СЕНТЯБРЬСКИЕ ЗАПИСКИ

потому, благоразумные читатели, что они есть заблуждения разума. Глупо задавать такие вопросы. Следует не спрашивать, а делать. Так и слышишь  в дневниковой речи отголосок верного читателя романов Льва Толстого Людвига Витгенштейна. Следует не болтать о таких важных вещах, а молча делать дело. Что за дело такое дельное, сдельное? Как это что за дело?  То самое. Жить, как трудящийся: пахать в лаптях. Лев Толстой же был блаженным барином. Крестьяне удивлялись, глядючи на своего барина, хозяина: «барин то чудит, сам на себе пашет, - видать, блажной». Ну, конечно, он же для чего работает, - для делания блаженства. Во, как!
        Лев Толстой напомнил мне недавний разговор с другом, в частности его реплику о БГ, который, по мнению друга, живет как блаженный. С ним все ясно: богемная личность, увлекающаяся эзотерикой. Причем друг не осуждает его, а, напротив, хвалит: каждому свое. Но он другого склада. Ему нужно вопрос разрешить, как герою Федора Достоевского. Что же это за вопрос? Это вопрос о нем самом. Он есть. Но зачем он есть здесь и теперь? Тем более, почему еще есть, если прекратил уже развиваться? Его не соблазнишь блаженством. Блаженство есть блажь, соблазн, майя, как и этот мир тоже. Но верующему это невдомек. Он блажен уж тем, что чтит заповедь: чур меня, изыди, сатана со своими лукавыми вопросами.


        Пришельцы. Кого люди называют «пришельцами»? Что за простой вопрос! Конечно, люди называют пришельцами тех, кто пришел, когда не звали. Пришелец - это некто посторонний. В литературном произведении такой персонаж просто необходим, во всяком случае, он желателен.


        Религиозная вера, философская мысль и научное знание. Религия держится на вере. Вера есть явление уверенности как сущности веры. Уверен, то есть, что будет именно так, как знаю. Это отвечает тому определению сути веры, которое дает ей апостол Павел: «Вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых, как видимых» (или в синодальном переводе - «вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11:1)). Здесь и участие в реализации того, что предвидится, и видение того, что не видно. 


        Опять читая «Дневник» Льва Толстого. Открываю дневник Льва Толстого за 15 сентября 1892 г. и читаю: «1) Говорил о музыке. Это наслаждение чувства, как чувства, как (sense) вкуса, зрения, слуха. Я согласен, что оно выше, т.е. менее похотливо, чем вкус, еда, но я стою на том, что в нем нет ничего нравственного, как стараются нас уверить.
        2) Соблазны не случайные явления, приключения, что живешь, спокойно, и вдруг соблазн, а постоянно сопутствующее нравственной жизни условие. Идти в жизни всегда приходится среди соблазнов, по соблазнам, как по болоту, утопая в них и постоянно выдираясь.
        3) Условия жизни, одежда, привычки, остающиеся на человеке – после того как он изменил жизнь, все равно как одежда на актере, когда он, среди спектакля, от пожара выбежал на улицу в костюме и румянах.
        4) Мы постоянно гипнотизируем самих себя. Предписываем себе в будущем, не спрашивая уже дальнейших приказаний при известных условиях, в известное время сделать то-то и то-то; и делаем» . Здесь Лев Николаевич связывает наслаждение музыкой с соблазном, с желанием этой самой музыки.
        Лев Толстой сводит музыку к занятию, доставляющему наслаждение. Причем такое наслаждение заразительно. Естественно, с такой гедонистической и заразительной точки зрения, все, что доставляет наслаждение соблазняет нас желанием достижения такого наслаждения. В этом смысле музыка соблазнительна. Но есть не только прекрасная, красивая музыка, которая нас привлекает, нам нравится. Есть еще духовная музыка, которая нас возвышает, вдохновляет на творчество, в том числе творение прекрасных артефактов, произведений, рождение нас как творцов в рукотворной или  идейной красоте сочинений. Вот такая возвышенная музыка нас не соблазняет, не искушает, но, наоборот, изумляет и пугает, если мы погружены в бытовую стихию эксплуатации и потребления.


