желание. Меня же, как учителя, она не могла никак воспринимать и твердила мне постоянно, что ей не понятно…
Света жаловалась, что классная руководительница ее часто бьет линейкой по рукам, головой о доску и парту, кричит, оскорбляет… Класс вела очень уважаемая учительница, с большим стажем, требовательная, не раз в записках ставящая мне на вид, что у учителя, т.е. меня, столь слабо учится дочь и не по моей ли вине и не по моему ли упущению?
Однажды она пришла утром к нам без предупреждения, желая посмотреть, в каких условиях мы живем и что мешает Свете учиться. Увы, учителя к нам ходили часто. Это была боль, это было еще одно мое потрясение, мое недоумение, мой слабый тыл, где я не знала, как быть, что предпринять. Если человек, ребенок не хочет учиться, если он тебя здесь не слышит и твои пояснения не воспринимает… - это необъяснимо, кажется противоестественным, это крайне не желательно, это очень больной вопрос для родителей, где судьба порою не предлагает альтернативы, но наказывать и заставлять, неумолимо требовать и гнуть свою линию, дабы общество не осудило и чтобы ребенок был счастлив… Знает ли кто, что и на это есть Воля Бога. Нежелание учиться, достаточно сильное, дает ребенку только Бог, рассеивая его сознание, не давая цели, держа порою особнячком.
Не может никто, а тем более ребенок, пойти против Воли Бога, не сможет извлечь из себя то, что Бог пока не дает, ибо или у Бога на все свое время, или свои абсолютные причины, ибо Он ведет каждого изначально и доподлинно знает, что во благо, что чем и когда отзовется, ибо человек живет не одну жизнь и путь к совершенству далеко не всегда может лежать через материальные науки, но, напротив, они порою и мешают пройти определенного рода материальную практику, которая уже необходима для данного человека и без которой дальнейший путь будет невозможен, ибо не тот опыт превратится в великий камень преткновения.
Один Бог знает, как поведет человека, или через физический труд, или через страдания, связанные с его несовершенными качествами, дабы их искоренить, или даст ему талант в зрелом возрасте и в направлении, которое не предусматривает школа. Нельзя ребенка тиранить, нельзя бить, нельзя этим его мерить, как и его родителей, где бы они ни работали, ибо это еще не итог, ибо это и карма ребенка, итог предшествующей жизни. И если ребенок не хочет учиться – значит, так надо, значит и это душе во благо, ибо сегодняшние желания произрастают из прошлых рождений, которые могут быть таковыми, что человек должен идти просто и здесь стабильно, беря те уроки жизни, которые по силе, по качествам, по его кармическим заслугам и окружению.
Но в тот период я этого не знала, но и давить – не умела, ибо только брала в основу пряник и слова, любовь и убеждения, веру в ребенка и все от себя зависящее. Но так ли хороши и учителя? На третьем этаже, где был мой кабинет математики, были и кабинеты первых классов, в другом крыле, возле туалетов. Сколько раз, проходя мимо, я слышала истошный крик старой и очень почитаемой, как и опытной учительницы. Слова ее были очень хорошо слышны, оскорбления детей – изысканны. Худощавая, высокая, улыбчивая, с крашенными черными волосами, приветливая в общении, она была там, за дверью, другой…
А учительница Светы… По словам дочери она вела себя так… , что порою Света рыдала и категорически отказывалась идти в школу. Придя к нам, она, едва войдя в залу, можно сказать с порога обратила внимание на то, что в зале две разобранные постели. Моя кровать, наполовину прикрытая шкафом и Сашин разложенный диван. Первый ее вопрос был: «Вы, что? Спите с мужем порознь?». Или она в этом усмотрела неблагополучную семью. «Да», - ответила я, никогда не боясь сказать, как есть, ибо мнение или домыслы, или сплетни меня никогда не волновали, и казаться лучше или хуже других… - я не ставила перед собой целью. Я была поражена другим – бесцеремонностью. Да я все, что угодно, могу сказать любопытствующему, если оно имеет действительно место. Но зачем ей в эту степь… Да и сама я на откровенности никогда не нарывалась, ибо моя жизнь и мои с Сашей проблемы не желала выносить наружу, что бы то ни было, ибо всегда говорила себе, что в этом есть и элемент унижения. Ругая или унижая мужа, непременно даешь и себе оценку. А мне битости по жизни хватало. Так что и в отношении со школой, где училась Светлана, имели место свои потрясения, где мне правда нечего было сказать, нечем оправдаться, как здесь ни старалась, как ни изощрялась, чтобы пробудить у дочери к учебе интерес; даже однажды взяла ее в свою школу на свой урок, чтобы доверяла мне и охотнее прислушивалась к моим объяснениям материала, что она всегда отвергала, считая, что я все объясняю не так, не правильно, ни как их учительница, панически боясь, что ее учительница не примет такое объяснение темы или решение задачи.
Диалог с учительницей Светы у меня не получился, ибо она успела уже меня перечеркнуть и говорила с позиции поучения и своего непререкаемого авторитета, говорила так, как я опасалась говорить с родителями в своем классе, щадя самолюбие и не видя их вины в столь непростых вещах.
