Год сыча

заметным своим местом, бычина исчезает в подъездной тьме.
Прилаживаю к глазу окуляр. Оптика резко приближает покоробленную, облупленную дверь. Вскоре она (дверь) отворяется, и в ясный июльский мир выскакивают три девчонки в пестрых соблазнительных тряпочках. Сзади, как евнух при гареме, – жирнопопый. Впиваюсь взглядом в одну из девиц. Она быстро мелькает в поле зрения оптического прибора и тут же ныряет внутрь иномарки. Миловидная, с темными волосами. Раскрашена по-боевому. На правой щеке – или мне померещилось? – черная точка… Неужто Леточка?..

* * *

17 июля. Вторник. За распахнутыми окнами беснуется ливень, а я сижу себе в комнате, неторопливо тяну пиво и слушаю Высоцкого. Кайф, ребята! В детстве Высоцкий был для меня и отцом, и другом, и старшим братом. Я пытался походить на него, подражал его насмешливой хрипотце, но только срывал голос. И все же кое-что из моих стараний вышло. Голос у меня чуть сипловатый, я спокоен (внешне) и даже порой ироничен.
Одно воспоминание цепляет другое, как шестереночки в часах, и я вижу родной двор, себя, дружков. И самое свое первое в жизни расследование.  

Двухэтажный домишко, в котором я проживал с мамой и бабушкой, был построен после войны пленными фрицами. Глядя в кухонное окно, справа от себя я видел сараи и детский садик за ними, слева – пустырь, а перед собой – двор, огороженный штакетником и кустами акации. Во дворе проходила едва ли не половина моей жизни. И было у меня трое приятелей: Щербатый, Гудок и Серый. Щербатый писал стихи, Гудок мастерил из дерева модели самолетов, а я зачитывался приключениями и детективами – мать работала в библиотеке (где трудится и посейчас) и приносила домой дефицитные книжки. Серый не увлекался ничем. Зато он по поводу и без повода насмехался над нашими чудинками и оттого, как сейчас понимаю, держал над нами вышку.
Случилось это июльским вечером, ровно через год после того, как от нас с мамой ушел отец. Мы вчетвером сражались возле песочницы. Игра шла мужская, азартная – в ножички. Рядом крутилась Верка. Мы ее в расчет не принимали, а она так и лезла. Ей было скучно одной.
В этот день, едва появившись во дворе, она принялась хвастаться новенькими часиками, которые привез ей дядя из командировки в Японию. Часики были цвета бирюзы, яркие, с точно тушью выведенными цифрами. К тому времени я уже навидался отечественных электронных часов, но эти казались особенными.
Наивная и добрая до глупости Верка позволяла вертеть заморское чудо в руках, нажимать на блестящие кнопочки. Потом она засмотрелась на нашу игру и позабыла обо всем на свете. И только когда мы, наигравшись, уселись на стол, раздался ее дикий вопль:
– Часы!!!
Поначалу Верка не осознавала всей глубины постигшего ее горя, а потом заревела надрывно, так, словно душа ее рвалась наружу, твердя сквозь рыдания, что мать ее прибьет. Шел одиннадцатый час, вечер был мягким, дымчато-светлым. Верка сидела на корточках, обхватив ладонями голову, и, как взрослая женщина, голосила и причитала.
