негромкий и довольно низкий, вольготно растекался над красным зеркалом озера, идеально ровным, истыканным кругами рыбьей молоди, растекался и, отражаясь от противоположного, обрывистого берега возвращался назад, к певунье уже в виде еле слышных полу звуков, полу тонов, полу слов…
Я дождался, когда последние слова песни растворились в вечернем воздухе, прислушался к надрывному писку комаров и наконец, решившись негромко кашлянул…
…Скажите, пожалуйста,
Женщина вздрогнула и удивленно обернулась ко мне.
А я смотрел на ее смуглые, худощавые руки, белые от муки, ее лицо, неуловимо схожее с лицом Луладджи, точно такие же светлые волосы и постепенно догадывался, что передо мной, несомненно, мать моей возлюбленной (а то, что я влюблен раз и навсегда, я понял еще там, на скамейке, возле магазина), и я не нашел ничего более разумного, как взять и подарить ей букет цветов, заготовленных честно говоря, для дочери этой женщины.
- Это вам, сказал я, и почти насильно вложил цветы в руки все также пораженно - молчащей цыганки.
- Спасибо мальчик…- Тсера приподняла букет и, улыбнувшись, проговорила:
- Как хорошо пахнут!? Даже не верится… А…
Она продолжить так и не сумела, из сумрака палатки, вышел невысокого роста, черноволосый, с крупным носом и неправдоподобно большой, золотой серьгой в мочке правого уха цыган, лет под пятьдесят. Но самое примечательное было то, что на нем был именно такой костюм, который присмотрела для меня моя мать. Под туго обтягивающей живот жилеткой на цыгане, переливалась ртутью, плотного шелка темно-лиловая рубаха с большим воротником, а прекрасные брюки самым безжалостным образом оказались заправленными в невысокие, кожаные сапоги.
Увидев цветы в руках Тсеры, мужик хмыкнул и, подойдя ко мне почти вплотную, запустил свою руку в мои кудри.
От неожиданности я отпрянул, запнулся, и чудом не упав навзничь, присел на скамейку, врытую возле стола.
- Ты кто, пацан? Ром? – Цыган вновь оказался возле меня.
Я покачал головой…
- Грек?
Меня уже начал несколько забавлять этот своеобразный допрос, но я со всей серьезностью вновь повторил свое, нет…
- Армянин что ли?
……….
- Неужто еврей?
- Да нет же, русский, русский… Владимиром меня зовут…
Честно говоря, я уже с трудом сдерживал улыбку: отец Луладджи мне определенно нравился.
Цыган опять потрогал мои волосы и с сомненьем хмыкнув, присел рядом со мной.
- Ну и зачем ты здесь Володенька объявился, да еще с цветами…?
Он закурил, угостил папиросой меня и легким взмахом руки отослал куда-то свою супругу…
Я замялся, отшвырнул в полумрак недокуренную папиросу, и мысленно махнув рукой на все заранее заготовленные слова, бухнул:
- Я хочу жениться на вашей дочери…
И тут же уточнил на всякий случай:
- На Луладдже…
Цыган громко закашлялся, и оставалось только догадываться о причине этого кашля: то ли предложение мое ему показалось настолько абсурдным, то ли дым папиросы был тому виной… Лично для меня второе было бы предпочтительнее.
3.
Затянувшее молчание нарушила подошедшая Тсера.
Собрав газеты, которыми был застелен стол, она быстро приготовила хоть и нехитрый, но обильный ужин. Словно по волшебству, перед нами появилось большое блюдо с отварным картофелем, крупно нарезанная селедка, посыпанная белесыми кольцами лука, на деревянной доске дымился исходя прозрачным соком нехилый кусок отварного мяса. Узкое, высокое горлышко графинчика темно-рубинового стекла венчали два стакана, вставленные один в один.
- Беш тэ хас… Садись есть, - пригласил меня к столу отец Луладджи.
- Беш тэ хас.
- Спасибо большое - отказался я.
