ПРОИСШЕСТВИЕ

материальны, а мысли – нет. Они идеальны, то есть, производны от идей. Вот так размышляя в тени садовой беседки, я проводил лето в провинциальном городе N.
        Среди местных жителей я выглядел посторонним. Виной тому мое необычное занятие, которое не могло обойти меня стороной и хоть как то не отразиться на моем облике и поведении на улице. Наверное, поэтому именно ко мне подошел и сел рядом на скамейку незнакомец, когда я вышел на улицу, чтобы быть поближе к людям, ведь я, все же, какой-никакой, но человек.
      Вот как это было. В тот день мне особенно тяжело было думать. На улице стояла жара: было далеко за тридцать, что не совсем обычно или, точнее, совсем необычно для этих не южных мест. Я обычно хорошо переношу летний зной, ибо родился на юге и люблю больше всего это время года, саму середину лета. Но в этот раз и меня сморило пекло. Мне никак не шла мысль дома, и я вышел на улицу, чтобы разгуляться и нагулять мысль прямо в парке, расположенном тут же, у дома. Но дорога к парку мне далась с трудом, - я уж очень утомился и присел на первую попавшуюся скамейку. Рядом не было ни одной души, лишь иногда мимо проходили люди, но не по тропинке, по которой я пришел в парк, а дальше за парковой оградой у проезжей дороги. Я присел в самом углу скамейки, где нависшие ветки акации укрыли меня от палящего солнца.
        В парковой глуши на одинокой скамейке я ушел в себя и, убаюканный легким ветерком, погрузился в бездумное состояние сознания. Не знаю, сколько в единицах земного времени я находился в таком состоянии, - я даже не помнил того, остановилось ли в нем время, - но тут раздался звук, который стал причиной пробуждения моего сознания. Я понял, кто я такой, прислушался к звуку, определил, где я нахожусь, и различил в нем слово, обращенное ко мне. Это слово было междометным: «Эй»!  Когда я открыл глаза, то увидел рядом на скамейке господина живописной наружности, одетого в двубортный костюм в серую полоску. На его вытянутых и скрещенных ногах сидели как влитые хрустальные туфли. Шею укрывал шелковый платок голубого цвета. Физиономия была размалевана как у клоуна краской: алый рот до ушей, вокруг глаз темные круги, глаза так ярко блестели, что невозможно было точно определить, какого они цвета. На голову моего визави была нахлобучена шляпа с круглой тульей черного цвета. Он крепко держал в руке, обернутой серой перчаткой, узловатую палку из осины, похожую не на кол, а на увесистую дубину. Не знаю, зачем нужна такая палка горожанину, но в дороге по лесам и долам она вполне уместна в руке странствующего пилигрима в качестве и посоха, и средства защиты от лихого зверя.
      - Проснулись, Иван Иванович? Послушайте, если бы вы были бонзой, то огорчились! И знаете, почему? Вы забылись, находясь в своих мыслях. Между тем в медитации следует держаться такой мысли, которая не даст вам уснуть, и в то же самое время будет пустой, без ссылки на другие мысли. Да, что я вам говорю, - вы это и так знаете.
      Сам вид незнакомца, его манера говорения ломким, почти стеклянным голосом, который на каждом слове угрожал рассыпаться на мелкие осколки, и главное то, что он, так выходило, мог читать, как по букварю буквы, мои мысли, точнее, их отсутствие вызвали во мне чувство нереальности происходящего. Мне показалось, что вещи, окружавшие меня, изменили не то, что свою природу, но явились мне в непривычном виде, странном ракурсе представления. Они как бы плыли у меня перед глазами, вызывая стойкое ощущения того, что зависят от того, как я вижу их. Поэтому я невольно спросил моего собеседника: «Вас кто-нибудь видит»?
        - Иван Иванович, вы что подумали, что я вам привиделся, что ли? Бросьте, вы не спите. И не важно, видит ли меня еще кто-нибудь, кроме, естественно, нас.
