47.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 21. ШКОЛА. ИВАН МАЛЮТА. ВОПРОС О ПЕРЕВОПЛОЩЕНИИ.

47.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 21. ШКОЛА. ИВАН МАЛЮТА. ВОПРОС О ПЕРЕВОПЛОЩЕНИИ.

Уже в который раз я, еще далекая от Бога,  сталкивалась с Великим Божественным откровением, которому и цены не было, но, будучи религиозно невежественной, в упор не видела,  что жизнь удивительно разумна и более меня знает, во что меня втягивать и что из этого придется извлечь. Никогда, ставя перед собой ту или иную цель, ни на какой стадии своего материального и духовного развития я не устремляла мысль к работе школьного учителя. Эта сфера деятельности никогда прежде не была лелеяна мыслью в этом направлении. Мой дух, мой беспокойный и напряженный разум был скорее устремлен  к вещам более идейным, в какой-то мере патриотическим или уходил в глубь меня, там ища основание для великого  внутреннего труда и отдачи…


Но и это не искало себе применения во вне в тех условиях,  достаточно плачевных, в которых я находила свой внутренний мир и внешнюю невостребованность, как и навязчивость в том, что никогда не виделось моим вожделением. Потребность самовыражения все еще буйствовала во мне и болела, пленила и мутила, а ум вынужден был констатировать, что, не смотря на все свои мытарства и осознанные поиски  ума, понимания,  мудрости, я все же абсолютно пуста в себе,  и не пошли мне на пользу никакие мои страдания, никакие мои искусственные бичевания через материальный мир на добровольной и не совсем основе.

Я должна была признать, что к своим тридцати двум годам я ни в чем не преуспела, ничего не достигла, ни в чем себя не проявила и ни к чему себя не подвела. Ну и что из того, что я исколесила ряд городов, намучилась в них, познала и голод, и холод, и бездомную жизнь, и насилия, и недобрую славу, и изгнания, и избиения, и почти предательства, и любовь и измену, и ненависть к себе, и плевали в лицо, и становилась на колени, посыпая голову пеплом только потому, что так хотел другой и долго упивался этим моим унижением, на которое я шла без вины… Мой бедный внутренний стержень накалялся  неустанно докрасна от страданий, но все еще присутствовал во мне, удивительно сочетая в себе жесткость и мягкость, слабость и твердость, сомнения и решительность… 


Жизнь взялась за меня основательно с самого начала, не давая передохнуть, или не дай Бог что-то предпринять самостоятельно, но вынуждала, вталкивая в такой узкий коридор событий, где места ни выбору, ни внутреннему творчеству в своей судьбе решительно не оставалось. Но внутреннюю силу невозможно было унять никак. Через глубочайшую повседневность и ощущение непроходящей забитости, она тащила мою мысль столь далеко от реальности с такой уверенностью, что невозможно было внутренне притормозить, как бы все вокруг ни казалось великими оковами навечно. Ну что делать с собой при таких обстоятельствах? Как изничтожить великое в себе устремление, которое реально не имеет основы. Мысль – не видит ее. Но качества. Откуда они, столь требовательные, упрямые, уверенные, выходящие за пределы посредственности? Нет, я мыслила ни так, как другие, ни так говорила, ни так видела вещи, ни так отстаивала. С этой внутренней  неприкаянной силой можно было только в огонь. Но нигде мир материальный не предлагал гореть, не давал и знаний, в которых видела себя всю, не давал успеха, перекрывал все двери, заставлял ломиться туда, где  не ждали и жили своей жизнью.

Из меня в одиночестве буквально рвались патриотические речи. Но ум, оглядывая материальный мир, закрывал рот. Я чувствовала себя  великим недоделком, ошибкой, глупейшей бушевавшей страстью ни против кого, ни за кого, а потому бессмысленным существом, которому нет места в этом мире, которое здесь крайне случайно, которое ни на кого не похоже, которое так и умрет в своей любви ко всем и нравственности, которое никогда не будет понято и принято, ибо и не за что.

Школа…  Ну, какая мне нужна была школа по большому счету? Мне бы писать и писать... Только писать. В этом была неиссякаемая внутренняя потребность, ибо Муза меня забадывала своими нескончаемыми визитами. Ей было все равно, через что я зарабатываю на хлеб, но приходила и днем и ночью, и  -  сами по себе готовы были тянуться из меня строчки, этим наслаждая, таинственно, из какой-то моей глубины, обещая и обещая. Но о чем? Я сникала. Все – незначимо, все – много раз и разными словами сказано другими. Острота ума была пресной, мудрость – примитивной…  Ну, почему так пусто в уме? Нет того, что никем не сказано? Что уже не провозглашено? Не потреблено…  Так сложно и противоречиво,  из-за какой-то  легкой подаваемости изнутри,  вести своих героев, наполняя их путь смыслом,  хотя именно они могли в своей жизни моими амбициями гореть и сгореть для мира, во благо, для человечества. Но то, что вело мою руку, мыслило иначе, требуя постоянного анализа своих героев, превращая роман в психологическую и нравственную повесть с элементом драматизма, объясняющую с материального видения причины, которые управляют человеком и оправдывают его, что бы то ни было.


Но…  ничто во мне не цеплялось за патриотический шедевр, никак не находило того основания, той отправной точки,  мысли  не слушали меня, не давали угар страстей, но вели, как по расписанию, все теми же простыми материальными путями; и  ни ниоткуда, а именно из жизни, из постоянной и непростой практики они, мои герои,  черпали свой ум, свое понимание, проявляли свои качества,  и  невозможно было, следуя логике причинно-следственных связей,  их втащить в инородную среду,  проявить, как и мне, нечто особое, иными, неизвестными мне путями повести, вывести и восторжествовать, ибо и их, как и меня, окружала невостребующая их действительность.


