проведенные у нас дни. Сестра Люда была в полном подчинении у своей матери, которая правила бал в ее жизни настолько, что все мужья оказывались недостойными Людмилы, и в итоге ребенка она так и не родила, в чем винила мать.
Будучи очень материалистичной, тетя Аня очень боялась, как бы кто не позарился на Людмилину однушку, желала ей супруга откровенно богатого, и всех других отсеивала своей немилостью, не оставляя дочери и шанса наконец как-то устроить свою жизнь. Крутясь в вечных материальных проблемах, ища также себе именитых мужей, она достигла то, что и у нее и у дочери было по квартирке в центре Владивостока и на этом останавливаться никак не желала, к чему призывала и дочь. Разговоры о вещах, деньгах, о том, кто и кому что должен были их обычным состоянием; Анна имела свойство постоянно или упрекать или сулить. Новые понимания и отношения, которые я раньше не встречала, действительно поражали меня грубой материалистичностью.
Я никогда не могла бы поверить, что так можно управлять родным человеком, так попрекать его, так ставить его в зависимость... Это было дико, это было странно, это было непривычно… Вот от чего оберегал нас отец, вот чем не захламил мое сознание, вот что и для него было нестерпимо. Хотя… в каждой семье процветает свой грех и свое благочестие… Анна постоянно кричала, выговаривала, поясняла, что дочь все золото, что на ней, получила от нее, от матери. Вся одежда самая импортная – от матери, квартира – от матери… А потому должна слушаться ее во всем. И Люда соглашалась. Однажды, ругаясь, Анна выкрикнула ей: «Если ты не будешь меня слушаться, то будешь такая же худая и замызганная, как Наташка, и смотреть не на что!». Она крикнула это в сердцах, но для меня это было откровением. Действительно, со смертью отца я на время перестала краситься, одела темное платье и траурную повязку, от горя пропал совсем аппетит, я осунулась, потускнела... Мне казалось, что это должно быть понятно. Увы, она легко осудила и моей внешностью пригрозила.
Один раз они подрались прямо на улице, ибо тетя Аня была в словах цепка, напориста и могла обидеть легко. Людмила долго плакала, а на следующий день они собрались и ушли. На сомом деле – уехали, не попрощавшись, не сказав ни слова, вышли, как в магазин, – и все. Через несколько дней мы получили открытку. На этом и закончилась эпопея отцовской родни. Никого отец особо не жаловал, никого не звал, ни в ком, как он говорил, не нуждался. Тетя Аня была из всех более у него на устах. Да и говорила она – заслушаешься, пока не уловишь червоточину. Несколько раз я, слушая ее, понимала, что она говорит очень интересно, разумно, увлекает мыслью… Но через все достаточно было одного высказывания – и становилось просто плохо, тяжело, неуютно… Больно.
Так получилось, что жизнь начинала давать похороны то с одной, то с другой стороны, и с Сашиной стороны больше, ибо и родня там была большая… Не успели похоронить отца, а в октябре этого же года пришла новая весть – умерла семнадцатилетняя дочь Людмилы, старшей сестры Саши – Леночка. Северное кладбище начинало пополняться нашими, Сашиными родными… далее умерла Таисия, далее – младший брат Юрий, далее – мать, Людмила, муж Таисии… Но смерть Лены – была в этом перечне первой, неожиданной, потрясающей. Будучи единственной дочерью, она была любима матерью всей душой. Буквально с детства Люда водила ее за руку, дрожала над ней, как осиновый листочек, стараясь предугадать и предупредить любое желание дочери. Так, как Люда любила дочь, надо было еще поучиться. Смерть застала девочку крайне неожиданно. Возвратившись со школы, она просто упала и ударилась об косяк двери и сломала шею, какую-то затылочную кость.
