буду.
-- А твоя что скажет?
-- Кто, Танька. А ничего не скажет. Привыкнет. И вообще этих женщин меньше слушать надо. Если бы их все слушали, то в мире и революций бы не было, и стихи никто бы не сочинял.
-- Это правда, -- подкрякнул Марсэлыч.
Они сидели за неубранным со вчерашнего вечера кухонным столом, пили кофе и беседовали.
-- А давай, Вадик, пошлём наших стерв подальше и уедем куда-нибудь в горы или на море, -- стал мечтать Марсэлыч, которому стало немного легче.
-- Давай, у меня как раз отпуск. Соберёмся и уедем, чтоб никто не знал.
Тут в дверь позвонили. Еще и еще сильней. Тот, кто звонил, явно нервничал.
-- Кто это? -- удивился Марсэлыч.
-- Неужели моя с работы вернулась так рано, проверить, не изменяю ли я ей,-- испугался Вадим,-- Ведь она до пяти работает каждый день. А потом кружки ещё всякие.
-- Да чего тебе бояться, ты ж не изменяешь, -- успокоил его Марсэлыч.
-- Верно,-- смекнул Вадик, оправившись от шока, и уверенно пошёл открывать.
На пороге стояла пожилая женщина. Вадик её немного знал, это была жена Марсэлыча, тётя Клава.
-- Где он? -- коротко, но строго спросила она Вадима.
-- Да здесь он, цел, невредим, -- заикаясь от волнения, пролепетал Вадик, -- Да вы не сердитесь, тёть Клав, он только переночевал.
-- Опять пил?! -- тётя Клава была неумолима, как милиционер.
-- Ну выпил немного, бывает, -- Вадик готов был целовать ей руки, лишь бы она не скандалила. Это могло бы испортить его незапятнанную репутацию.
Услышав недовольный тон, Марсэлыч вышел из засады.
-- Клав, ну ты чего, сейчас иду…
-- Ирод, пройдоха, -- со слезами на глазах ругала его тётя Клава, -- я тебя только ведро вынести попросила. Целую ночь ждала -- ни тебя, ни ведра. Где ведёрко? Новое ещё!
Марсэлыч заметно обмяк и замялся:
-- Ну, Клав, ну не кричи. Найдём ведерко…
-- Домой, быстро! -- скомандовала тётя Клава и хлопнула дверью.
-- Петька, козёл, выдал, -- бурчал Марсэлыч себе под нос, завязывая ботинки.
-- Все они, стервы, такие, -- понимающе качал головой Вадим, -- Недалёкая, не понимает, что такое искусство. Ну, ты держись. Заходи, брат, как-нибудь…
Выпроводив гостя, Вадим запер за ним дверь и вздохнул. Настроение после этого мало испортилось, просто планы поменялись.
До прихода Тани оставалось час-полтора, а может и гораздо больше, Вадим решил выйти на улицу прогуляться и проведать, заодно, старых приятелей. Он стал рыться в платяном шкафу, ища, что надеть. Все шмотки ему изрядно надоели, они уже не были супермодными. А Вадиму хотелось чего-нибудь нового, экстравагантного. И тут на глаза ему попалась рубашка, которую купила Таня, и которую он так небрежно забросил в шкаф. Вадим взял её двумя пальцами, придирчиво осмотрел и хмыкнул:
«Черт возьми, а у неё есть вкус, у этой наивной дурёхи. Или это случайность? Но не зря же она так долго искала покупку. Ну, предположим, на будничный день -- сойдёт». Он хмыкнул ещё раз и надел вещь. И тут он вспомнил, что уже мерил её вчера два раза. Один раз Таня заставила его, другой раз перед гостями. Раздражение вдруг охватило его. Он никогда не любил показывать кому-то вещь, до тех пор, пока сам не рассмотрит её и не насладится ею. А потом уже пусть смотрят и восхищаются остальные. Но из-за бестолковости его женщины ему пришлось показывать обновку, ещё не налюбовавшись ею самому. Да что там говорить, она сама с первых минут, как только перешагнула порог, стала назойливо приставать: «Померь» да «Померь, Вадик». А ведь Вадик не хотел этого делать, и был прав. А теперь впечатление было уже не то, и он никак не мог понять нравиться ли ему рубашка по-настоящему или нет. Тем более, как он сможет шокировать в ней окружающих, если ее уже видели и, вероятно рассказали об этом остальным.
