Скрипач на крыше

воспитатель героев, и он всегда умирает. Это он научил Скрипача. Герои быва-ют, чтоб вмешиваться в вечность и все попадают в ученье к умирающему от яда Хирону. Он учит вмешиваться в вечность, но бывает, что они забывают об этом или хотят забы-вать…
- Это печально…
- Это всегда.
Силен не то чтобы промок совсем; он отсырел, но зонтик не берет, потому что знает, что зонтик от такого дождя не спасет.
- Возьми зонтик, - говорит Ворон Силену, а сам тоже, весь до нитки промок, хоть и под зонтиком, - возьми зонтик.
- Это всегда, - говорит Силен, - плачущий Царь, Арлекин, Пьеро, Она, Ворон, пьющий Силен, умирающий учитель, который умирает обязательно раньше, чем ты успеваешь совершить подвиг, Скрипач на крыше, боги вокруг и моросящий дождь.
Силен поднимает глаза, туда, на крышу, прищуривается, будто пытается рассмотреть там: - Скрипач – он же ученик Хирона. Его же учит Хирон.
Ворон молчит.
- Не о чем говорить, не значит, что нечего сказать, - снова прищуривается на крышу Силен, - когда не о чем говорить, надо говорить о том, что не о чем говорить, в том смысле, что когда не о чем говорить – это значит – вокруг ничего нет или все есть, но это все – ничто. Не видно ни одной свежей грани жизни.

Дождь все моросит, и ночь не приходит, и все длится вечер, и Ночной Сторож все не идет, чтоб сообщить, что наступила ночь, что настал их (Ночи и Темноты) час, чтоб болтаться призраками и видениями и проникать в сны, и в тайны, которыми они и без того полны, будто Гея-Земля уродливыми великанами и сторукими гигантами. Ночной Сторож на их стороне. Иногда они открывают ему кое-что, но это не приносит никакой пользы. Люди не верят в его тайны. После того как он много раз, проклятой (пропащей) Кассандрой пытался предупредить опасность, раскрыть людям глаза на тайну, после того, как много раз от него отворачивались, он перешел на сторону Темноты и Ночи, и тайны, теперь, завязли в нем голодными собаками. Он знает тайну - и Арлекина, и тайну Пьеро, и все знает про Скрипача, и про Нее, и про моросящий вечерний дождь, и он хранит их тайны и в своё окно видит далекую, далекую их даль.


                - 1 -

Когда ночь все же пришла и Эрлекен закрыл глаза, - видениями ли, привидения-ми, зашевелились, заходились, затолкались, затрусили в мрачном чаду, в чахлом свете фонарей, во всполохах химерического и висельного веселья, из открывающихся и за-крывающихся дверей притонов, кафешантанов, трактиров, ресторанов, уютов и при-ютов, арлекины-бродяги, разряженные в пестрые лохмотья калеки, проститутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины, фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры, улыбки, гримасы и!!! Матчиш, - беспощадный и беспардонный… нёсся, будто хотел сбить с толку сами звезды … «До звёзд разносится матчиш», - кричал поэт…
…а звездам было наплевать…
Звёзды лениво перемигивались и Луна, круглая и розовая, лениво пряталась, шхе-рилась за серую муть или мутную серь, показывая всем своим видом, что она ни при чём здесь; хотя знала, что в колдовствах и наваждениях все равно обвинят ее.
Да и матчишу, по правде говоря, было наплевать на звёзды: « Э-эх! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать! Сегодня я вас встретил на карнавале, а вы меня замети-ли и мне сказали: Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!» – матчиш стучал по клави-шам, заламывал руки, корчил рожи, прижимался к сладкому, брызгал слюной от удо-вольствия и увлекал пьереток и пьеро, пульчинелл, клерков, гризеток, пажей, кардина-лов, герцогов, принцесс, принцев, волшебников, карликов, художников и их жён, сплетенных и совокуплённых друг с другом в визгах и восторгах забытья; увлекал и затаскивал в раздрызганный танцующий и мчащийся по улицам города тарантас, на облучке которого Эрлекен размахивал и размахивал хлыстом, и хлестал, и ошпаривал то там, то там, в уголках и уголочках, скорченных и ежащихся любовников, охаживал буйволовой жилой обнажённые части плывущих в пароксизмах парочек, и те застывали в моментальной вспышке магния и отпечатывались на белой стенке кургузой тенью, а тарантас, будто пузырь требухой, надувался гоготом и реготом и лопался во все стороны, и во все стороны, и до самых звёзд летел разнузданный, расхлябанный транжира матчиш: «Матчиш я танцевала, с одним нахалом, В отдельном кабинете, под одеялом! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!»
Т-п-р-р-ру-у!!! – орал Эрлекен. И тарантас останавливался, как вкопанный и даже у матчиша перехватывало в горле, и даже звёзды переставали глупо мигать глазами, и даже Луна смотрела вниз и становилась такой, какой ей и положено быть – бледной, а не розовой…
…и в бледном свете, прямо перед мордами лошадей (лошади ли это были?) все видели существо. Существо переходило дорогу, переходило дорогу прямо перед мор-дами лошадей и, казалось, ничего не видело вокруг. Белое лицо под громадными поля-ми чёрной шляпы, с чёрными провалами глаз, было недвижно, устремлено в одну ка-кую-то точку за пределами существующего, за пределами огородных пугал, лисьих лиц, грима, пирсинга, брандинга, прикидов из кожи, гвоздей и пуговиц, разодранных чулок, устремлено в какую-то точку за пределами видимости. Невероятный, синий, с кружевными чёрными цветами, тащился за ней плащ, и она уже перешла дорогу, а плащ ещё тащился… или это был не плащ, или это была какая-то ленивая или задумчи-вая тень. Хлыст уже взвизгнул, уже свистанул в воздухе, чтоб ужалить, чтоб подхлест-нуть это занудное течение, кликушествующее Largo, встрявшее, вмешавшееся в раз-нузданное и стремительное Scherzo, но лицо обернулось вдруг, и рука повисла, и змея, замерев на мгновение, обессилев враз, будто не допрыгнув до добычи, упала и скрути-лась в бесполезную и обмякшую, поверженную лють. Лицо обернулось, испугалось, исчез плащ и цветы, и девушка бросилась бежать, и вся камарилья, будто обрадовав-шись, источая бульканье и хлюпанье, фонтанируя сопельными перекликами, выпала из тарантаса и бросилась преследовать, как преследуют собаки и рвут ту, которая оказа-лась слабее… преследуют всей сворой, всей инстинктивной ненавистью.