- Я хотел бы все ж таки услышать ваш ответ…
Цыган выпил водки, не торопясь закусил и с интересом бросил взгляд в мою сторону.
- А отчего ты первым к нам пришел, а не к дочери?…
…- Мне подумалось, что у вас, у цыган, наверное, так будет правильнее…
- Молодец, Володенька. – вновь хмыкнул он, отрезая ножом кусок горячего мяса.
- Тебе правильно подумалось…
Он помолчал, пережевывая мясо, выпил и придвинулся ко мне…
-Ты знаешь, отчего я с тобой здесь сейчас разговариваю? Не со сватами твоими, а именно с тобой? Да потому, что за последние лет тридцать к нам в табор из русских, никто, разве что кроме милиции не приходил. Тем более по такому поводу… Ты первый.
Он снова замолчал, как бы обдумывая предстоящий разговор.
- Ты парень наших обычаев не знаешь, да и знать не можешь, а если б знал, то сейчас, здесь на твоем месте сидел бы твой отец, или кто ни будь из уважаемой цыганской семьи.
-И разговор бы начался совсем по-другому, нежели сегодня…
А начали бы они примерно так:
- Здравствуйте уважаемые Гунари и Тсера. Примите в знак уважения наш скромный подарок, или по-нашему, Мангаса тумэн тэ прилэн амаро падаркицо….И положили бы на стол пять тысяч рублей…И только после этого начали бы они за мою дочь разговаривать…
- Пять тысяч!- задохнулся я а Гунари словно бы ничего и не замечая, продолжил, ровным, и каким-то отрешенным голосом, словно разговор шел о чем-то неодушевленном, ну вроде как о покупке стиральной машины.
-Конечно пять тысяч мало… Что это за деньги, тем более наша Луладджа светленькая… А такие девочки особенно ценятся в цыганских семьях. Но понимаешь Володя, есть у нее как бы тебе объяснить, ну червоточинка что ли…
Я побледнел, но цыган тут же успокоил полыхнувшую во мне ревность.
- Нет, мальчик. Нет. Ты, наверное, не о том подумал…. У нас с этим строго, и если у невесты кто-то до свадьбы был, ну хоть разок, молодой муж имеет право засечь насмерть свою жену и никто, ты слышишь парень, ни кто, даже родители ее не вздумают перечить. …Тут другое. Ее бабка, мать моей жены родилась от хохла, украинца значит…. И теперь, пока не пройдет семь поколений, все они, то есть и дети Луладджи, и внуки ее, и даже правнуки не будут считаться настоящими цыганами, и естественно подарки за таких невест будут гораздо скромнее, чем обычно….Ты понял меня, Володя?…
Я потерянно кивнул, а он вновь принялся за свой ужин.
Тсера сидела рядом и отрешенно смотрела на черное озеро…
- Может быть, все ж таки перекусишь, или хотя бы выпьешь?
Нет? Ну не обижайся мальчик, а я поем…
Он ужинал, его жена курила, легкой ладонью отгоняя дым, а я совершенно точно осознавая, что таких денег мне не собрать и за несколько лет тем ни менее спросил его в лоб осипшим голосом:
- Скажите, а если я достану для вас пять тысяч, вы позволите вашей дочери, Луладдже стать моей женой?
Они переглянулись, а Гунари пройдясь по сальным пальцам полотенцем оглядев с сомнением меня с головы до ног, все ж таки ответил, сытно рыгнув:
- Мы здесь еще до октября табороваться будем, числа до пятнадцатого…Достанешь, приходи с отцом, говорить будем. Нет, не обессудь…Увижу возле табора, запорю…И цветы не помогут…Так и знай. Он отвернулся и я глупо поклонившись попрощался и пошел прочь спотыкаясь ровно пьяный за невидимые в темноте палаточные растяжки и торчащие из травы колышки.
4.