        - Позвольте, но… кстати, как к вам обращаться?
        - Как хотите. Впрочем, не буду больше  вас  смущать. Зовите меня Федором Михайловичем. Да-да, именно им, вашим собратом по перу. Знаете, как мне скучно жить на том свете?! Вот решил пожаловать к вам в гости. Знаете, я здесь, на этой скамейке, уже сидел, дай бог памяти, году этак в восемьсот семьдесят третьем, или в каком другом году, точно не помню. Однако, это не важно, - осекся «Федор Михайлович» и шмыгнул носом, растерев его содержимое рукавом пиджака и оставив на нем скользкий след, который стал тщательно затирать своей перчаткой.
        - Что так? – спросил я машинально, но потом спохватился, осознав, что быть такого не может, чтобы я разговаривал с покойным Достоевским в нашем времени. К тому же, даже под слоем грима, наложенного только что, судя по тому, что он еще совсем не высох, было заметно, что незнакомец больше похож не на самого писателя, а на черта с прескверным характером и насморком из "Братьев Карамазовых», как чаще всего представляют его в экранизациях.
        - Вы так находите? Неужели вы не знаете, что я списал его с себя?
        Я решил подыграть парковому сумасшедшему, выдающему себя за русского классика, но тут же похолодел от того, что выходило, что таким сумасшедшим никто не может быть, кроме меня, если судить по тому, что он понимает меня не то, что с полуслова, а с одного намека на мысль. Я был поражен тем, что заподозрил себя в шизофреническом расщеплении своей личности сразу на две части, на два одновременно сосуществующих лица: собственно мое и незнакомца с прескверной физиономией клоуна.
        - Специалисты по вашему творчеству говорят, что вы больше похожи на себя в образе Ивана Карамазова, чем на черта, - сказал я и тут же спохватился, - неужели я буду продолжать водить себя за нос?
      - Как же, как же, помню этого черта с насморком. Только вы не подумайте, что я тот же самый черт. Да, и вообще, я никакой не черт, а что ни на есть тот еще Достоевский, - стал уверять меня незнакомец, то есть, моя вторая половина, улыбаясь мне зловещей улыбкой клоуна во все лицо.
      Он долго на меня смотрел, подсмеиваясь над моим замешательством, а потом, устыдившись своей слабости, стал успокаивать: «Да, не переживайте вы так, Иван Иванович! Я не ваша половина, а половина Федора Михайловича. Я то, что от него осталось в живых в мире мертвых».
        - Допустим, вы на самом деле господин Достоевский. Но он уже больше ста лет лежит в могиле. Что вы на это скажите?
        - Могу заверить вас, что я живой. Да вы и сами можете меня потрогать, - ответил он и прикоснулся к моей руке своей рукой в перчатке.
        Я готов был почувствовать могильный холод от его прикосновения, но ощутил только прикосновение перчатки, ее мягкой ткани и силу пальцев «Федора Михайловича», сжавших мою ладонь.
        - Так вы прямо явились из мира мертвых? Что так? Неужели там есть живые?
        - Еще какие есть живые, Иван Иванович. Одно только: они в грусти и печали пребывают о том, что не могут вам, живым, помочь. Впрочем, придет время – сами увидите все, как я говорю. Но не будем говорить о грустном, будем говорить о вас, - сказал «Федор Михайлович» и уставился на меня: глаза в глаза.
        Я почувствовал, что он прошил острым взглядом меня насквозь и  задержался только в сердце. Мне стало не по себе и закололо сердце от его вторжения. Но он тотчас тут же покинул меня, доверительно мне признавшись: «Неуютно у вас, Иван Иванович. Но дело есть дело. Вы знаете, у меня есть небольшое дельце к вам, небольшое, так сказать, предложение».