Но рубашка ему действительно шла, и он не мог не видеть этого и не чувствовать. Его лицо с заплывшими глазами моментально преобразилось, в глазах зажегся огонек, здорово подчеркнутый цветом одежки. Теперь его лицо не казалось припухшим с перепою, а устало бледным. Будто он всю ночь работал и что-то писал.
«А это – то, что мне и нужно, -- смекнул Вадим, -- теперь никто не будет спрашивать, ехидно улыбаясь, что я праздновал сегодня. Совершенно понятно, что я провожу время в трудах. И это видно. Сама судьба мне помогает, словно хочет, чтобы я был гением. Наверное, я – избранный. А поэзия и существует для избранных».
Взлохматив свою чёлку так, словно он просто забыл расчесаться, сделав утомлённое, но глубокомысленное выражение на лице, довольный собою Вадим, вышел на улицу.
К вечеру стало немного прохладнее, и поднялся небольшой ветерок, что Вадиму было только по вкусу. Не успел он пройти и пару кварталов, как встретился с компанией знакомых, но уже забытых им парней. Когда-то они вместе выпивали, и Вадим им запомнился, видимо на всю жизнь. Да и чему тут было удивляться, если его и так знал почти весь микрорайон, такими ловкими и складными, вместе с тем, по-житейски меткими были его стихи.
Парни стали хлопать Вадима по плечу, здороваться с ним за руку и приглашать наперебой, выпить. Вадим, как подобает истинному скромному народному герою, отказывался и смущался:
-- Извините, ребята, я не могу. Дел много, работа есть. Не могу откладывать. Вдохновение -- вещь капризная. Сегодня есть, а завтра нет. Надо спешить. Спешить сделать много.
-- Да ладно тебе, -- не отступали приятели, -- Хватит работать, отдохнуть надо. Вон, какой измученный. Ты и так много успел.
И поломавшись ещё немного для приличая, Вадим согласился, как всегда. Да он и не собирался отказываться. Просто надо было создать видимость скромности. Да и такие компании ему давали «пищу для мозгов и новых шедевров». Поэтому его никогда не мучила совесть за то, что он пьёт за чей-то счет, на дурняк, и никогда сам не плотит и даже не отдаёт долг.
Да, народ его поит, народ его бережёт. Но ведь на то он и назывался народным поэтом. Ведь пишет он для народа. И люди его любят, особенно простые. А что бы они делали, если бы не Он, одарённый гений, носитель людских дум и переживаний. Он их певец, светило, солнце в сумраке жизни. Он жертвует собою ради людей.
При этих мыслях слёзы наворачивались у Вадима на глаза, он чувствовал себя Спасителем. Принимали его за Спасителя и другие, почти все его приятели, знакомые и люди, общающиеся с ним.
И так, шумная компания, развеселившись ещё больше оттого, что с ними рядом, такой выдающийся гений, направилась в ближайший недорогой кабачок. Похоже, вечер у ребят удался на славу и они это чувствовали. Каждый из них ловил незабываемые минуты счастья по-своему. Кто-то старался поближе сесть к Вадиму, кто-то затронуть более интересную тему для него, задать более глубокий вопрос и тем самым привлечь к себе больше внимания. Кто-то даже пытался рассказать ему свои собственные стихи, на что Вадим всегда отвечал радушием и лишь иногда, сделав умный вид, поправлял кое-где рассказчика, сбившегося с ритма. Он знал, что лучше него всё равно никто не напишет, а народу хочется, чтобы их кумир был добрый, человечный и внимательный к каждому. И Вадим был таким, он старался выслушать и посочувствовать каждому, хотя частенько даже не понимал, о чём ему говорят или даже читают. Его мысли всецело были заняты, собственным образом, внимание направлено только на свои взгляды и жесты: что нужно сказать, как повести головой, рукой, глазами в том или ином случае. По большей части он реагировал просто на интонацию, а не на смысл слов, даже когда давал не маловажные советы собеседнику. Конечно, его мало волновало, что потом будет с человеком, который всецело верит ему и, захочет воспользоваться его рекомендацией или подсказкой. Но и праведного гнева Вадим боялся мало, он знал, что умеет выкрутиться из любых передряг.