…Возле развилки, не доходя до автобусной остановки, меня уже ждали. Ребята стояли молча, поигрывая кто велосипедной цепью, а кто самодельным кастетом, глядя на меня с дружелюбным и несколько даже жалостливым любопытством, а тот цыганенок, с которым я уже разговаривал возле костра подошел ко мне ближе и, выдохнув табачным дымом спросил, наматывая на кулак кожу ремня:
- Ну что пацан, нашел Луладджу?
Он самоуверенно и нагловато ухмылялся мне в лицо, нервно переминаясь с ноги на ногу и изредка бросая взгляд на своих товарищей, все также молча стоящих поодаль. Парень явно выбирал момент для удара…Я вытянув шею удивленно посмотрел ему за спину и цыганенок «купился» на такую мою примитивную уловку. Он, а следом за ним и остальные повернулись, ожидая увидеть что-то в темнеющей рядом лесополосе, а колено мое уже со всей силы входило ему в незащищенный пах. Не оглядываясь на согнувшегося от резкой боли противника, я рванулся прочь от ребят, но тут, же споткнулся о выставленную кем-то ногу и кубарем полетел на мокрую от росы траву…
…В черной, бархатной пустоте роняя на лету кроваво-красные лепестки, медленно, словно в насыщенном сиропе, вращаясь, падал на черную, росистую землюю поздний, махровый пион. По его ярко-желтому нутру, обильно припорошенную золотистой пыльцой робко передергивая суставчатыми лапками, ползала крупная бабочка с пестрым, аляповатым узором на хрупких, невесомых крылышках. Надломанный цветок все быстрее и быстрее приближался к земле, а наивная бабочка словно и, не замечая этого его падения, все бродила и бродила среди золотых пыльников, нервно подергивая крылышками и сосредоточенно шевеля усиками…
- Да улетай же ты, глупая…- простонал я нетерпеливо и пришел в себя. Болела, казалось каждая моя косточка, лицо горело огнем, а спине напротив, было холодно и мокро.
Тонкие пальчики Луладджи бережно ощупывали мое лицо и окровавленную голову.
- Тебе больно Володенька, больно? Где, скажи, где больно? Ты не молчи, хорошенький мой, ты не молчи…
- Луладджа…- Опухшие, рассеченные губы не желали шевелиться, царапались о зубы. Рот тотчас же наполнился вязкой, соленой кровью. С трудом проглотив кровавые сгустки я заплакал, скорее даже от обиды чем от боли и вновь почувствовал себя большим цветком позднего пиона, багрового, почти черного цвета…
Последнее, что я еще успел почувствовать: это легкий, почти невесомый поцелуй Луладджи, неумелый, по-детски безыскусный поцелуй моей любимой цыганской девочки.
Когда я выписался из больницы, город уже утопал в глубоких, голубоватых, сверкающих точно толченое стекло сугробах.
Желтый, тряский автобус с заросшими инеем белесыми окнами, словно нарочито медленно привез меня к берегам закованного в лед озера.
Цыганского табора я естественно не нашел, и лишь на выбеленном морозом стволе березы, старой и корявой, я увидал карту, червонную даму, прибитую толстым, кроваво-ржавым гвоздем.
…Мне уже давно за пятьдесят. И я давно уже осел в другом, огромном городе, возвращаясь к себе на Родину лишь для того, чтобы постоять у могилы отца. Но тем, ни менее, как только где-то рядом слышится неуловимо - неосязаемый шорох юбок и почти обязательное: « А позолоти-ка ручку, яхонтовый», я тут же оборачиваюсь и среди разношерстной и равнодушной толпы жадным взглядом начинаю искать ту свою, светловолосую, цыганочку…
Словарь. Перевод с цыганского.
«Тэ джином мэ яда судьба, палором на джявас» - если бы я знала свою судьбу, я не пошла бы замуж.
Беш тэ хас – садись есть.
Мангаса тумэн тэ прилэн амаро падаркицо-Прошу принять мой подарок.
Луладджа – цветок жизни.
Тсеры – свет рассвета.
Гунари – воин.
