соловей пытался склеить какие-то свои, мудреные коленца, Спицын, сильный и крепкий мужик плакал, уткнувшись лицом в подушку, в отчаянии хлобыстал кулаком по стене, но не хотел, не мог, просто не желал опоганить, тот, полу размытый образ уехавшей незнакомки пусть и спасительным, но отчего-то совершенно для него неприемлемым и мерзким рукоблудством.
Ну а потом, потом в его жизни появилась сука, или Псина, как, не мудрствуя лукаво, прозвал ее одинокий мужик и он навсегда позабыл, по крайней мере, постарался забыть и про девицу, и про тюльпан, пронзительно багрового цвета, и про слезные истерики под соловьиные трели…
2.
- …Пап, а пап, поесть бы чего…
Молодой пацан лет десяти, в застиранной, бумазейной клетчатой рубахе и трико с отвислыми коленями, упрямо заглядывает сквозь матовое, в трещинах стекло двери на кухню, настороженно и сердито принюхиваясь.
Сквозь щель, из кухни в коридор отчетливо тянет табачным дымом, перегаром и кислым запахом свежей рвоты
- Да ты что, Мишка? Совсем охренел? Есть ему подавай…
За дверью весело и пьяно рассмеялся хриплый мужской голос.
- И кто же, скажи мне на милость, на ночь наедается? Вон братан твой, Вовка, молчит, не просит ничего, и правильно делает…. Он понимаааает, что в доме нечего нет, ну нету.… Да вот и Семен Семенович, сосед наш подтвердить может, пусто. Сами рябинкой заедаем.…Мне что, пойти почку свою продать, что бы тебя, проглота накормить? Так что ли?
Дверь приоткрылась и на пороге, над мальчиком навис огромный мужик, тот самый сосед, обрюзгший и толстый с красным, в пятнах лицом и бесформенным носом, пористым словно пемза.
Сжав Мишкины щеки двумя пальцами, толстыми и жирно-блестящими, в синих наколках в виде перстней, он оттолкнул его в сторону, и на ходу расстегивая ширинку, бросил мальчику.
- Эх ты, сопля на ножках, проголодался бедняга.… Да я в твои годы, да я уже помню баб, штабелями оприходовал. Но что бы у папаши хлеба выпрашивать? Да не в жисть! Запомни, фраерок истину жизни: не верь, не плачь и не проси! Тогда и мужиком настоящим станешь, не то, что твой папашка, хлюпик. Пить и то не умеет! …
Сосед скрылся в туалете, а мальчик тем временем уже более смело вошел на кухню и подошел к отцу, в отличие от огромного Семена Семеновича необычайно худому, густо заросшему по всему телу, рыжим курчавым волосом.
Перед похоже уже ничего не соображающем отцом, на столе обрывки газет, шелуха от воблы и в самом деле несколько гроздей ярко-оранжевой рябины.
- Пап, взаправду есть очень хочется…Ночь скоро, а я еще и не обедал,…Да и завтрак, так, одно название…Хлеб с подсолнечным маслом… Мать то где шляется? Вовку уже давно кормить пора. Ты что, не слышишь, что он уже с час как криком заходится.…Да и мокрый по уши.…На смену ничего нет.…Где мать?!
Рыжий попытался подняться, но не смог, расплакался, и, вытирая веснушчатой ладонью сопли и слезы, с трудом подбирая слова, выдохнул Мишке в лицо влажным перегаром:
- Знаешь Мишка, а сосед, Семен Семенович, пожалуй, и прав:
Ты вон уже, какой большой! Скоро отца перегонишь, а все как ребенок.…Сам видишь, запой у меня.…Вот вынырну, а уж тогда.…Подожди немного, мы еще все вместе в кино сходим.…А мамка в магазин побежала. С час уже.…Боюсь, как бы не забрали…Пьяненькая она кажись.…А может, нет? Эй, Наташка! Где ты!? И правда, нету мамки. Вот ведь блядь какая!