        Искать и не найти. В познании человек обыкновенно ищет не то, что действительно не знает, но то, что знает не до конца. Такая естественная эпистемологическая установка познающего субъекта  сродни стратегии человека, потерявшего вещь. Он ищет ее не там, где реально потерял, а где именно заметил потерю, осознал пропажу. То есть, он ищет не там, где есть и где темно (бессознательно), а где светло, под фонарем (сознательно). Поэтому познание часто понимают как приращение познанного, а не сокращение непознанного.

 
        Абсолют и душа. Абсолют – это Я или Абсолютное Я. Есть относительное Я. Это душа человека. Она имеет отношение к Абсолютному Я как относительное, человеческое Я. Как существует Абсолютное Я? Как такое Я, которое есть Единое Я многих относительных Я. Эти относительные Я есть вечно сущие Я, которые благодаря Единому Я взаимно проницают друг друга. В земном мире, в пространстве и во времени, они разделены и смертны вместе с со своим материальным телом. Что делает их как сущие волящие Я бессмертными? Разум. Разум есть тело абсолютного Я. Для относительных Я Абсолютное Я есть Иное. Но для Него эти относительные Я есть Не-Иное.
        Абсолютное Я – это Сверхсущее. Оно Сверхсущее  в том смысле, что трансцендентно любому сущему. Эта трансцендентность обращается для любого сущего его уничтожением, отрицанием. То есть, связь для самого сущего со Сверхсущим возможна только посредством ничто. Только перед лицом смерти для человека появляется Лик (Ипостась) Абсолютного Я, которого обычные (непосвященные в тайны трансценденции) верующие принимают за объект своей веры и называют «Богом». Философски (метафизически) определяя сущность Абсолютного Я, можно сказать, что это Я есть единство бытия и не-бытия. Он отсутствует, скрывается за относительными Я, открываясь, являясь в их виде, ибо они имманентны ему как их парадигма, образец. Относительные, человеческие Я подобны ему как Его подставки. То, что они подставляются под Него как константу Я в качестве переменных Я, не означает, что они не существенны. Напротив, относительные Я есть единственный способ существования Абсолютного Я в материальном мире, в котором посредством пространства и времени как сред их разделения вовне и внутри себя, они сосуществуют друг с другом, вступая в отношения соседства (синтагмы), противостояния (полемики, борьбы) и превосходства (парадигмы). 
        В духовном мире же, относительные Я как явления духовной сущности (духовности)  Абсолютного Я в качестве Духа прямо сообщаются друг с другом как духовные существа, ангелы. В этом смысле Абсолют есть связь духовных существ или идей, идейная связь разума. Тогда Абсолют является сущим всеединым, внешне явленным в виде личных Я, не отрицающим их существование в мире общения, но, напротив, утверждающим их признание, положительно допускающим и принимающим их наиболее репрезентативных  (подобных) представителей (личностей) среди мира людей.     
        Такое трансцендентно-имманентное толкование связи  Абсолюта и человеческого Я не то, что противостоит, но является другим, чем твоя  интерпретация. Ты полагаешь, что между Я Абсолюта (Бога) и Я человека существует другой способ (вид) связи. У тебя Бог получается проходным персонажем в твоем эволюционном сюжете обожения человека и, хочется сказать, очеловечивания Бога, но, нет, у тебя иное, - превращение Бога как Совершенного Существа как Предел Совершенства в Беспредельное Совершенствование. Получается, что предел как цель стремления всего является средством становления Бога. Являясь совершенством для всего, Бог для Самого Себя, по твоему, не есть Совершенство, ибо он как Предел для всего беспределен для Себя и есть Беспредельное. В чем он не ведает предела? По твоему суждению, в Ином, чем Он. Но что есть Иное для Бога? Неужели мир? Для тебя не мир. Но тогда что или кто? Другой Бог, человек уже как бог? Если Бог есть Я, то другое Я? Что делал Бог, когда не было человека? Для чего он сотворил человека? Для того, чтобы человек пришел на его место – место Я? Где тогда будет место того, кто прежде был Богом? Иное? Это что такое? Беспредельность. Чего? Предельности? Но это нонсенс. К чему ведет самопротиворечивость такого сочетания: беспредельная предельность. Минимум смысла здесь сводится к не самокритичности предела.  Или, напротив, предельная беспредельность? Но это максимум хаоса, одна суета. Что может быть совершеннее Бога, если Бог есть предел совершенства. Что означает быть другим Богом? Не таким безучастным, невозмутимым. Это иное, чем быть совершенным или не совершенным?