– Да не вопи ты, – морщась, точно от зубной боли, сказал жалостливый Щербатый. – Отыщется твоя пропажа. Королек у нас вроде Шерлока Холмса, он быстро разберется.  
– Ага, найдет он, – презрительно осклабился Серый. – Королек только книжки про сыщиков читать горазд.
После предложения Щербатого я и впрямь вознамерился помочь Верке, но глумливая фраза Серого это желание обрубила одним махом. И вдруг Гудок, строгавший рейку для очередного аэропланчика, проговорил как бы между прочим:
– А че, пускай Королек попробует.
– Попробовать, конечно, можно… – начал я, ободренный словами Гудка, и поскреб затылок, не представляя, ся мама. – Наверняка в нашем захудалом дворе живет любовница какого-нибудь бизнесмена. А его жена наняла тебя следить за своим муженьком. Я отгадала?
– В общих чертах, – отвечаю расплывчато.
Половина восьмого. Солнце клонится к горизонту, чтобы часа через четыре запылать закатным огнем.
– У тебя сериал, мам, – напоминаю я.
– И точно, – спохватывается она и спешит в комнату.
Когда-то она запоем читала книжки, в которых было много большой и чистой любви, теперь к ним прибавились сериалы.
Остаюсь один на один со своим двором. Но сейчас, в отличие от вчерашнего, я вооружен до зубов. При мне фотографии Леты (достаю, еще раз вглядываюсь в улыбающееся личико) и двадцатикратная подзорная труба (выкладываю на стол, агатово-черную и увесистую). Когда учился в институте, купил трубу на свои деньги, так увлекало меня звездное небо. С упоением разглядывал лунные кратеры, пытался обнаружить шапки полюсов на Марсе, потом надоело, бросил. Зато в моей профессии, ну очень далекой от астрономии, сильный оптический прибор пригодился весьма.
Конечно, шансов на то, что бугай в черном авто появится снова, причем опять в восемь часов, ровно никаких. Но кто знает…
Я – человек сглазливый. Стоит мне только по глупости хвастануть – все. Дело, которое должно было выгореть на двести процентов, заваливается самым фантастическим образом. Поэтому сейчас, чтобы обмануть судьбу, твержу: бугая наверняка не будет. И правда, мало ли к кому он в пятницу прикатил. И почему он должен возникнуть снова именно в восемь часов, а не в полдень, например? Только потому, что мне лень торчать возле окна с самого утра?
Так я себя охлаждаю. Но надежда, вечная надежда, не покидающая гомо сапиенсов и на смертном одре, сладко нашептывает мне, что здоровяк явится архинепременно…
И он появляется! Черная «тойота», покачиваясь, как кораблик на волнах, вплывает во двор, и ритуал повторяется. Виляя могучим оттопыренным задом – самым заметным своим местом, бычина исчезает в подъездной тьме.
Прилаживаю к глазу окуляр. Оптика резко приближает покоробленную, облупленную дверь. Вскоре она (дверь) отворяется, и в ясный июльский мир выскакивают три девчонки в пестрых соблазнительных тряпочках. Сзади, как евнух при гареме, – жирнопопый. Впиваюсь взглядом в одну из девиц. Она быстро мелькает в поле зрения оптического прибора и тут же ныряет внутрь иномарки. Миловидная, с темными волосами. Раскрашена по-боевому. На правой щеке – или мне померещилось? – черная точка… Неужто Леточка?..

