Школьники и школьницы. Повесть. Глава 10

герой - от зубной боли, врачи - от ненависти к трусливому герою.
    - Это будет потрясающая книга! - Я даже подпрыгнул в кресле от восторга. Хорошо, что не в зубоврачебном.
    - Все книги, которые я написал, потрясали людей, - скромно заметил писатель. - И сейчас еще некоторые трясутся.
    - Я их понимаю.
    - Да. я еще написал замечательное стихотворение "Отрывок из разговора читателя с книгопродавцем в магазин "Библио- Глобус" на Лубянке". Иногда я себе удивляюсь - все жанры мне покорны! А меня не печатают. - Он сердито раскашлялся и потянулся за трубкой.
    - Прочтете?
    - Прочту.
    Подсоленов набил трубку, закурил и почел отрывок из "Отрывка".


                                                                                              Читатель

                                                                              Мне Пронькин нравится, поэт!
                                                                              Его люблю, его читаю.

                                                                                          Книгопродавец

                                                                              А Пушкин?

                                                                                                Читатель

                                                                                Да на что мне он!
                                                                                Я Пронькина предпочитаю.


    Подсоленов пустил очередной клуб дыма, прищурился и вперился в меня цепким взглядом.
    - Ну что, нравится?
    - Запредельно.
    - А ты что в руках мнешь?
    - Это стихотворение о бедном мальчике, который очень хотел кушать. Посвящается моему другу Славке. Читать?
    - Валяй, - разрешил Подсоленов.
    Я встал с кресла и объявил:
    - Стихотворение о...
    - Ну, хватит, хватит, я еще не совсем потерял память, и помню, что оно о мизерабле, у которого сводит живот от голода. Читай!
    И я начал читать:


                                                                              Бабуня дала мне четыре рубля,
                                                                              Ни евро, ни долларов нет у меня.
                                                                              Ругает меня в магазине грузин,
                                                                              На рынке отчаянно ржет армянин,
                                                                              Чеченец смеется и молдован.
                                                                              За ними - весь солнечный Азербайджан.
                                                                              За деньги такие я только могу
                                                                              Лишь издали глянуть на колбасу,
                                                                              На торт, на баранки, конфеты, халву,
                                                                              Платком носовым я лишь вытру слезу.
                                                                              Уныл, и  охвачен звериной тоской, 
                                                                              В молчанье, любуюсь я ветчиной.
                                                                              Прохожий, прохожий, взгляни мне в лицо!
                                                                              Я тоже желаю орехов кило,
                                                                              Но пусто в кармане давно у меня,
                                                                              И что же я съем за четыре рубля? 