Стояли еще теплые октябрьские дни. Поминальный стол был выставлен во дворе, а в квартире на первом этаже в свой маленькой комнате в гробу лежала Леночка в свадебном белом платье… Родители от горя почернели. Прощались с Леной ее друзья, одноклассники, комната была полна народу, был ее молодой человек, подружки, соседи. Шли все. Люда говорила едва, что-то делала, что-то объясняла. Кто-то из сотрудниц с работы вдруг сказал: «Ну, Вот, Людмила, так получилось, что ты в один день и похоронила дочь и свадьбу сделала…», имея ввиду то, что лежала Леночка невестой… Эти слова глубоко потрясли мать, посеяв в ней обиду навсегда, ибо неуместно было такое замечание, немилосердное, ибо и свет был не мил, какая уж тут свадьба.
Однако, Люди и сама допускала ошибки непростые, ибо уже не могла мыслить или не придавала значения своим словам. «Ну, вот, - сказала она, когда все прощались и тихонько разговаривали между собой, - табуретки поцарапали и полы… Надо же… Теперь точно нам не дадут другую квартиру, а ведь очередь подошла…». Она это сказала несколько раз. А мне этих слов хватило, чтобы опечалиться, мне стало очень плохо. Я вдруг осознала, что так говорить, так мыслить вслух и о таком сокрушаться – не следует. Люди на это никак не посмотрели. Я же уловила в себе внутреннюю критику и была ей не рада. Но что делать, если это зацепило и отозвалось… Через некоторое время Люда заметила муху, бившуюся в занавеске. Между окном и стоявшим гробом был узкий проход. Она устремилась в него, чтобы освободить или убить злосчастную муху, но прошла по нему спиной к дочери… Это меня снова задело. Меня задело и то, что скоро все вышли на улицу и рядом с Леной никого не оставалось. Я вернулась и села у гроба, отдавая последнюю дань, ибо не понимала, как можно ее оставить. Ведь, скоро приедет катафалка - и все… Не помню, сколько я просидела, но чувства были непередаваемыми. Она лежала тихо, безмолвно… Мои глаза устремились к ее рукам. Аккуратный свежий маникюр. Бледные подернутые голубизной тонкие девичьи пальцы, нежнейшие, худенькие, не девочки, девушки, которая так хотела жить. Думала ли она, когда делала маникюр, что он будет украшать ее вот так… Я также не могла понять время спустя, как можно после смерти дочери носить ее одежду, шарфики… Людмила многое раздала, но лучшее оставила себе, как сказала сама, не видя в том чего-то недопустимого…
Не зная еще Бога, не понимая еще смерти, готовая обо всем судить со своей колокольни и даже осуждать, я сталкивалась с вещами, которые не дай Бог пережить самой, и один Бог знает, что сказала бы сама, что одела бы сама, на что посмотрела бы сама. Но Волею Бога дыхание чужой смерти коснулось меня, вновь и вновь ставя передо мной один и тот же вопрос: что такое смерть? На кладбище, когда Лену должны были уже опустить в могилу, стала говорить директор школы, где она училась. Я никогда раньше не слышала такой речи. Она говорила сдержанно, долго... Но очень, очень проникновенно, ее слова буквально потрясли меня. Она сказала, как будто обращалась к живому человеку: «Леночка, ты не должна была уходить, у нас с тобой были другие планы, мы так с тобой не договаривались…» . Эти последние слова вдруг вошли в меня очень серьезным вопросом: а есть ли смерть. Ведь, после таких слов в меня вошла сильнейшая уверенность, что Лена сейчас же встанет и пойдет, что не может быть иначе. Я не ждала, я была уверена в этом. Это было бы даже не чудо. Это было логическим продолжением. Но… Все плакали. Она не встала. А я унесла в себе не только великое недоумение, но и вопрос о жизни и смерти. Я была благодарна директору школы за то, что так говорила, что сумела так донести, я была поражена, потрясена силой ее слова. Никогда ранее никто такую силу не проявлял. Я запомнила. Я не знала, что так мне в сердце этот вопрос, эту речь дал Сам Бог. Бог в который раз задел меня тем, что было сокровенным, что болело и во мне, что омрачало и обеззаконивало этот мир при всей моей стабильности в вопросе нравственности. Этот вопрос был для меня камнем преткновения. Это вопрос был поднят и неоднократно картинами смерти. Чтобы быть разрешенным впоследствии тем, чем я и не ожидала.
