была и до утра, я видела и свою тупость оттого, что память быстро сохраняла
одно и напрочь отказывалась принимать
другое, а то и иногда вообще не желала удержать в себе и необходимое,
озадачивая меня и принижая в своих собственных глазах в немалой степени.
Начиная взрослеть, я начинала буквально биться головой как о стену по поводу многих других
непониманий. Ну, что я такого говорила, что весь класс не соглашался? Я понимала,
что во многом мыслю не так или всегда непременно пытаюсь посмотреть на
вещи с разных сторон. Конечно, игра мысли для меня была любимой игрой. Если
кто-то высказывал мнение, я непременно входила в себя и спрашивала у своего
внутреннего «я», есть ли здесь поле для реального, не банального и очевидного
возражения. Как только шел положительный ответ, я тотчас вступала в разговор,
высказывая мысль противоположную, зная, что внутренняя логика мне поможет
выкрутиться и убедить или подвести к ответу неожиданному, который я уже вижу,
который осталось облечь в слова, но тоже имеющему право на существование,
причем так, что нравственность и в первую очередь нравственность не пострадает,
хотя на первый взгляд само высказывание могло показаться не общепринятым, а то
и безнравственным для тех, кто не гибок и склонен мыслить догмами.
Например, в разговоре о совести в классных дебатах было сказано,
что человек, не имеющий совесть, не является личностью. На это я возразила, что
совесть – не есть определение или показатель нравственности человека, тем более,
не определяет его, как личность, ибо
есть вещь сокрытая, не постоянная, зависимая от обстоятельств, поскольку
испытывает на себе давления внешние, порою очень значимые: совесть есть у
каждого, но может у человека и не проявиться в ожидаемой мере, ибо многое зависит
от ситуации и необходимости человека поступить бессовестно, поскольку иногда
речь идет о самозащите или о выживании или о чести и благополучии другого
человека, что здесь решающую роль играют
качества человека и качества других людей, каждый есть личность, но со своим
уровнем совести.
Я также высказывала мнение, что невозможно человека любить всю
жизнь, поскольку чувство любви имеет свойство, как и определение, служить
другому, но это качество и такое проявление содержит в себе скрытую несправедливость
по крайней мере к одному из двоих и рождает непременно внутренний протест у того,
кто служит, как и требование взаимности… Любовь в своей основе несправедлива,
поскольку всегда обязывает и требует и дает непрерывную фору другому. Отсюда и
непременно причина ее неустойчивости, ибо обе стороны устают.
Также я говорила, что, когда молодые люди танцуют, то причина не
во времяпровождении, а именно половые отношения даже на уровне подсознания,
есть форма проявления интуитивного устремления полов к друг другу, также я
говорила, что счастья вечного не бывает, что дружба никогда не бывает
равноправной, что дети не есть вершина любви, а ее следствие и далее
необходимость, что дети больше любят свои родителей, чем родители детей, что
ложь бывает необходима, и нет ни одного человека, кто никогда бы не лгал. Я
также говорила, что умный человек не обязан это доказывать постоянными умными
словами, что ему достаточно молчать и правильно поступать. Я говорила, что
многословие привлекательно, но в нем есть и то, что к говорящему вызывает
неуважение. Я говорила, что ученик не обязан убирать класс, если не бросает
бумагу и не рисует на партах, но пусть это делают те, кто так поступает и
заставлять здесь не следует, ибо это не справедливо. Примерно такие и другие
высказывания тех лет как-то осели во мне и приводятся здесь с некоторой долей
вероятности. Вообще, стоило мне открыть рот, где бы я ни была, и все, как один,
были против. Мой максимализм буквально
утопал в максимализме других, со мной не хотели спорить, меня не хотели слышать и слушать, учительница
считала, что я не права, что я все искажаю и на мое мнение, что человек должен,
обязан всю жизнь учиться, ответила просто, что он должен иметь семью, растить
детей и работать. Такой банальщины я и на секунду к себе применить не могла и
замолкала, иногда просто думая, ну, зачем я открывала рот.
Однако, шли годы, и когда Бог свел меня с некоторыми
одноклассниками несколько позже, то были высказаны и другие мнения, что жизнь
во многом показала, что те мои высказывания были правильными или допустимыми. Могу сказать, что такие слова я слышала по
жизни очень часто и от многих людей, сначала категорически не принимавших мое
мнение, а потом находивших мое мнение и правильным, и далее шли ко мне за
советом.
Все описанное и более того становилось моим реальным состоянием,
где, с одной стороны, я чуть-чуть
наслаждалась своей непонятной мне особенностью и, с другой стороны, страдала от своей какой-то
неприкаянности среди ровесников. Ирма Исаковна не торопилась нас как-то примирить,
что для меня тоже было бы существенно, но все же и дружбой я не была обделена,
поскольку математика как-то подружила меня с Элеонорой Едигорян, которая была
лучшей ученицей класса, ибо шла ровно по всем предметам, а я, как уже было
сказано, была лучшей по математике, английскому и литературе. Благодаря моим
летним занятиям, у меня подтянулись и другие предметы, однако, они были на той
ступени своего развития во мне, что жили без моего особого интереса к ним, но
только потому, что это обязывало мое подросшее положение.