Когда Вадим за бутылкой вина переслушал всех, кто только хотел с ним поделиться творческими мыслями, его стали просить рассказать своё.
Он, как обычно, скромно опускал глаза и делал вид страдальца:
-- Рад бы ребята, да не могу. Не пишется. Кризис у меня творческий. Боюсь, что от такой жизни и вовсе писать перестану…
-- Да брось ты -- хлопали его ободряюще по плечу ребята, -- Плохого в жизни много, но ты всегда хорошо пишешь, даже когда всё очень плохо. Прочти, пожалуйста, что угодно, мы все поймём как нужно. Ведь мы тебя понимаем.
Вадим снисходительно вздыхал:
-- Ну, ладно…
И не поднимаясь из-за стола, глядя куда-то вдаль, он начинал читать с таким вдохновением самый простенький стишок, что сразу вызвал массу переживаний у слушателей.
Вдруг, как и в прошлые разы, кто-то перебивал его:
-- Э-э, нет. Такие стихи так читать нельзя. Нужно, чтоб слышали все!
Вадима просили залезть на стол или, на худой конец, на стул. И он, как артист, начинал, не стесняясь и ничего не боясь, читать на весь зал в баре, обращая на себя внимание посторонних посетителей.
Но возражали ему редко. Мало кто был возмущен именно таким нестандартным чтением литературных возвышенных стихов в небольшом грязном кабачке. Может, они действительно нравились, а может никто просто не хотел связываться с лихими ребятами, которые вплотную окружали “пьедестал” Вадима и смотрели на него, затаив дыхание, как на бога. Своего бога.
Потом все рукоплескали. Вадима снимали со стола, обнимали, пожимали руку со всех сторон. Снова наливали чарку. А он готов был смущенно расплакаться и еле сдерживал слезы. Такие минуты дарили ему счастье, кайф, по сравнению с которым вся остальная жизнь была просто ничто. Он частенько любил говорить, что живет ради поэзии, вспоминая при этом про себя, то наслаждение и выгоду, которое получает от своего все еще непрофессионального занятия.
-- Ты не просто поэт, ты -- актер. Великий актер, -- говорили ему со всех сторон друзья, -- Ты так читал только что, мы чуть не плакали.
-- Да, что вы, -- смущался Вадим,-- Это просто чувства. Мои чувства.
-- А почему бы тебе не попробовать выступать на сцене? -- все сыпали и сыпали комплименты приятели, -- Поступил бы в театральный.
На самом деле Вадим после школы пробовал поступить в театралку. Но его не приняли из-за наигранности жестов и упрямства, с которым он спорил со всеми профессорами, принимавшими вступительные экзамены. Будь Вадим немного покладистее, он выдержал бы все испытания, поступил бы и выучился на актера, поскольку данные к этому ремеслу у него, несомненно, имелись. Но не было терпимости. В юные годы, зная свое превосходство над другими им правила самоуверенность и желание прославиться. Но только лишь эти порывы владели им, слепили глаза, не давали замечать собственные промахи и недостатки. На все замечания и желания преподавателей на экзамене поправить его, он отвечал, чуть ли не грубостью, твердо уверенный, что они просто не хотят признавать юное дарование.
В самом начале комиссия, вроде бы, заметила его неординарность и эмоциональность и хотела пригласить на учебу, считая, что экзамены он выдержал. Но, глядя на его дальнейшее поведение, худсовет посчитал нужным объявить его бездарностью и закрыть двери института навсегда.
Но для Вадима этот удар не был сильным, поскольку он никогда всерьез и не мечтал об артистической карьере. А поступить хотел просто от нечего делать, играя и экспериментируя над своими способностями.
И теперь, сидя в душном кабачке он рассказывал приятелям о несправедливой жизни, о своей нелегкой судьбе и
