Я хочу кушать, папа или темный сок переспевшей ирги.
1.
Темно-багровое, до неправдоподобности красивое солнце не торопясь, опускалось именно туда, куда и должно: на густо пропитанные дегтем шпалы, бесконечной, изогнутой лестницей уходящие за горизонт. Опускалось ровнехонько промеж ртутно-блестящих рельсов слегка сбрызнутых ранней, скупой росой.
Почти сразу же, тени отбрасываемые густыми кустами ирги, растущими по вдоль полотна железной дороги, обрели плотную темноту дешевого красного вина, замешанного на пережженном сахаре, растянулись и расплющились по крупному гравию насыпи, пожухлой траве кое-где растущей среди шпал, по дощатым стенам маленького домика путевого обходчика. Несколько в стороне, в сгустившихся вечерних сумерках, в окружении корявых, широколистных тополей, фаллосом, устремленным в небо, чернел остов полуразрушенной водокачки, сгоревшей еще до войны.
Правда Петр Петрович Спицын, путевой обходчик, стрелочник, смазчик и еще Бог знает кто, проживающий как раз в этом самом домике, о существовании такого мудреного слова, скорее всего и не подозревал, и называл руины несколько более экспрессивно и коротко.
Выглядел этот самый Петр Петрович довольно добродушно, и даже как будто глуповато. По крайней мере, почти у каждого кто хоть раз видел его, в замызганной телогрейке, старых кирзочах со свернутым, промасленным желтым флажком в руке, с важным видом провожающего грохочущие железнодорожные составы, в душе появлялось непреодолимое желание снисходительно похлопать ладонью старика по заросшей невообразимо пегим волосом щеке и спросить нарочито добродушно, протягивая папироску, а то и две:
- Ну, как дела, дед? Скрипишь еще?
На что тот, скребанув желтыми от никотина пальцами редкую свою бороденку и ощерив в улыбке беззубые, белесые десны отвечал, по обыкновению беззвучно посмеиваясь:
- Да куда я на хрен денусь, скриплю покамест…
Но в противовес всей его добродушной внешности местного недоумка, с облезлой бульбочкой носа, и по-детски розовой лысиной, окаймленной седеющими лохмами волос, на собеседника внимательно и устало смотрели льдисто – голубые глаза, умные и все понимающие.
Жил старик в маленьком домишке о двух оконцах, стоявшем почти впритык к железнодорожному полотну. Жил один, если не считать старой, глухой и полуслепой беспородной суки, подобранной Спицыным еще слепым щенком лет пятнадцать назад. Сука, каким-то чудом сохранив девственность и не ответив ни разу благосклонностью на притязания точно таких же беспородных кобелей, появлявшихся вблизи полотна каждую весну, всю свою любовь и верность без остатка отдала старику, и теперь медленно и тихо доживала свой недолгий, сучий век.
Ну а старик, каждую весну, обстоятельно и старательно выбеливал стены домика гашеной известью, хотя и знал наверняка, что уже к середине лета, хибара его, впитав в свои рассохшиеся доски копоть и сажу пролетающих мимо железнодорожных составов, вновь приобретет землисто-серый цвет, необычайно тоскливый и унылый. На точно такой же серой и унылой скамеечке, врытой вблизи домика, любил посиживать старик с дешевой сигаретой во рту, в умилении разглядывая уходящие в неизвестность блестящие рельсы, распятые на просмоленных шпалах тяжелыми, коваными костылями с округлыми шляпками, дрожащие огоньки новостроек подступающих к железнодорожным путям все ближе и ближе, отвесные скалистые обрывы карьера темнеющего поодаль.
В хорошие минуты, когда проезжающие мимо поезда и составы не разрывали окружающую тишину грохотом и лязгом многопудовых колес, он вел со своей псиной долгие философские беседы, скупо жестикулируя при этом, прикуривая одну сигарету за другой. Старая сука по твердому убеждению стрелочника, безусловно, понимавшая все, о чем говорил ее хозяин, иногда чутко передергивала безвольно ломанными своими ушами, а в редкий случай и коротко взлаивала глухим, сопереживающим голосом, надо полагать соглашаясь.
Если же погода не позволяла Спицыну вести с ней беседы под открытым небом, или просто-напросто настроение у него было на данный момент не из самых лучших, он уходил в домик, садился на облезлый венский стул и молча смотрел на мир сквозь небольшое, засиженное мухами окно. А за окном, среди посаженных по периметру кустов и кое-где брошенной в несколько рядов колючей проволоки расположился небольшой, но ухоженный огородик: парочка огуречных грядок, малюсенький парничок, сквозь мутную пленку которого бардовыми пятнами виднелись поспевающие помидоры, величиной не меньше как с кулак и участок земли размером с двуспальный матрас, отданный под картошку. Оставалось только удивляться, как здесь, в тени высокой ирги, в земле круто сдобренной мазутом и шлаком могло еще что-то расти, а тем паче и плодоносить. Впрочем, Петр Петрович о данном парадоксе особо не рассуждал. Огородик заложила еще его мать, давно, может быть еще до его рождения, а уж он, все последующие годы только поддерживал раз и навсегда сложившийся порядок: постригал кусты живой изгороди большими ножницами по металлу, изредка что-то там перекапывал, добавляя в бедную почву крупный песок, с керамзитом наполовину, скошенную траву, да собственные экскременты.
…Отца своего Спицын никогда не видел, даже в младенчестве. В этом он отчего-то был твердо убежден, да и мать до самой своей смерти старалась темы этой не касаться: ну нет и нет, с кем не бывает.…Впрочем, и мать не долго пожила вместе с сыном – ему еще и четырнадцати не было, когда ее, сгоревшую от скоротечного туберкулеза, татарин – старьевщик на своей хромоногой лошадке, запряженной в расписанную цветами коробчатую телегу, за бутылку водки отвез на единственное в то время городское кладбище.