А ты, ты бы сходил сынок за линию, там ирги прорва.… Наберешь ведро, и на рынок.…И себе на колбаску, и мне глядишь отжалишь сколько-то…Папку то, небось, не забудешь?
Он опять заплакал и потянулся расцеловать сына мокрыми, безвольными губами.
- Ну и гад же ты, папа!
сплюнул Мишка и, прихватив с балкона большое оцинкованное вышел из дома…
- Сынок! Про папку, папку то не позабудь, ведь я ж тебя с таких еще помню.…На руках носил…
плакал за дверью отец, но мальчик уже ничего не слышал и, позвякивая ведром, бледный и решительный, направился в сторону карьера, не думая о том, что уже наступил поздний вечер, и еще час, от силы полтора и черную, переспевшую ягоду в плотном, ночном, безлунном мраке собирать будет практически невозможно.
3.
…- Ну и какого ты на меня так смотришь, Псина? Думаешь, хозяин твой на старости лет совсем в жабу превратился? Думаешь, я из-за этих несчастных помидоров в человека стрелять стану? Плохо ж ты меня знаешь.…Да и не жадный я вовсе.…Нет, не жадный. Ты подойди, попроси по-человечески. Дай, мол, дед помидоров да картошки, жрать хочется…
Да нешто я откажу? Конечно, дам.…Будь ты самый распоследний бомж и бродяга.…Но воровать то зачем? Пленку с парника рвать зачем? Да и не собираюсь я ни в кого стрелять, так, закреплю как ни как на уровне задницы, больше для острастки.…С дробью в жопе, небось, по огородам лишний раз не пошныряешь? А? И вообще Псина, не твое это собачье дело человека осуждать, не положено тебе, я так понимаю…
Выговаривал брюзгливо Петр Петрович собаке, которая, кстати, совсем не обращала внимания на ворчливое настроение своего хозяина, а лежала на половике под столом и похоже давно уже спала, лишь иногда, для проформы, приоткрывала она один глаз, да и тот уже через мгновенье медленно и бессильно закрывался. Да и то, правда, какое по большому счету ей дело до хозяйских проблем? И вся эта проволока, старое охотничье ружье, да патроны, рассыпанные по столу ей, как ни крути до фонаря.… Не спаниель же она, в конце-то концов, что бы при виде все этой охотничьей атрибутики радостно ползать на брюхе, скуля и мотая хвостом.
Громко кашляя и сплевывая темную мокроту в росистую траву, стрелочник прикрутил медной проволокой старенькую свою берданку к порожнему ящику из-под китайской тушенки, направив ее дуло в пролом зеленой изгороди, образовавшийся после неоднократных визитов непрошенных гостей. Тонкий шпагат растяжки, о который, несомненно, должны были споткнуться ночные визитеры, Спицын натянул чуть выше травы, без фонаря и не заметишь.
… Выстрел прогремел неожиданно рано, когда еще не прошел скорый «Челябинск-Москва», пролетающий мимо полустанка в начале первого ночи, и Петр Петрович, скорее удивленный, чем удовлетворенный поспешил в огородик.
Среди колючих огуречных плетей, держась обеими руками, широко растопыренными пальцами за живот, вытянувшись в струну, лежал мальчик, Темная клякса крови на его клетчатой рубашке, под дрожащими детскими пальцами предательски быстро росла – черная и страшная. Мальчик не плакал. Вернее сказать, он протяжно и обижено поскуливал, как поскуливала некогда Псина, впервые на разъезжающих лапах зашедшая в дом обходчика, слепая и, несомненно, голодная. А у раненого мальчика, скорее всего, просто не было сил превозмочь страшную эту боль, разворотившую и словно мгновенно опалившую все его внутренности, боль, стянувшую крепко-накрепко и скулы его, и гортань…
- Да ты что, сынок?! Ты то, как здесь оказался?! Зачем?! Ведь ночь на дворе, а тут железная дорога, поезда ходят, опасно же…
Не соображая, что он говорит, зачастил дед, упав перед поверженным мальчишкой на колени и как можно более аккуратно просовывая свои, как ему показалось в этот миг грубые и бесчувственные руки под спину раненого ребенка.
