герой - от зубной боли, врачи - от ненависти к трусливому герою.
- Это будет потрясающая книга! - Я даже подпрыгнул в кресле от восторга. Хорошо, что не в зубоврачебном.
- Все книги, которые я написал, потрясали людей, - скромно заметил писатель. - И сейчас еще некоторые трясутся.
- Я их понимаю.
- Да. я еще написал замечательное стихотворение "Отрывок из разговора читателя с книгопродавцем в магазин "Библио- Глобус" на Лубянке". Иногда я себе удивляюсь - все жанры мне покорны! А меня не печатают. - Он сердито раскашлялся и потянулся за трубкой.
- Прочтете?
- Прочту.
Подсоленов набил трубку, закурил и почел отрывок из "Отрывка".
Читатель
Мне Пронькин нравится, поэт!
Его люблю, его читаю.
Книгопродавец
А Пушкин?
Читатель
Да на что мне он!
Я Пронькина предпочитаю.
Подсоленов пустил очередной клуб дыма, прищурился и вперился в меня цепким взглядом.
- Ну что, нравится?
- Запредельно.
- А ты что в руках мнешь?
- Это стихотворение о бедном мальчике, который очень хотел кушать. Посвящается моему другу Славке. Читать?
- Валяй, - разрешил Подсоленов.
Я встал с кресла и объявил:
- Стихотворение о...
- Ну, хватит, хватит, я еще не совсем потерял память, и помню, что оно о мизерабле, у которого сводит живот от голода. Читай!
И я начал читать:
Бабуня дала мне четыре рубля,
Ни евро, ни долларов нет у меня.
Ругает меня в магазине грузин,
На рынке отчаянно ржет армянин,
Чеченец смеется и молдован.
За ними - весь солнечный Азербайджан.
За деньги такие я только могу
Лишь издали глянуть на колбасу,
На торт, на баранки, конфеты, халву,
Платком носовым я лишь вытру слезу.
Уныл, и охвачен звериной тоской,
В молчанье, любуюсь я ветчиной.
Прохожий, прохожий, взгляни мне в лицо!
Я тоже желаю орехов кило,
Но пусто в кармане давно у меня,
И что же я съем за четыре рубля?
- Меняемся? - предложил Подсоленов. - Я тебе кило колбасы... краковской, хорошей, ты мне - стих. Договорились?
- Согласен.
Я очень люблю краковскую хорошую колбасу.
Мы пожали друг другу руки.
- Да, упал, упал интерес к книгам, - скорбно сказал Подсоленов. - Все с дурацкими компьютерами возятся, в игры играют, друг с дружкой общаются. Печально. А что читают! Все дрянь и пустое. Вот раньше читали, так читали. И я читал, и другим советовал. Какие книги были!
- Какие?
- Другие! Возьмешь, бывало, такую у приятеля, глядишь, за год-два и прочитаешь, так захватывало. Сейчас не то. А какие литературные герои создавались, какие могучие типы! С ними вместе можно было пройти всю сознательную жизнь. И я тоже, можно сказать, приложил руку, создал и положил на алтарь...
- Что положили?
- Какой ты забывчивый! Я же читал тебе в прошлый раз мою новую повесть. Вот ее и положил.
- Ах, да! Такое разве забудешь! Ваш герой, кочегар Портянко, тоже пройдет через всю мою жизнь, как сознательную, так и не очень. Как он у вас там в повести кочергой ловко орудует: туда ее, сюда ее...
- Да, этот образ мне удался, - признался Подсоленов. - Сволочь он, этот Портянко, но удался. Несомненно удался.
Внезапно его лицо искривила злобная гримаса.
- Если бы я этого поганца, Портянку, сейчас бы встретил - О! - Он мне за все бы заплатил!
- И много он вам должен?
- Достаточно, - сердито ответил писатель, и вдруг яростно закричал: - Никогда! Слышите, мой юный друг, никогда не общайтесь с такими мерзавцами, как Портянки! В нашей жизни не должно быть никаких Портянок!
Я ему обещал.
В дверях нарисовался художник-скульптор Цапкин.
- Проходи, Аркаша, - приветливо пригласил его Подсоленов. - Рисовать али лепить станешь?
- А нам, что в лоб, что по лбу, - бодро ответил Аркаша. - Давай порисуем.
- Давай, - согласился Подсоленов. - Срывай с меня маску.
- А вы разве в маске? - спросил я удивленно. - Я думал, что это ваше настоящее лицо.
- Настоящие лица мало кто носит, - сказал Цапкин. - В масках удобней.
Хорош был Аркаша! Все как полагается быть у художников: на голове беретка, в руке кисточка, передник краской заляпан. Напротив холст, на планшетке закрепленный. Сигаркой дымит, как паровоз старый. Подсоленова пишет. В одном месте мазнет - крякнет, в другом положит мазок - еще сильнее крякает. Вид гордый, как у мерина заграничного или охранника из Петровского Пассажа.
- Видел мои творения? - спросил Цапкин, буравя меня взглядом. - Должен. Тут одно, недалеко в тупичке стоит, не помню как он называется.
- Последний, он называется. Меня туда недавно два хулигана загнали. Они еще говорили: "Все, Просиков, это твой последний тупик!" Точно. Человек там на постаменте с кочергой стоит, а рядом женщина с авоськой прилегла. Я когда на эту кочергу налетел, у меня аж все в глазах потемнело. Это уже потом я все это разглядел, а как разглядел, так и задрожал.