    - Меняемся? - предложил Подсоленов. - Я тебе кило колбасы... краковской, хорошей, ты мне - стих. Договорились?
    - Согласен.
    Я очень люблю краковскую хорошую колбасу.
    Мы пожали друг другу руки.
    - Да, упал, упал интерес к книгам, - скорбно сказал Подсоленов. - Все с дурацкими компьютерами возятся, в игры играют, друг с дружкой общаются. Печально. А что читают! Все дрянь и пустое. Вот раньше читали, так читали. И я читал, и другим советовал. Какие книги были!
    - Какие?
    - Другие! Возьмешь, бывало, такую у приятеля, глядишь, за год-два и прочитаешь, так захватывало. Сейчас не то. А какие литературные герои создавались, какие могучие типы! С ними вместе можно было пройти всю сознательную жизнь. И я тоже, можно сказать, приложил руку, создал и положил на алтарь...
    - Что положили?
    - Какой ты забывчивый! Я же читал тебе в прошлый раз мою новую повесть. Вот ее и положил.
    - Ах, да! Такое разве забудешь! Ваш герой, кочегар Портянко, тоже пройдет через всю мою жизнь, как сознательную, так и не очень. Как он у вас там в повести кочергой ловко орудует: туда ее, сюда ее...
    - Да, этот образ мне удался, - признался Подсоленов. - Сволочь он, этот Портянко, но удался. Несомненно удался. 
    Внезапно его лицо искривила злобная гримаса.
    - Если бы я этого поганца, Портянку, сейчас бы встретил - О! - Он мне за все бы заплатил!
    - И много он вам должен?
    - Достаточно, - сердито ответил писатель, и вдруг яростно закричал: - Никогда! Слышите, мой юный друг, никогда не общайтесь с такими мерзавцами, как Портянки! В нашей жизни не должно быть никаких Портянок!
    Я ему обещал.
    В дверях нарисовался художник-скульптор Цапкин.
    - Проходи, Аркаша, - приветливо пригласил его Подсоленов. - Рисовать али лепить станешь?
    - А нам, что в лоб, что по лбу, - бодро ответил Аркаша. - Давай порисуем.
    - Давай, - согласился Подсоленов. - Срывай с меня маску.
    - А вы разве в маске? - спросил я удивленно. - Я думал, что это ваше настоящее лицо.
    - Настоящие лица мало кто носит, - сказал Цапкин. - В масках удобней.
    Хорош был Аркаша! Все как полагается быть у художников: на голове беретка, в руке кисточка, передник краской заляпан. Напротив холст, на планшетке закрепленный. Сигаркой дымит, как паровоз старый. Подсоленова пишет. В одном месте мазнет - крякнет, в другом положит мазок - еще сильнее крякает. Вид гордый, как у мерина заграничного или охранника из Петровского Пассажа.
    - Видел мои творения? - спросил Цапкин, буравя меня взглядом. - Должен. Тут одно, недалеко в тупичке стоит, не помню как он называется.
    - Последний, он называется. Меня туда недавно два хулигана загнали. Они еще говорили: "Все, Просиков, это твой последний тупик!" Точно. Человек там на постаменте с кочергой стоит, а рядом женщина с авоськой прилегла. Я когда на эту кочергу налетел, у меня аж все в глазах потемнело. Это уже потом я все это разглядел, а как разглядел, так и задрожал.
    - Ну да! Это моя знаменитая композиция "Сталевар и его подруга". Я ей горжусь. А картины мои тоже видел? Каковы!
    - В пот пробивает, - сознался я.
    - То-то, - удовлетворенно произнес Цапкин. - Искусство, брат, оно должно бить по нервам. И чем сильнее ударяет, тем лучше.
    - Вы наотмашь бьете.
    - Это правда. Вот сейчас сделаем небольшой перерывчик, попьем кваску, и я тебе покажу новые наброски.
    И они с Подсоленовым стали пить квас, я же продолжал дуть чай с печеньем.
    - Ну, а теперь, как обещал, - сказал Цапкин, покончив с квасом. Он достал большую папку, вытер руки о штаны и раскрыл ее. - Вот... "Небритый студент в предрассветной мгле". Еще не взошло солнце, сладко спят остальные студенты, а этот...
    - В предрассветной мгле ничего не разберешь, я его за ежика принял.
    - А что, похож. Пусть будет "Ежик в тумане".
    - А туман где?
    - Туману напустим... А вот это - портрет Сидора, передового инженера-технолога. Фамилию не помню. Какая-то птичья. Здесь он, как живой.
    - А не здесь, он мертвый?
    - Не знаю. Когда он портрет увидел, с ним что-то случилось. Упал он. Наверное, эмоции захлестнули. В больницу его увезли, а там, как повезет. Но похоже, мне удалось раскрыть его духовный мир. Как считаешь?
    Я считал, что не удалось. С портрета на меня смотрело бездуховное лицо иностранца узбека из строительной бригады, которая делала капитальный ремонт в нашем доме. Жильцы говорят, что теперь дом долго не простоит.
    - Чувствуется рука мастера, - сказал я.
    Аркаша Цапкин довольно улыбнулся.
    - А ведь я не только в реалистической манере работаю. Вот, смотри, это городской пейзаж "Проливной дождь. Впечатление номер сорок четыре".
    Я уперся глазами в "Проливной дождь", ни ничего разобрать не смог, кроме косых штрихов на темном грязном фоне. Но пейзаж знакомый. У нас дома в коридоре точно такой же висит. Его папа на рынке купил. Только называется "Бирюлево Западное. Без зонта". И без подписи. Папа утверждает, что это Рембрандт.
    - Сильная вещь, - заметил я. - Ей бы в Третьяковке висеть.
    - Согласен, - скромно сказал Цапкин. - Там ее место.
    Он заглянул в папку, в которой остался один чистый лист.
    - Еще не разрисовали?
    На этот раз Цапкин обиделся.
    - Это вершина моего творчества!
    - Да? - извинился я удивленно. - И как вы назвали эту вершину?
    - "Очень белый квадрат".
    - Но она больше напоминает прямоугольник.
    - Лишнее отрежем.
    - Тогда несите ее в музей. - Мне хотелось загладить свою оплошность.
    - Не повесят, - помрачнел Аркаша. - Там уже висит один квадрат. Хотя мой и белее.
    Я не знал, как его утешить.
    - Зато мою скульптуру возле бани - никто с места не сдвинет! - вдруг воспрял он. - Так и будет стоять. Вечно!
    Да, это знатная скульптура, посвященная "Первому посетителю общественных бань". И верно заметил Цапкин, сдвинуть ее не просто. Шутка сказать - двадцать метров в высоту, да еще в одежде! И судя по одежде, первый посетил баню очень давно. А одет он был в старинное пальто, один карман которого сильно оттопырился: по-видимому, в нем лежал большой кусок хозяйственного мыла. На голове первого посетителя сидела шляпа с широкими полями и перевязанная лентой. Выражение лица спесивое, один глаз прищурен, второй вовсе закрыт. Левой подмышкой он сжимает березовый веник. Раньше в правой руке посетитель держал медный таз. Но таз давно накрылся: его отпилили, уволокли и сдали за деньги. Его заменили гипсовым портфелем, в котором по мысли автора находилась: смена белья, вафельное полотенце, мочалка, теплые кальсоны, безопасная бритва и запасной кусок мыла.
    - Ваша фигура переживет века, - сказал я Цапкину.
    Художник-скульптор с Подсоленовым выпили еще квасу, а я добил очередную чашку. Потом мы тепло расстались.

    Я шагал по улице, переполненный чаем и впечатлениями. Чай булькал у меня в горле и, боясь его расплескать, я поневоле замедлил шаг. Чай давил и распирал меня. Так долго продолжаться не могло. Я перестал осторожничать и поспешил к Леньке, чтобы освободиться от впечатлений и чая, а заодно и посмотреть его коллекцию марок.
    Ленька открыл дверь, что-то при этом промычав.
    - Если ты превратился в корову, то дай мне молока, - сказал я. - Только не торопись, мне надо еще с чаем справиться.
    Ленька, с перекошенным лицом, сказал, что у него болит зуб.
    - Сильно?
    - Очень. Особенно, когда вздохнешь.
    - Это воздух проходит и холодит зуб, вот он и реагирует, - с видом знатока сказал я. - Прошлой зимой со мной тоже так было. Ужас! Тебе надо рот пластырем заклеить. И нос тоже. Тогда воздух не пройдет, и тебе будет хорошо.
    - Но я задохнусь!
    - Это проблема.Но если дело так повернется, мы можем процесс ускорить. Разобьем несколько глиняных кувшинов о твою голову - и порядок, -