                - 2 –

Теперь уже было поздно, уже было не отвертеться, не оторваться, не прекратить. Она почувствовала его взгляд, обернулась и встретила его глаза и уже тогда (хотя тогда она этого не понимала, но, естественно, ощущая всё же), уже тогда произошло всё, что должно было произойти.
Он преследовал тебя в проходах между столиками, у барного прилавка, около саксофониста, соло которого ты слушала, подойдя к нему и стоя рядом, преследовал, когда ты стояла под громадной люстрой, свисающей в центре зала, - такая… бархатный мотылёк, бабочка, трепещущая крылом в предчувствии лиха… маленькая и блестяще-беззащитная, и такая… что ему показалось, будто люстра, воплощённая в пузырье пресыщенность, довлеющая пудовой властью, вот-вот, если он не подбежит и не спасёт, сорвётся… и если бы ты не пошла вдруг, он взвился бы и побежал… Он преследовал тебя уходящую в вестибюль, за стеклянной стеной которого, ты, в зеркале рассматривала себя некоторое время; преследовал вдоль завистливых фонарей по цокающей шагами мостовой, мешающей уснувшим, спящим на фронтонах и фризах львам видеть их жёлтые сны и просыпающимся, и рыкающим вслед; мимо императора грустных медных мыслей; преследовал тебя в мимолётных сменах света и тени последовательностях заходящей за облако и вновь выходящей луны, по ступеням деревянной крутой, длинной лестницы, спускающейся прямо вниз, вниз, туда, где роща в тропинках и речка в излуках, где всё замедляет свой бег, где Луна раскрывается так, что становится, будто солнце, во всё небо, где в молочно-синем шлейфе древней богини, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся, разыг-рывается мистерия обручения любви со страданием. Ты входила в отмерянный круг и становилась одной из подружек в свадебной кавалькаде стрекозиной невесты. Он видел тебя, преследовал тебя, вступающую в Там. Там тянулся молочно-синий шлейф колдуньи Изиды, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся и устраивающей поздравления и процессии во имя любви и продолжения жизни, молочно-синий шлейф с чёрными цветами. Он преследовал и ненавидел всё к чему ты прикасалась, все, на чём задерживала ты свой взгляд, например этого бармена который чуть не съел тебя глазами, когда подавал тебе коктейль, этого саксофониста, когда ты смотрела на него такими глазами… потому что с этих пор все твои прикосновения должны были быть его, все твои взгляды обречены ему. А всякая гнусь, поздравительными тостами своими гнусавыми, становились поперёк дороги, обволакивала сиюминутной, изощрённой наречённостью, суженостью, в том смысле, что они были её сужеными, её наречёнными, сужеными её, её ряжеными.
               
                - 3 –

И снова дождь. Моросит. Моросит этот мелкий дождь.