебристых звёзд, сохраняющих души ушедших от нас в мир иной. И ещё многое рассказывал, ностальгируя чуть не до слёз в тоске по родине, не ведая ни о каком патриотизме, а Василий слушал, молчал и думал: «И какого чёрта травит свою душу, сорвавшись в северные неуютные холодные дебри в поисках эквивалента счастья – денег, чтобы нахапать, как все, всяких красивых ширпотребок, без которых предки его жили не тужили, не жалуясь на бедность, тем более, что штука эта очень относительна. У этого тоже отравленная душа стынет, и разум перекошен заманчивыми проблесками цивилизации, и нет у него уже тесного контакта с умиротворяющей природой, в которой родился и с которой почти сроднился. Снялся с родного места, подстёгиваемый неясными слухами о северном денежном рае, и потерял природное нутро, как и многие тысячи и тысячи оголтелых молодых мигрантов, что бездумно прут в Европу и Америку, обманно ссылаясь на то, что боятся быть убитыми, что в родных краях, объятых кровавыми междоусобицами, нет работы и нет достатка в семье, хотя у каждого в загашнике найдётся немало евро и долларов, чтобы оплатить бегство, пересечение моря и границы, обжиться на новом месте, не очень-то стремясь к работе, которую не хотят осваивать, но хотят материального обеспечения как европейцы. Что-то в этом не так, разум человеческий не к добру пошёл вразнос с природой. Однако, жилистый, задубелый под южным солнцем на горных ветрах, теплолюбивый мужик вполне и быстро приспособился к северному невзгодью, умело обращался и с топором, и с пилой, и с молотком, и с лопатой, и с ломом, и с тачкой, и понукать не надо было, и ссориться из-за частых перекуров. Работалось им в тандеме легко и слаженно так, что добротные отхожие места росли одно за другим, поражая пользователей чистотой и удобством, даже неудобно стало целить мимо дыр. Строители, стараясь, сделали подобие стульчаков и вытяжные трубы: любо-дорого, сиди, не выходя, в тепле, уюте и уединении, спокойно и широко, по-нашенски, предаваясь освобождёнными мыслями о бренной глобализации всего человеческого. Заботил Василия только сосед, которого направили на лесосеку обрубать ветви у поваленных деревьев, оттаскивать обрубки в кучу, поддерживать костёр и постоянно подтаскивать воду и кипятить в ведре для смачивания крепким чаем пересыхающие кишки лесорубов, очумевших от варварского занятия, гуда бензопил и тарахтенья деревоукладчика. Возвращался Тимоха-лесоруб весь взмыленный, прелый и дрожащий от усталости, пытался сходу завалиться на нары без ужина, но Василий не давал, почти силком отволакивал к умывальнику, заставлял разоблачиться до трусов и тщательно осматривал употевшее и покрытое красными пятнами интеллигентское тело, снимая клещей и обжигая царапины «Тройным». А заодно и материл навязанного приятеля за то, что тот, стесняясь то ли от гордости, то ли от упрямства, не смел попросить кого-либо на просеке сделать то же для профилактики и терпеливо парился в энцефалитном скафандре на благо проникшим внутрь кровопивцам. Вдвоём кое-как обмывали мягкое дебелое тело неумехи, вздрагивающего от каждого прикосновения, кормились, чем бог послал руками армянской пары, присосавшейся к общему очагу, и только тогда вконец обессилевшему социологу, напрочь запамятовавшему о всяких взаимоотношениях личности и общества, удавалось брякнуться на постель и забыться тяжким беспробудным сном. Конечно, ни о каких дебатах на мировые животрепещущие темы и речи быть не могло. Василий тоже засыпал рано, но часто просыпался глубокой ночью, даже выходил из будки, вглядываясь в кромешную темь и вслушиваясь в тревожную таёжную тишь, а возвращаясь, маялся с часок прежде, чем заснуть до рассветного утра. С братьями-славянами не искрящего контакта как-то не получалось. Они, лёжа, всё перебирали вполголоса, что нужно дома по хозяйству, и сколько надо для этого грошей. Им до лампочки были мировые проблемы глобализма и идеологических поисков жизни, и если случались разговоры об общественных потребностях, то больше на противопоставлениях и не в пользу москалей. А через три дня оба совсем ушли к своим, невнятно объяснив, что скучно слушать непонятные страхи стариков, да и начальники стали косо глядеть, подозревая, что братья на стороне отверженного скандалиста Василия Ивановича. Можно бы попробовать перетащить Тимофея к себе, третьим, переговорив кое с кем жёстко в конторе, но, поразмыслив, Василий оставил всё как есть, решив, что социологу стоит вытерпеть краткое испытание природой, чтобы в долгом последствии у себя дома быть крепче духом. И зря: где-то в середине вахты природа отомстила слабому, неприспособленному к естественному существованию, и беднягу в пламенном жару и невнятном бреду увезли в город с явными признаками, по словам фельдшерицы, клещевого энцефалита, увезли – и с концами, больше о нём не было ни слуху, ни духу, и больше они с Василием не пересекались. Природа расправилась со слабым не потому, что он слаб, а потому, что никому не нужен. Оставалась только одна невыясненная глобальная тема: быть скорой войне или не быть?
Пришлось додумывать её одному, поскольку больше никто не желал подселяться к сортирщику, от которого не только дурно, но и опасно пахло, и, к тому же, никому не хотелось занимать место в балке, из которого только что увезли, может быть, смертельно больного, а зараза осталась. Вот и коротал отверженный долгие мутные вечера и туманные ночи наедине с собственными бегучими мыслями. Впрочем, чтобы насыщенно мыслить, вовсе не обязательно иметь поддакивающего или всё отрицающего собеседника, достаточно