Мишка с трудом разлепил высохшие губы и с удивлением поднес окровавленные ладони с все еще растопыренными пальцами к лицу. При свете зеленого огня семафора, кровь на его руках блестела страшно и тревожно.
- Что это, дедушка? Это кровь?
Заплакал он, теряя сознание.
- Да что ты,милый…
Старик спиной, пятясь как рак, приоткрыл калитку и поспешил в дом.
- Да разве ж кровь такая бывает.…Нет. Что ты.… Это ирга, переспела сука, вот ты руки то и замарал. Ирга это, ирга.
...Мишка оправился уже ближе к зиме.
Он поправился, выходил вместе со стариком к проезжающим поездам и с удовольствием держал флажок.
О родных он не вспоминал, По-крайней мере вслух. Да и Спицыну, как только смог разговаривать Мишка преподнес нечто жалостливое о своей, якобы беспризорной жизни. Дед, чувствовал вранье, но мысленно махнул на детскую, неуклюжую ложь рукой: в душе его смешались и чувство вины перед мальчишкой, и доселе дремавшие отцовские начала.
Перед самым новым годом, Петр Петрович сложив в папку все свои грамоты за трудовые достижения ,и приготовив несколько конвертов с деньгами для ответственный работников префектуры и совета по попечительству, пошел оббивать пороги на предмет усыновления Мишки им, Петром Петровичем Спицыным, двадцать третьего года рождения.
…Возвращался старик в приподнятом настроении: где нужно, конвертики взяли и не взирая на преклонный возраст Спицына вопрос оказался практически решенным, осталось после нового года поднести пару бумажек, а уж тогда…
Что будет тогда, счастливый обходчик боялся даже и подумать, а сейчас он нес на спине рюкзак с обновками для его Мишки, случаем отхваченными апельсинами и даже батоном сухой колбасы – пусть пацан от души порадуется. Праздник как-никак. А еще думал Петр Петрович о телевизоре.…Ну как можно, что бы в наше время у сына не было телевизора? Ни как не можно…Нужно покупать…
Уже подходя к дому, старик почувствовал смутную тревогу. Что-то необъяснимое взволновало Спицына.…Но что?
- Эй, Мишка, встречай деда!
Отмахиваясь от посетивших его сомнений, крикнул старик, открывая припорошенную снегом дверь.…В комнатушке все было перевернуто верх дном: на полу валялось ненужное тряпье, какие-то старые пожелтевшие бумажки, деревянные плечики от костюма…Ящик шкафа, где еще только вчера хранились облигации и все деньги, накопленные дедом, лежал на полу вверх дном. Сука безмятежно махнула хвостом и вновь уползла к себе под стол.
- Да что же это делается, Псина?
Старик поднял с пола табурет и обессилено присел.
- Как же ты допустила, что бы кто-то чужой прошел в дом и учинил такое? А где же Мишка?
И тут стрелочник понял, что же его так обеспокоило при подходу к дому.
- Снег.…На нашем пяточке нетронутый снег.…А как же он выходил тогда к поездам? Должны же быть следы…
Лениво и равнодушно подумалось ему, хотя если честно, старик уже давно все понял, но где-то там, на самом дне его, с появлением Мишки отогревшейся души еще шевелилось что-то похожее на надежду…
Петр Петрович Спицын устало вышел на улицу, смахнул рукой со своей скамейки снег, поставил на него свой рюкзак и полез за сигаретами…
Темно-багровое, до неправдоподобности красивое солнце не торопясь, опускалось именно туда, куда и должно: на засыпанные чистым, искрящимся огненными всполохами снегом шпалы, и черными на снежном фоне рельсами. А вдоль полотна, повторяя изгибы рельс, среди чистого-чистого снега, тянулась неверная, одинокая цепочка следов.
