5.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 4. МОЕ ДЕТСТВО.

красива простая русская женщина на самом деле, когда ей
не нужна никакая косметика, когда лицо ее выражает внутреннюю глубину и
излучает истинное очарование. Что делать, и будучи ребенком, я тоже мыслила в
эту сторону, как и оценивала, как и сравнивала.

 

 

 Однако, муж Лены, будучи
сильным ревнивцем, а также пьяницей и своего рода дебоширом, ее избивал почаще,
чем мой отец мою мать, и так жестоко, что в один из дней убил ее и повешался
сам. Известие об этом быстро облетело наш двор и опечалило меня, поскольку было
и так: когда мой отец, скандаля в очередной раз, выгнал нас с матерью, она
приютила нас на ночь, накормила меня и очень долго и по-доброму разговаривала
со мной, за что я была глубоко ей благодарна, ибо так со мной не говорили и
самые близкие.  

 

Следом за их дверью была дверь преклонной семейной пары, за
окном у которой был маленький и уютный палисадник со своими розами и
тюльпанами, а также маленькой скамеечкой, где по вечерам они садились рядышком,
около них резвился их любимец, на весь двор единственный пес, маленький, всегда
звонко лающий, и с которым на поводке бабушка ходила везде, будучи с ним неразлучной
и привязанной к нему, как к ребенку. Они обозревали двор и чаще всего между
собой на людях ни о чем не говорили, как и не очень охотно общались с другими
жителями, неся свою жизнь обособленно, но мне всегда думалось, что им есть, что
рассказать. Однако не долго длилось их тихое благополучие. Опять же, в один из
дней бабушка, выгуливая собачку, не удержала ее на поводке и та рванула через
дорогу,  буквально у нашего двора.
Бросившись следом, она угодила под автомобиль и не приходя в себя скончалась в больнице,
так осиротив собаку и своего старика, которые потом тихонько доживали свой век
одни.

 

Также в нашем дворе, как и во всяком или в большинстве, была очень
несчастливая семья. Я знала ряд одесских дворов, где жили люди, считающиеся
безумными. Также и у нас в этой небольшой семье был своя безумная девочка Таня
лет десяти. Ее с братом воспитывала мать,  будучи без мужа, работая на нескольких
работах. Юра  был постарше меня года на
три; он был хулиганистым подростком, который, однако, любил свою безумную
сестру и присматривал за ней, неся на себе немалую долю этого непростого семейного
бремени, что стоило ему и прогулок и материнского внимания. Таня, порою
вырывалась из дома и выбегала на улицу абсолютно раздетой,  ибо постоянно срывала с себя одежду, невнятно
мычала, размахивала руками, что было для него зрелище дома привычное, но на
людях это его страшно смущало, и он ласково и строго загонял сестру домой и
закрывал на ключ. Но и в этой семье, с бесконечным ее страданием случилось горе. 

 

Одесса изобиловала послевоенными снарядами, гильзами, минами.
Юра, любивший облазивать все за пределами двора на территории строительного
института, о котором я еще поведаю, нашел то, что взорвалось в его руках. Помню
только оглушительный взрыв и его, бегущего с окровавленными руками к крану
через весь двор… Я была поражена увиденным. Скоро приехала скорая помощь. В
бессознательном состоянии его увезли. Так, Юра остался без фаланг пальцев  на обеих руках.

 

Не очень была веселой жизнь многих детей нашего двора. Наташа Толчок
была отдана на воспитание бабушки и дедушки по причинам, о которых я не знаю.
Витя Шумский почти никогда не выходил во двор, ибо его мать оберегала его от
всевозможных влияний, как и опасалась за его жизнь, а потому он в основном
сидел под замком и, когда случалось с ним общаться, был робок, хотя и добр и
располагал к себе какой-то тихой недетской грустью. Однако, когда его мама
вскоре вышла замуж и родила еще одного ребенка, а Витя был отдан в интернат,
что с одной стороны, дало ему больше свободы, но с другой - было для него
потрясением, о чем мы знали, ибо бегали к его интернату частенько и так
общались с ним.

 

Напротив нашего двора через дорогу был и есть Одесский
строительный институт. Территория института была по нашим понятиям огромная. Ее
окаймлял длинный-длинный забор, тянущийся вплоть до Дюковского парка. Пройдя
через проходную,  мы оказывались
непосредственно на территории института. Справа были беседки, в которые вели
протоптанные тропинки. Беседки располагались по кругу,  в центре которого был старый, заброшенный, каменный
с причудливыми фигурами и узорами фонтан, из которого никогда не била вода. Это
были достаточно укромные местечки, где очень редко кто-нибудь отдыхал, но где
иногда все же засиживались влюбленные студенческие пары и где, как правило,
теряли то авторучки, то исписанные общие тетради. Далее, за беседками, тянулись
мастерские, а рядом что-то вроде свалки деревянных макетов домов, копировальной
бумаги, чертежей. Если не сворачивать в беседки, а идти от проходной прямо по
асфальтированной дорожке, то через метров двадцать уже и можно было попасть собственно
в те два здания, которые и были самим институтом с аудиториями, буфетами,
актовыми залами и всем другим. Однако слева от проходной  был за небольшим парком пустырь, несколько
начатых и заброшенных строек, превратившихся в долгострой, строительные
материалы, свалки мусора,  все в летнее
время зарастающее высоким бурьяном, неровная холмистая земля, испещренная
трещинами шириной с ладонь. В некоторых местах земля расходилась так, что могла
бы легко поглотить в неизвестность оступившегося или зазевавшегося человека. Почти
в самом конце этого огороженного забором  и неухоженного институтского  участка было небольшое обнесенное невысоком
забором  строение с маленьким собственным
участком земли, похожим на  миниатюрный  огород. Здесь в доме  жила одна единственная семья. 