 
        «Боюсь ли я смерти»? В «дневнике» за 1904 г. Лев Толстой задается этим вопросом: «Боюсь ли я смерти?» и отвечает так: я боюсь смерти как путешественник, который смотрит на его поезд, падающий с большой высоты вниз в море. Этот путешественник думает о том, что надо переменить способ перемещения и вздыхает с облегчением: «В этот раз пронесло» . Так Толстой думает о своей смерти, записывая мысль в дневник.


        О жизни и смерти. Продолжаю читать и комментировать мысли Льва Толстого из дневника. Вот запись от 7 марта 1904 г. в Ясной Поляне: «1) Вся сансара, т. е. суета жизни, все событiя, какъ ни кажутся разнообразны для каждаго человека, въ сущности однозначущи, равны для всехъ людей: сложная ли, длинная ли жизнь, или простая и короткая. Все родятся, живутъ, умираютъ, и время и событiя не имеютъ значенiя. Важно и составляетъ сущность жизни одно: уясненiе сознанiя, я сказалъ бы: очищенiе того стекла, черезъ к[оторое] смотритъ человекъ на мiръ, вернее же выработка того глаза, того органа, кот[орымъ] человекъ, вообще живущее существо видитъ, познаетъ мiръ.
        2) Прекрасная пословица: живой живое и думаетъ, т. е. что пока человекъ живъ, онъ не можетъ весь не отдаваться интересамъ этого мiра. Отъ этого такъ страшна смерть, когда человекъ, полный жизни, думаетъ о ней. Когда же приближается смерть раной, болезнью, старостью, челов[екъ] перестаетъ думать о живомъ, и смерть перестаетъ быть страшною.
        3) Смерть — это захлопнутое окно, черезъ к[оторое] смотрелъ на мiръ, или опущенныя веки и сонъ, или переходъ отъ однаго окна къ другому.
        4) Чемъ глупее, безнравственнее то, что делаютъ люди, темъ торжественнее. Встретилъ на прогулке отставного солдата, разговорились о войне. Онъ согласился съ темъ, что убивать запрещено Богомъ. Но какже быть? — сказалъ онъ, придумывая самый[80] крайнiй случай нападенiя, оскорбленiя, к[оторое] можетъ нанести врагъ. — Ну, а если онъ или осквернить или захочетъ отнять святыню?
        — Какую?
        — Знамя.
        Я виделъ, какъ освящаются знамена. А папа, а митрополиты, а Царь. А судъ. A обедня. Чемъ нелепее, темъ торжественнее.
        5) Виделъ сонъ. Я разговариваю съ Гротомъ и знаю, что онъ умеръ, и всетаки спокойно, не удивляясь, разговариваю. И въ разговоре хочу вспомнить чье-то сужденiе о Спенсере или самаго Спенсера, что тоже не представляетъ во сне различiя. И это разсужденiе я знаю и говорилъ уже прежде. Такъ что разсужденiе это б[ыло] и прежде и после. — То, что я разговаривалъ съ Гротомъ, несмотря на то, что онъ умеръ, и то, что разсужденiе о Спенсере