Как автор, я была, не смотря ни на что, в тисках мне неизвестных,  и приходилось моей героине страдать и плакать и постигать в земных потрясениях, где тоже, как и мне,  никак не оставалось места подвигу, но реалиям обыденным и неминуемым.


И снова я, одолеваемая внутренним брожением, пыталась осознать этот мир, желая вывести для себя некую его формулу на все времена, некую закономерность, ответившую бы на вопрос, куда мы идем. Я вновь обратилась к трудам Ленина. Я скупала их постоянно, я вооружилась тетрадями и ручками, цветными фломастерами для конспектов, как в далекую бытность в школе, чтобы, наконец,  с позиции взрослого ума и все же не детского опыта понять, вывести, узаконить в себе, как базовую основу,  какую-то суть бытия, что-то и в это что-то направить своих героев, которые бы и не отставали от времени,  и постигали бы истину жизни, и выводили вместе со мной эту формулу бытия из своего опыта и страданий, поисков и преодолений.


Я разбивала  лоб, я мучительно входила в труды вождя, в этот признанный гигант мысли, но ничего, решительно ничего не могла позаимствовать, ибо мой ум, оказывается, был далеко не послушен  и не устремлялся за умами авторитетными, но  не только сомневался, но отвергал с позиции своих наработанных и природных принципов и установок. Ленин – не выручил меня, как и Карл Маркс, как и труды многих  философов. Ничьи крылатые высказывания, мысли, опыт не могли прижиться, усвоиться, взяться за основу. Мир никак не собирался упрощаться до уровня моего ума и подавать свою истину через умы другие.  Я никуда не могла сдвинуться с трех  незыблемых китов, которые, отметя все остальное, так и остались единственной моей мерой – это нравственность,  любовь к людям и добросовестный труд. На этом я стояла сама и через это и к этому устремляла своих героев.  Такова была моя суть, Богом данная. На самом деле, -достаточно бедный мой скарб, на котором далеко в понимании жизни и своего места в ней не уедешь.


Но все же,  эта основа была обещающая, умиротворяющая, радостная и  окрыляющая, дающая правильное направление мысли и деяний. Человеческое общение могло привнести в меня очень большую радость и неизмеримое страдание, ибо пустота слов часто перевешивалась многими видами человеческой нечистоплотности. И все же, много раз битая людьми, я доброе слово ценила и в великом внутреннем блаженстве и с благодарностью принимала его.  Стоило человеку сделать милость и заговорить со мной – и все мое сердце принадлежало ему. Я теряла гнев, раздражительность, я была просто благодарна. Но вопросы нравственности здесь свое никак не теряли, ибо с этой любовью уживалась и строгость, и принципиальность, а ум почему-то всегда давал мне хорошую речь, защищающую мои основы.


По сути,  я была несобранным целым, неразвитым, посшибавшим жизненные верхушки едва, от чего можно было бы  много раз сокрушаться, бичевать себя и паниковать, если бы я могла хоть на миг осознать это свое истинное  положение. Пожалуй, при такой великой недоработке себя, в таком неутешительном полуфабрикате я предстала пред вратами школы, буквально была прижата к этим вратам судьбой так, что и сделать шаг в сторону решительно не могла, ибо разум рисовал свои нескончаемые плюсы, суть моя рвалась хоть в чем-то выразиться, нравственность – получать деньги за труд немалый, а  на ясный ум мне там точно нечего было делать в своей раздробленности и полнейшей неготовности во всех направлениях.


В школу надо идти с миром в себе, осознавая себя, пусть даже в иллюзии,  цельной натурой, без лишних устремлений и особых  философий, дабы не ломать другие слабые и зависимые от тебя умы, твердо стоя на материальной платформе и никак не держать в уме высоты запредельные, не имеющие к школе никакого отношения.


Нужно быть, по крайней мере, земным человеком, чтобы отдавать земное. И все же Бог привел меня всего лишь  к подножию того, что было моей долгой и неисчерпаемой мечтой, к всего лишь подножию наук, к началу всех начал... Вообще, странно. Я мечтала, изнутри получала великие посылы к великому научному труду, ибо насладилась этим нектаром уже со школьной скамьи, изобретая формулы собственного производства и не зная альтернативы великой внутренней работы поиска, буквально счастья от внутреннего напряжения и логики, и торжества удач и неудач… Но и, с другой стороны,  потерпев великое фиаско, когда неведомая сила буквально оттащила меня от этого рая точных наук и заставила познавать жизнь, колеся  по стране и постигая другие истины через свое собственное тело, ум и разум, где этим формулам или самозабвенному  интеллектуальному  труду не оставалось места никак, я оказалась снова там, с чего начинала… 


Но и Бог не все отбирал. Писала же в итоге книгу…  Но школа.  Мельчайшие из высочайших знаний… Никакого тебе внутреннего особого самоуглубления,  никакого наслаждения от сосредоточенности и поисков, от  высокого процесса творения, изумительно красивого, тончайшего, где гамма чувств непередаваема в своей силе, внутренних эмоциональных всплесках, но, напротив, абсолютный выход из себя во вне, постижение себя… через такой труд. Достаточно многогранные возможности себя проявить. Но никак не хотелось выходить из себя, пусть все во вне дергает постоянно, но выволочь себя из себя… Да ни в жизнь. Если бы сама.


Но насилие судьбы благословенно. В этом пути  порою события получают ускорение,  а идущий лишается возможности выбора и буквально утыкается в то, что видно и к чему подвели