* * *

17 июля. Вторник. За распахнутыми окнами беснуется ливень, а я сижу себе в комнате, неторопливо тяну пиво и слушаю Высоцкого. Кайф, ребята! В детстве Высоцкий был для меня и отцом, и другом, и старшим братом. Я пытался походить на него, подражал его насмешливой хрипотце, но только срывал голос. И все же кое-что из моих стараний вышло. Голос у меня чуть сипловатый, я спокоен (внешне) и даже порой ироничен.
Одно воспоминание цепляет другое, как шестереночки в часах, и я вижу родной двор, себя, дружков. И самое свое первое в жизни расследование.  

Двухэтажный домишко, в котором я проживал с мамой и бабушкой, был построен после войны пленными фрицами. Глядя в кухонное окно, справа от себя я видел сараи и детский садик за ними, слева – пустырь, а перед собой – двор, огороженный штакетником и кустами акации. Во дворе проходила едва ли не половина моей жизни. И было у меня трое приятелей: Щербатый, Гудок и Серый. Щербатый писал стихи, Гудок мастерил из дерева модели самолетов, а я зачитывался приключениями и детективами – мать работала в библиотеке (где трудится и посейчас) и приносила домой дефицитные книжки. Серый не увлекался ничем. Зато он по поводу и без повода насмехался над нашими чудинками и оттого, как сейчас понимаю, держал над нами вышку.
Случилось это июльским вечером, ровно через год после того, как от нас с мамой ушел отец. Мы вчетвером сражались возле песочницы. Игра шла мужская, азартная – в ножички. Рядом крутилась Верка. Мы ее в расчет не принимали, а она так и лезла. Ей было скучно одной.
В этот день, едва появившись во дворе, она принялась хвастаться новенькими часиками, которые привез ей дядя из командировки в Японию. Часики были цвета бирюзы, яркие, с точно тушью выведенными цифрами. К тому времени я уже навидался отечественных электронных часов, но эти казались особенными.
Наивная и добрая до глупости Верка позволяла вертеть заморское чудо в руках, нажимать на блестящие кнопочки. Потом она засмотрелась на нашу игру и позабыла обо всем на свете. И только когда мы, наигравшись, уселись на стол, раздался ее дикий вопль:
– Часы!!!
Поначалу Верка не осознавала всей глубины постигшего ее горя, а потом заревела надрывно, так, словно душа ее рвалась наружу, твердя сквозь рыдания, что мать ее прибьет. Шел одиннадцатый час, вечер был мягким, дымчато-светлым. Верка сидела на корточках, обхватив ладонями голову, и, как взрослая женщина, голосила и причитала.
– Да не вопи ты, – морщась, точно от зубной боли, сказал жалостливый Щербатый. – Отыщется твоя пропажа. Королек у нас вроде Шерлока Холмса, он быстро разберется.  
– Ага, найдет он, – презрительно осклабился Серый. – Королек только книжки про сыщиков читать горазд.
После предложения Щербатого я и впрямь вознамерился помочь Верке, но глумливая фраза Серого это желание обрубила одним махом. И вдруг Гудок, строгавший рейку для очередного аэропланчика, проговорил как бы между прочим:
– А че, пускай Королек попробует.
– Попробовать, конечно, можно… – начал я, ободренный словами Гудка, и поскреб затылок, не представляя, с чего в таких случаях начинают всамделишные сыщики. Все детективы разом вылетели из моего звенящего пустотой котелка. – Так. Надо восстановить картину…  
– Ага, – съязвил Серый. – Оказывается, ты у нас еще и художник.
У меня опустилось все, что только могло.
– Ну-у-у, Королек, – жалобно протянула Верка, – чего ты?
В ее заплаканных блестящих глазах было столько надежды, столько веры в мое могущество!
Я усмехнулся с видом человека, знающего нечто такое, чего другим не дано.
– Элементарно, пацаны. Начнем с того, что японская электроника реагирует на металл.
– Как это? – удивился Гудок.
– А так. Я читал об этом… не помню где. Если к твоим часикам, Верка, поднести металлический предмет, они зазвенят.
– Почему? – спросил дотошный Гудок.
– А я откуда знаю. Разве этих японцев поймешь… Дай-ка нож, – сказал я Щербатому.
Сжав в кулаке обмотанную изолентой рукоятку ножа, я уверенными шагами на негнущихся ногах направился к песочнице. Остальные следовали за мной, как привязанные. Я чувствовал себя фокусником, от которого ждут чуда. Но если чудо не состоится, фокуснику не поздоровится.
– Только чур, все молчат как рыбы. Звенеть часы будут тихо.
Я медленно двинулся вдоль бортов песочницы, держа нож черным лезвием вниз и делая вид, что прислушиваюсь. А сам смотрел на пацанов. Прошел уже три стороны и начал четвертую, обреченно предчувствуя поражение и позор… и вдруг Серый, с облегчением вздохнув, самодовольно засмеялся.  
Я предостерегающе поднял палец, потом прижал его к губам и так же неторопливо повел нож обратно, следя за лицом Серого. Когда нож вновь оказался в углу песочницы, оно напряглось. Я сунул руку в песок, наткнулся на что-то. Вытащил. Сдул песчинки. Это были Веркины часики.
Верка запрыгала и завизжала, выражая таким образом распиравший ее восторг, а Гудок и Щербатый кинулись рассматривать японскую штамповку, точно она побывала в космосе. Серый взял часы и поднес к ним нож.
– Почему не