Чем более входишь в жизнь, тем более приходится и созерцать смерть. Она очень непривлекательна и постоянно примеряется на себя. Помню, моя соседка по подъезду, мать двоих сыновей, очень часто шутила со мной в плане того, что у нее два прекрасных сына, а у меня растут две чудесные девочки. А кто знает, - говорила она, - а может быть, они и поженятся. Увы. Старший ее сын, всегда приветливо со мной здоровавшийся, утонул… И пришлось увидеть его в гробу. А мать от горя потеряла рассудок и слегла. Или… Подруга Светы наглоталась таблетки, поругавшись с родителями, и умерла. Следом умерла и ее мама, пойдя тем же путем, не выдержав горя… Соседка с верхнего этажа одна, как могла, вырастила сына, а он, выйдя из тюрьмы, отправил ее в дурдом, где она и умерла… Смерти, смерти, смерти… страдания людей, там и здесь, по тому и другому поводу… И что тут мои страдания, когда люди проходили испытания великие, теряя, умирая сами, предавая и будучи преданными… Разумные и неразумные, богатые и бедные, счастливые и несчастные… Жизнь как-будто специально повела меня и этими путями, ибо и это надо знать, и через это пройти и через это смотреть и видеть…
Школа шла своим чередом. Уже осенью я поняла, что беременна и в этом состоянии писала роман, проверяла тетради, посещала с детьми родителей Вани Малюты, как-то мирилась с Сашей, ездила к маме, как могла держала дисциплину в своих классах, воспитывала дочь, постепенно развивая свое понимание, пополняя его опытом непростым. Мир представал в своем неумолимом многообразии, вырывая меня все чаще из моего узкого мирка и направляя во вне, ибо мой опыт, с которым я иногда и носилась, был скуден и не мог ответить на многие вопросы. Но и не без него.
К зиме 1988 года все чаще и чаще из Кировабада от Виктора и Лены стали приходить тревожные письма, связанные с начавшимися там беспорядками. Виктор просил подобрать в Ростове на Дону домик тысяч на шесть-семь, ибо оставаться в Кировабаде было небезопасно. Также вопрос стоял о том, чтобы перевести Владимира, их сына из бакинского института в педагогический институт в Ростове-на-Дону и Олега в соответствующий техникум. Получив документы, набегавшись с ними, я помогла с переводом братьям и скоро они уже жили у мамы. Так что Бог позаботился о том, чтобы после смерти отца мама не была одинока. Дело оставалось за тем, чтобы подобрать за эту цену хоть какое-то жилье, что было делом далеко не простым. Видимо события в Кировабаде достаточно накалялись, поскольку Виктор все время приглашал меня на междугородку узнать, как дела идут с домом, подобрала ли я ему вариант. Это сделать было далеко не просто, ибо и запросы Виктора были не малые. Он хотел, чтобы дом непременно имел свой дворик, а также был кирпичным или хотя бы обложенным кирпичом, причем с тем, чтобы здесь можно было прописать их четверых и с прикидкой на строительство.
У центрального рынка был пяточек, где обычно собирались продавцы и покупатели домов. Выбраться туда было непросто, ибо дела семейные и прочего порядка не давали передышки, но в один из дней я все же собралась. День был погожий, хоть и зимний, выходной. Как всегда, предлагающих было немало. Они толпились на небольшом пяточке с табличками в руках, прохаживаясь, стреляя глазами, настораживаясь,