 

Институт, как и двор, был нашим любимым местом время
препровождений, сюда тянуло всегда, ибо этот обособленный и уютный мирок,
близкий к естественным условиям, недосягаемый и не интересный для других, также
решал проблемы любопытных и чего-то вечно ищущих детских душ. Не думаю, что это
описание было особо интересно, но без этого как-то трудно продолжить описание
своего детства, ибо и двор и институт были по тем временам неотъемлемы от
нашего детства.

 

Из всех детей двора я как-то более всех общалась с Витькой
Акифьевым, сыном учительницы. У нас была в некотором роде негласная дружба,
которая тянулась с детского сада. С ним я излазила весь институт, ездили по
всей Одессе, ссорились и непременно мирились, но были неизменно вдвоем вплоть
до моего отъезда с родителями.

Волею судьбы мы с ним более других были предоставлены самим себе,
поскольку родители работали целыми днями и бабушек присматривать как-то нас не
было.

 

Как-то, забредши на брошенную стройку в институте, мы нашли в
одном из помещений общую тетрадь и ручку. Не помню, кого первого осенила эта
мысль, но было предложено записывать сюда все добрые поступки. Это была хорошая
идея, и скоро мы с Витькой стали ее осуществлять. Надо сказать, что Виктория
Федоровна недавно поставила во дворе на месте ветхого сараюшки, достаточно
крепкое небольшое строение, где собиралась хранить уголь и дрова. Здесь-то мы и
решили оборудовать дворовую библиотеку. Мы прошлись по всем квартирам и,
объясняя свое намерение, просили ненужные книги, журналы и даже старые газеты.
Очень скоро полки сарая были заполнены книгами, 
и к нам действительно стали приходить люди и, как положено, выбирать
книги. Учет вел Витя, поскольку сарай был его, хотя предложение – мое. Вообще
книги вошли в мою жизнь в те времена по инициативе отца. Как-то, когда я только
научилась более-менее читать, он сказал мне, чтоб я собиралась, и к большому
моему неудовлетворению повел меня в ближайшую библиотеку. Огромные полки с
книгами неожиданно заворожили меня. Будучи в первом или втором классе, я более
не знала ничего, что бы могло меня так потрясти, принести мне столь великую
радость и наслаждение. Я ходила в библиотеку очень часто и от одной мысли, что
она есть, мне всегда становилось радостно. Я не могла оторваться от полок с
книгами, могла часами просматривать каждую. Как-то я и Вите предложила
записаться в библиотеку. Но получилось непредвиденное. Библиотекарша неожиданно
попросила его показать руки. Они оказались грязными. Тогда она предложила их
помыть. Витя сделал это, но более в библиотеку не пошел никогда. Теперь же он
начинал приобщаться к книгам вот таким путем, хотя и недолго, поскольку
Виктория Федоровна на зиму завезла дрова и уголь  и стала сарай использовать по назначению.
Книги же мы роздали. Тем не менее, галочка в тетради добрых дел появилась. Но
однажды получилось так, что мы с Витей оба оказались свидетелями события,
которое требовало от нас помощи. Женщина, идущая впереди нас с картошкой,
каким-то образом рассыпала ее всю. Я бросилась подбирать, но Витя устранился,
поскольку засмущался делать добро вот так на глазах других. Тетрадь была
аннулирована и далее я делала добро, как могла, сама, уже не для галочки, но
испытывая к этому внутреннюю тягу и помня радостное чувство, которое меня
всегда при этом сопровождало.

 

Далеко не все мои дела, может быть,  и были добрыми, но они и не были плохими, и
увлекало меня все же чувство чистое. Поэтому некоторые свои  порывы к добру я здесь опишу. В те времена в
одесские дворы очень часто заходили люди убогие или нищие. Это были глубокие
старики в изношенной одежде, с котомкой за плечами. Они шли от двора к двору и
вызывали во мне чувство сострадания всегда. Как только я видела их, я со всех
ног бросалась домой и просила родителей дать ну хоть что-нибудь. Во дворе об
этом знали. Как-то я вышла во двор и кто-то из взрослых сказал, что нищий
бродяга только-только заходил. Мгновенно испытав боль, не помня себя, я
бросилась домой и отрезав полбулки хлеба выбежала за ворота.  Я его сразу 
отличила от всех по котомке и сгорбленной фигуре, неторопливой походке,
но уже далеко в направлении Дюковского парка. Со всех ног я бежала и кричала :
«Дедушка, дедушка, подождите!». Старик обернулся, и когда я подбежала и дала
ему хлеб, он неторопясь снял с плеча котомку и  положил хлеб в нее, предварительно бережно
замотав его в тряпицу.. Он что-то говорил и долго благословлял меня молитвой,
которая входила в меня и потрясала. Никогда таких слов я не слышала, никогда не
была так взволнована и счастлива. Всем сердцем я почувствовала  и благодарность старика, и какую-то его
высоту, и какую-то его глубокую печаль, и долго думала после, но где же он
спит, когда все спят. Сколько я жила далее и где бы ни бывала, этот образ с
поднятой и благословляющей рукой до сих пор стоит в моей памяти и в моих
глазах, став моей тайной, моим первым приобщением к Богу, конечно же,  неосознанным. Я много раз убеждалась, что добро
великолепно, каким бы оно ни было, что оно очень привлекательно, что оно, по
сути, бесценно.

 

Людские качества становились для меня полем размышлений, как и
оценки. В этой связи хочу вернуться к деду Ёсе, который смотрел клумбу. Я
всегда, будучи лет, может быть, восьми или девяти, задавалась мыслью, почему он
делает добро, и никто не хочет его поддержать. Ведь, вскопать всю клумбу