        Как только он сказал это, я стал сомневаться в том, является ли этот «Достоевский» моей второй половиной. Видимо, он проговорился: его слова о том, что ему неуютно у меня, могли означать только то, что он вроде черта вселился в меня, точнее, в мое сознание, без моего на то разрешения, и когда я узнал об этом, то стал сильно переживать, доставляя ему неудобства в моей душе. Я понимал, что несу бред, но никак иначе, более адекватно не мог реагировать на происходящее.
        - Оставьте свои интеллигентские переживания в покое и не мучайте себя сомнениями. Я, Федор Михайлович Достоевский, явился с того света, - из мира мертвых, - на этот свет живых, чтобы предложить вам сделать то, что никто не может сделать, кроме вас. И будьте покойны относительно черта из моего сочинения. Я не тот черт, о котором вы прочли у меня в «Братьях Карамазовых». Подумайте хорошенько, как он выглядел, когда явился воспаленному белой горячкой воображению Ивана Федоровича Карамазова, моего, так сказать, детища, героя криминальной истории, по моему, непрофессиональному мнению? Ась, я вас спрошу? И главное в связи с чем, он явился?
        - Как, в связи с чем? В связи с последним разговором Ивана со Смердяковым, признавшимся ему в убийстве его батюшки. Иван узнал, что это он навел того замыслить смертоубийство родителя. Сам Иван виновен как автор убийства, а Смердяков только его исполнитель, можно так сказать герой. И в тюрьме за их преступление теперь расплачивается ни в чем не повинный, но ими нелюбимый родной брат.
        - Так, это хорошо, что вы все почти помните о причинах события. А как же быть с ретроградной физиономией?
      - Вы это о черте или еще о ком?
        - О нем самом, - осклабившись, ответствовал мой собеседник.
        - Что ж, скажу. Если я правильно помню, то у него была действительно ретроградная физиономия. Он выглядел как известный русский джентльмен, лет уже не молодых, под пятьдесят; был одет по прошлой моде,  как пижон, в темный, нет, коричневый пиджак от лучшего портного, в клетчатые панталоны и длинный галстук, который был намотан на шее вроде шарфа. Черт пытался выдать себя за либерала, за нового человека, тогда как, по сути, был потерт временем, уже слинял. Помню: манишка на нем была несвежая, грязноватая. Одним словом, ретроградный господин, - заключил я и, внимательно посмотрев на покойного Достоевского, не мог не заметить, - вы - другое дело, - просто блистаете своим свежевыкрашенным видом, настолько же новым, насколько нелепым. Зачем вы нацепили на себя шутовской наряд? Или это мне привиделось в припадке белой горячки?! Но я с утра не пил.
        - Что вы, Иван Иванович, какая белая горячка, бог с вами. Или со мной? Это как сказать. Однако вернемся ко мне. Я так оделся, потому что мне так привычнее. Ведь как вам доложить, чтобы было наглядно понятно, что я «с того света», а? Вот видите. Пришельцы оттуда должны, просто обязаны отличаться по виду от вас отсюда по той причине, что вы привыкли встречать по одежке, так вам будет понятнее провожать встречных-поперечных по уму.
        - И так понятнее для всех?
        - Вы, здешние, любите округлять: если для большинства, то вы считаете, в принципе, для всех. Но ты особый. Поэтому именно к тебе у нас есть дело.
        - Это чем я особый? Я обыкновенный. И кто это «у нас»? Так вы не один и вам имя легион?
        - Иван Иванович! Вы не такой, как все, вы немножко того…
        - С придурью, что ли?
        - Зачем меня проверять: что ли или не что ли? С кем поведешься – от того и наберешься. Я  - не вы. К тому же я не посланец, а посредник. Вы думаете, я по своему желанию здесь оказался?! Но меня попросили, и я не мог отказать им.
        - Кому, - им?
        - А я знаю? У них нет имен. Во всяком случае, я не ведаю.
        - Понимаю-понимаю. Вероятно, моя особенность будет понятна из того, какое дело вы намерены предложить мне.
        - Что и требовалось доказать.