На следующее утро, Петр, помянув мать стаканом водки, уже стоял на перегоне и, не замечая предательских слез, с усилием передвигал стрелки запасного пути.
Железнодорожное начальство, о смерти своей сотрудницы узнало только через две недели, в день аванса, когда черный от недосыпу пацан пришел на вокзал за причитающимися ему деньгами.
Начальство покрутило носами, позвонило куда-то, благосклонно приняло от парня червонец в виде благодарности и с этого дня, на участке 12/9, Южно-Уральской железной дороги появился новый стрелочник, путевой обходчик, смазчик и еще Бог знает кто Петр Петрович Спицын, двадцать третьего года рождения.
От матери, Петру осталось простенькое, серебряное венчальное колечко, которое впрочем, вскорости затерялось, да пожелтевшая фотография, висевшая на стене, на которой его мать (в то время совсем еще молоденькая сестра милосердия), запечатлена была в окружении своих товарок на фоне пускающего пары паровоза. Сзади них, рядом с машинистом санитарного поезда и главврачом, в офицерском мундире, при крестах и сабле, стоял, улыбаясь и щурясь на весеннее, по-видимому, солнце, Николай Романов, царь и император всея Руси…
Ниже, побуревшими от времени чернилами, каллиграфическим почерком было выведено:
«Выпускницы института Благородных Девиц в качестве сестер милосердия добровольно едут на германский фронт».
Татарин- старьевщик, увозивший мать Петра на погост, намекнул, что, мол, лучше бы конечно фотографию со стены снять, от греха подальше…
Спокойнее, дескать, по нынешним временам…
Мальчик фотографию со стены снимать не стал, но, вырвав из где-то найденного журнала глянцевую картинку Всероссийского старосты, пришпилил кнопками ее поверх опасного, по мнению сердобольного татарина снимка.
И вот, наверное, именно с тех пор, со дня смерти матери что-то надломилось в сознании мальчика: стал он угрюм не погодам и, по мнению окружающих вроде бы даже и не в себе.
По крайней мере, на фронт его не взяли, и когда за спиной Петра закрылась входная дверь, военком, хватив без закуси с пол стакана спирта, просипел простужено:
- Пущай живет, салага. Нам на фронте еще только таких ебанутых не хватало… Тем более, что он от железной дороги по «броне» проходит…
…Но «броню» свою Спицын отрабатывал честно. Иной раз в сутки приходилось парню поспать не более трех часов…. На запад все шли и шли эшелоны с танками и болванками к снарядам (в город из Ленинграда было эвакуировано несколько серьезных предприятий выпускающих вооружение), и с вдрызг пьяными, угрюмо взирающими на молодого стрелочника новобранцами с Алтая и Сибири.
На восток же, немногим меньше, подолгу пропуская военные эшелоны и грузы, шли и шли составы, состоящие из «столыпенских» вагонов с зарешотчатыми окнами. Арестанты, увидев Петра, кричали ему что-то, кидали сквозь прутья решетки письма Сталину и родным, просили воды
Воды Петр дать им не мог – вооруженные вертухаи на кондукторских площадках запросто могли от переизбытка бдительности прошить его автоматной очередью, да и к тому же он и сам страдал от недостатка питьевой воды, частенько пользуясь прокипяченной дождевой, взятой из осклизлой, дубовой бочки стоящей возле домика. Письма же, с просьбами и приветами добросовестно собирал с путей после ухода арестантского эшелона и пачками бросал в зловонную яму дощатого сортира, не читая, но, однако и не сообщая, куда следует.
Годы пролетали однообразные и похожие друг на друга как вагоны товарника под мелким, моросящим осенним дождем. Молодой стрелочник постепенно взрослел, мужал и увядал так и не испытав в действительности чувства хоть в чем-то схожего с любовью.
Хотя нет. Случилось как-то событие в жизни Петра Петровича, надолго выбившее его размеренное существование из проторенной, привычной колеи.
…Всего несколько месяцев прошло со дня смерти великого вождя всех народов, и вокруг казалось, растворились не только густые, сладковатые запахи цветущей ирги и вездесущих одуванчиков, далекой уральской тайги и изумрудной ряски на соседнем карьере
но и странное чувство необъяснимой, безудержной свободы, когда человеку невольно хочется не только глубоко вдыхать этот пьянящий воздух, но и петь, петь громко, во весь голос, и может быть даже беспричинно смеяться, и никто, ни одна сволочь не в силах помешать ему в этом.
Пел в то утро и Спицын. И не то что бы что-то уж слишком патриотичное, а так, мурлыкал что-то себе под нос и не заметил, как из окна приостановившегося на этом перегоне скорого из Новосибирска, выглянула молодая девица и, фыркнув в смехе, бросила под ноги стрелочнику полу увядший тюльпан, странно яркого, почти свекольного цвета.
Цветок багровел на сером, гранитном щебне, а Петр, пораженный красотой (несомненно, девица была хороша собой, а как же иначе) незнакомки, все смотрел и смотрел вслед ушедшему составу и все еще надеялся что она, эта девушка хоть на миг, хоть на мгновенье высунется из окна и помашет, да нет, к черту, хотя бы просто посмотрит в его сторону.… Но чуда не произошло, не случилось и раздосадованный стрелочник, согнутый непривычной тягостью и каким-то странным томлением внизу живота, с разворота размазал по острым граням щебня хрупкую плоть увядающего цветка.
Но еще несколько дней, на камнях можно было заметить, свекольные останки погибшего тюльпана. А ночами, когда в промежутках между эшелонным грохотом на полустанок обрушивалась вязкая тишина и одуревший