- Ну да! Это моя знаменитая композиция "Сталевар и его подруга". Я ей горжусь. А картины мои тоже видел? Каковы!
- В пот пробивает, - сознался я.
- То-то, - удовлетворенно произнес Цапкин. - Искусство, брат, оно должно бить по нервам. И чем сильнее ударяет, тем лучше.
- Вы наотмашь бьете.
- Это правда. Вот сейчас сделаем небольшой перерывчик, попьем кваску, и я тебе покажу новые наброски.
И они с Подсоленовым стали пить квас, я же продолжал дуть чай с печеньем.
- Ну, а теперь, как обещал, - сказал Цапкин, покончив с квасом. Он достал большую папку, вытер руки о штаны и раскрыл ее. - Вот... "Небритый студент в предрассветной мгле". Еще не взошло солнце, сладко спят остальные студенты, а этот...
- В предрассветной мгле ничего не разберешь, я его за ежика принял.
- А что, похож. Пусть будет "Ежик в тумане".
- А туман где?
- Туману напустим... А вот это - портрет Сидора, передового инженера-технолога. Фамилию не помню. Какая-то птичья. Здесь он, как живой.
- А не здесь, он мертвый?
- Не знаю. Когда он портрет увидел, с ним что-то случилось. Упал он. Наверное, эмоции захлестнули. В больницу его увезли, а там, как повезет. Но похоже, мне удалось раскрыть его духовный мир. Как считаешь?
Я считал, что не удалось. С портрета на меня смотрело бездуховное лицо иностранца узбека из строительной бригады, которая делала капитальный ремонт в нашем доме. Жильцы говорят, что теперь дом долго не простоит.
- Чувствуется рука мастера, - сказал я.
Аркаша Цапкин довольно улыбнулся.
- А ведь я не только в реалистической манере работаю. Вот, смотри, это городской пейзаж "Проливной дождь. Впечатление номер сорок четыре".
Я уперся глазами в "Проливной дождь", ни ничего разобрать не смог, кроме косых штрихов на темном грязном фоне. Но пейзаж знакомый. У нас дома в коридоре точно такой же висит. Его папа на рынке купил. Только называется "Бирюлево Западное. Без зонта". И без подписи. Папа утверждает, что это Рембрандт.
- Сильная вещь, - заметил я. - Ей бы в Третьяковке висеть.
- Согласен, - скромно сказал Цапкин. - Там ее место.
Он заглянул в папку, в которой остался один чистый лист.
- Еще не разрисовали?
На этот раз Цапкин обиделся.
- Это вершина моего творчества!
- Да? - извинился я удивленно. - И как вы назвали эту вершину?
- "Очень белый квадрат".
- Но она больше напоминает прямоугольник.
- Лишнее отрежем.
- Тогда несите ее в музей. - Мне хотелось загладить свою оплошность.
- Не повесят, - помрачнел Аркаша. - Там уже висит один квадрат. Хотя мой и белее.
Я не знал, как его утешить.
- Зато мою скульптуру возле бани - никто с места не сдвинет! - вдруг воспрял он. - Так и будет стоять. Вечно!
Да, это знатная скульптура, посвященная "Первому посетителю общественных бань". И верно заметил Цапкин, сдвинуть ее не просто. Шутка сказать - двадцать метров в высоту, да еще в одежде! И судя по одежде, первый посетил баню очень давно. А одет он был в старинное пальто, один карман которого сильно оттопырился: по-видимому, в нем лежал большой кусок хозяйственного мыла. На голове первого посетителя сидела шляпа с широкими полями и перевязанная лентой. Выражение лица спесивое, один глаз прищурен, второй вовсе закрыт. Левой подмышкой он сжимает березовый веник. Раньше в правой руке посетитель держал медный таз. Но таз давно накрылся: его отпилили, уволокли и сдали за деньги. Его заменили гипсовым портфелем, в котором по мысли автора находилась: смена белья, вафельное полотенце, мочалка, теплые кальсоны, безопасная бритва и запасной кусок мыла.
- Ваша фигура переживет века, - сказал я Цапкину.
Художник-скульптор с Подсоленовым выпили еще квасу, а я добил очередную чашку. Потом мы тепло расстались.
Я шагал по улице, переполненный чаем и впечатлениями. Чай булькал у меня в горле и, боясь его расплескать, я поневоле замедлил шаг. Чай давил и распирал меня. Так долго продолжаться не могло. Я перестал осторожничать и поспешил к Леньке, чтобы освободиться от впечатлений и чая, а заодно и посмотреть его коллекцию марок.
Ленька открыл дверь, что-то при этом промычав.
- Если ты превратился в корову, то дай мне молока, - сказал я. - Только не торопись, мне надо еще с чаем справиться.
Ленька, с перекошенным лицом, сказал, что у него болит зуб.
- Сильно?
- Очень. Особенно, когда вздохнешь.
- Это воздух проходит и холодит зуб, вот он и реагирует, - с видом знатока сказал я. - Прошлой зимой со мной тоже так было. Ужас! Тебе надо рот пластырем заклеить. И нос тоже. Тогда воздух не пройдет, и тебе будет хорошо.
- Но я задохнусь!
- Это проблема.Но если дело так повернется, мы можем процесс ускорить. Разобьем несколько глиняных кувшинов о твою голову - и порядок, -