Элеонора была любимицей Ирмы Исаковны, и я ее сама уважала за качества добродетельные и старание,
не смотря на то, что она жила в многодетной семье, будучи старшей, и у нее была
очень больная мама. Несколько позже к нашему союзу присоединилась Надырова
Саяра, и эта дружба была уже до окончания школы. На философские темы, будучи
наученной классом я с ними не разговаривала, но как-то стремилась примениться,
как могла. Однажды я спросила у своих подружек, почему я никак не лажу с
классом, в чем я не права, какие черты характера мне мешают. На это Элеонора
мне сказала: «Очень жаль, что ты не видишь свои качества сама». Это был весь ответ. А Саяра заметила, что и у
нее есть очень много непривлекательных качеств, а она их сама не замечает.
Однако, поиски отрицательных своих качеств были во мне постоянными.
Это была моя болезнь, моя слепота, мой камень преткновения и моя боль. Никто не
мог мне ответить на мой вопрос, почему я такая? Что во мне отталкивает людей,
если я готова накормить, позаниматься с человеком, готова отдать, если имею, не
буду осуждать, если не прав; если мне жалко обиженного, я скорее встану на его
сторону, нежели поддержу того, кто и так имеет свои плюсы. Этот крепкий орешек
я бы до сих пор разбивала, если бы Бог
не заговорил со мной. И только Сам Бог стал мне говорить каждый раз, права я
или нет. И оказывалось, что я была во
многом права всегда. И когда отдавала, и когда защищала, и когда пыталась
противостоять, и когда ругала, и когда требовала. Но когда Бог не говорит с человеком и очень
много мнений других, мнений авторитетных, то запутываешься, и никак не можешь толком
отличить черное от белого, ибо мнения
многих сильны численностью и не видишь
критерия. По сути, уже тогда, ища свою истину, я искала Бога, и, будучи принципиальной
и не гибкой, и, будучи в слезах, и будучи в уединении, и будучи противостоящей,
и будучи ищущей и сомневающейся...
Эту принципиальность понимали, как мое худшее качество, и от него приходилось страдать самой, но и
отказаться было так же тяжело, как от самой себя и своей сути. Помнится, наш класс вызвал параллельный на КВН. КВН был с математическим
уклоном. Вопросы были не сложные, но мне как-то не удавалось находить ответы на
задания, требующие смекалки. Помню, в первом ряду в зале сидела новенькая девочка с нашего класса. Очень
хорошо было со сцены слышно и видно, как она во время нашего состязания вдруг
стала что из сил дергать свою бабушку, громко шепча ей: «Бабушка, ну смотри,
смотри, это и есть та Тараданова Наташа, о которой я тебе говорила!». Мне стало
удивительно, что обо мне еще можно дома говорить и подумалось впервые, что
может быть я не так уж плохо со своим
характером выгляжу, ибо девочка говорила более восхищенно, нежели пристрастно.
Даже маленькие надежды или повод мне тогда были нужны и запоминались, поскольку
очень много было причин и не уважать себя, когда весь класс отмалчивался, и ни одна рука не поднималась за меня, когда
выбирали комсорга или старосту. Но все как один поднимали руку, когда выбирали
редколлегию в единственном числе.
По окончании КВНа Ирма Исковна самым активным участникам
подарила по математической книге. Это были Элеонора, Надира и я. Однако, я
посчитала, что мне подарили книгу незаслуженно, что я ничем особо команде не
помогла, что вопросы были не сложные, и не взяла врученную мне книгу, оставив
ее на кресле в актовом зале. Этот поступок был оценен, как то, что я
позавидовала Элеоноре, получившей книгу повнушительней, и таким образом
проявленная мною принципиальность была добавлена классом в копилку моих ужасных
качеств и характера.
Устав себя защищать и объяснять, я просто промолчала, оставив
класс в его мнении относительно себя, и очень скоро это мнение усугубилось. Так
получилось, что кто-то подал классу идейку сорвать урок по литературе, поскольку
к сочинению класс не был готов. Мне это решение было крайне неприятно. Я была
готова к сочинению и никак не хотела как-то обидеть учителя. Но мое мнение
никого не интересовало. Все собрались и ушли, однако не по домам, а слоняться
за пределами домов, в направлении к заводу, где были огромные пустыри, мелкие
постройки и что-то вроде небольших частных огородов. Я не могла идти домой,
поскольку отец был дома и непременно заинтересовался бы, отчего я пришла со
школы рано и наверняка мог бы меня ругать или избить. Поэтому я слонялась за
всеми, молча, пережидая время и никак не участвуя в общих на эту тему шутках и
предвосхищениях о будущем, когда школа будет позади и будет о чем вспомнить. На
следующий день, на перемене стоя за своей партой, я сказала, будучи под впечатлением от слов
учителей и завуча, сказала не громко и без особой цели: «Ну, и свиньи же мы». Впереди
меня сидящая Сима Игнотенко вдруг встрепенулась, посмотрела на меня и
направилась к стайке ребят, и уже
начались обсуждения моих слов. Этому я не придала бы значения, если бы ко мне
не направились и в упор не сказали: «Почему ты так сказала? Ну и свиньи же вы
все? Разве ты не сбежала тоже? Разве ты
сама не свинья?». Мои слова были
переиначены. И я поняла, что что-то объяснять
им всем я не смогу. Они хотят так мыслить. Они на это идут. Весь класс
объявил мне бойкот, по сути, не
разобравшись. Меня осудили легко, всем
классом, и Ирма Исаковна не попыталась
мне помочь. На самом деле, это было очень похоже на долгую изнуряющую травлю,
где мне не оставалось тепла и участия ни дома, ни в школе. Не было ни одного
живого существа, к которому я бы могла прислонить свою голову.
Я иногда эту поддержку искала у Лены и ходила к ней, ища защиту,
как у сестры. Но