Материальный мир и его условности всегда найдут, чем закрыть рот, тем более тому, кто учитель, ибо ему по положению непристойно иметь неуспевающего ребенка или не желающего учиться вовсе. Но и эту и не одну пилюлю мне приходилось принимать, которая имела место, как и свойство очень, очень потрясать…
А что касается раздельных кроватей, то - да, это было. Мы с Сашей лишь несколько первых лет спали вместе. Но как объяснить материалисту, что и на это была Воля Бога, досконально продумавшего мою жизнь от сих до сих, дав мне все необходимое и убрав все лишнее, ибо не должна была я и при муже устремляться к сексу или этим мерить, на этом стоять, это вообще держать в голове. Это вопрос не праздный. Но разъяснить надо. Я должна была быть и при муже и не в трясине плотских неустанных отношений, должна была быть семьей хранима и ею же бита, и все невзгоды ее через себя пропускать и этим развиваться, познав, что есть семья, ребенок, быт, материальные проблемы, зависимость, унижения, избиения, насилие... Это непременное условие для духовного развития.
Поэтому двери родительского дома оставили о себе очень прочную память, дабы, как бы плохо ни было, сюда не устремлялась и не корректировала то, что имел на меня Бог. Качества отца Бог использовал для Божьего Плана и успешно. Чтобы ни происходило в моей семье, я всегда думала о том, что я с дочерью и идти более некуда. Бог не дал мне окончательного одиночества (пребывания без мужа), которое было столь вожделенно, хотя на время и по Божественной необходимости и разводил нас. Бог не дал и увлечься вещами чисто материальными – сексуальной озабоченностью, Бог повел также меня так, чтобы мужчины не привлекали меня ни в каком смысле. И в итоге – ни один входя не вошел в сердце. Достаточно было Маркова. Все остальное уже была для меня неинтересная зона. Только в таком состоянии, в таком понимании и блюдении себя автоматическом, только при таких условиях развитых качествах Бог и смог бы со мной заговорить и повести, объявив мне, что только Он мне истинный Отец и Супруг.
Эти Божественные тиски были обставлены очень прочно, и было послабление только там и то и в той степени, где это было и необходимо, входило в План Бога и не могло повлиять на План Бога со мной заговорить, отшлифовать то, что получилось, и дать то, что позволило бы мыслить на нужном уровне и в нужном направлении, имея достаточный материальный и духовный базис, преломленный в меня через опыт материальной жизни преимущественно, дабы войти в религию и начать писать Святые Писания.
Отвращение к сексу, осознание его, как низшего проявления, началось у меня с детства, с того, как я начинала понимать, почему трясется, ходит ходуном родительская кровать. Чрезмерно сильная сексуальная направленность отца, его отношения с мамой при мне, когда я была уже не ребенком, его речи в этом направлении и поведение делали свое дело. У отца было очень чувствительное тело, до отвращения к любому касанию, если не по его инициативе. Если мама пыталась как-то проявить инициативу сама, он мог ее обругать достаточно сильно, ибо ласк тела не переносил и этим не мог наслаждаться, но непосредственно процессом. Это тело я и получила в наследство. Я сама до себя не могла (да и не могу) дотронуться. Что ж говорить о Саше... Мое тело начинало изгибаться не от сексуальной возбужденности, а от страдания, словно подернутое судорогами. Я не могла ездить в переполненном транспорте. Мое тело, выпрямлялось в струну от касаний тел, гнулось само по себе, особенно в области спины. Я не могла переносить, когда на меня кладут руку, ногу. Вначале необходимо какое-то привыкание, внутренняя настроенность, какой-то период надо внутренне мобилизоваться. И все равно… Саша не мог ко мне прикасаться, пока я не разрешала, и мужественно это переносил, иногда по своему непониманию пронимая изгибы моего тела, как страсть.
Я очень часто его гнала от себя или просила дать время. Неудовлетворенность, ссоры, разногласия, непонимания – все это было постоянно, так что я уходила спать на пол, предоставляя ему диван и не сожалея, ибо спать на полу почему-то было и мягче, и раздольнее, и спокойнее. Саша не мог сильно на этот счет переживать, ибо смолоду был в мужской части слаб - и так мы подходили друг другу. Однако, видя такие свои дела, поставили в зале еще одну кровать, которую загородили наполовину шкафом и другую половину - занавеской. На мою половину Саша мог приходить, но порою я его просто гнала, потом долго лежала, мыслью его жалела, свыкалась с тем, что надо все же как-то этот вопрос решить, и шла к нему или звала к себе, предпочитая сама целовать и обласкивать, нежели подставлять свое никудышнее в этой части тело… Потому и было две кровати.
Иногда приезжала мама, занимала мою кровать, и мне приходилось спать или на полу или с Сашей, что для меня был не вопрос существенный, но временного порядка. Что делать? Каждая семья решает свои вопросы по своему, но с Богом. Так приходилось решать разные внутренние вопросы, в страданиях и без, в потрясениях порой существенных, ибо далеко не все было гладко с Сашей, желающим меня подминать, начинающего требовать от меня странных поз, давая мне советы, которые нахватался на работе, ибо мог быть с другими непристойно откровенен, когда жалился, испытывая меня своим освобождающимся от, так сказать, предрассудков умом, за что я его как могла изничтожала, отсеивая нравственность от греховности, тягала его за его кудри прочь от некоторых частей моего тела, которое он готов был целовать от пят, ибо все ему мило и ни чем он не брезгует…
Что говорить. Ему со мной пришлось в самый раз попоститься. Но Бог его держал неплохо, позволяя выкидывать кренделя и не более того. На этом, собственно, и крепла его нравственность все-равно, ибо при всей своей невоспитанности было в нем и нравственное нечто и с этим невозможно было не согласиться, но как-то восстанавливать приходилось Бог весть из каких глубин.
Но шутки шутками, был он дубинного
