непопулярная профессия?»
Было бы, собственно, чему там восхищаться — просто топку и плиту под аркой расположил сбоку — как ей, хозяйке, удобно было.
А про печника-то… Люди добрые подсказали. Поневоле тогда пришлось искать занятие — на год береговых работ меня посадили… За что? Да в рейсе набил, наконец, морду тому, кому давно следовало. Слава, когда стародавнюю ту историю я ему честно
и открыто поведал, очень за то меня зауважал.
Времена тогда наступили поганые. Нестабильные. Зыбкие. Гнилые. Неплатежи по всей стране, «кидалово» сплошь и рядом, а в морских компаниях и фирмах отпахать по нескольку месяцев (а то и по году) за «спасибо» стало в порядке вещей: и не найдёшь нигде ни концов, не правды… Толпы обманутых моряков в унынии, ежеминутно переходящем в отчаяние, потерянно толклись у закрытых касс и у офисов своих контор. Присоединяться к ним я не хотел. Сдаваться на милость новым хозяевам жизни не желал вовсе. Потому, не рубя морских концов (море я вправду любил — больше за экзотику), надо было овладевать каким-то ремеслом на берегу — дабы не быть «одноногим», инфантильным мариманом, неспособным вне моря ни шагу ступить, ни дохлой копейки заработать. Надо было идти к клиенту-частнику: только - у него теперь водились живые деньги.
И так, кстати, друг, проработавший всю жизнь каменщиком, за рюмкой чая намётку и дал: «Камин один выложил — три дня работы, сто тысяч — на бочку!»
Держите Гаврилу вдвоём, втроём, вчетвером, впятером, вшестером!..
Если деньги — на бочку, то быка — за рога! На блошином рынке (на котором, кстати, заделались торгашами-«челночниками» многие мои морские собратья) были куплены мастерок с киркой и уровень — ещё советский, с малюсеньким смотровым окошечком, в которое приходилось «целиться» не хуже ворошиловского стрелка. В библиотеке была взята книжица по теплотехнике (нашлась ведь!), в которой маленьким разделом проходил
разрез каминный, а замечательную книжку Шепелева «Кладка печей своими руками» я у того самого товарища одолжил — бессрочно. И в целлофан обернул — бережно.
— Лёха, убирай свой учебник с досок — я их наверх сейчас поднимать буду! — добродушно подначивал хозяин дачи, доверивший «печнику» выкладывать его первую печь.
Отважный попался заказчик!
А печь (хоть и кривенькая местами) взяла да и загорелась! Занялась тягой, загудела деловито, из трубы бойко дымом повалило — как положено!
— Руки у мастера золотые! Мастера — сразу видно, — говорила старушка из домика напротив. — А у нас — дымит. Как разжигать начинаешь — постоянно: открывай скорее форточку. Потом уж, разгорится чуть, всё закроешь, дверь приоткроешь, так вроде как — тянет.
Называлось — это я уже потом узнал: «Дым — в дверь, в окошко и в трубу немножко».
И камин первый получился — на удивление. Хоть внешне тогда и не на диво. «Зуб» задний сделал по чертежу — как книжка учила. И огонь в каминной топке затрещал задорно, стреляя искрами, но не запахивая дымом: тот уходил строго в дымоход. «Горячие газы поднимаются по наклонности «зуба». Холодные, опускаясь по задней стенке дымохода, не попадают в топочное пространство, поворачивают на верхней площадке «зуба» и увлекаются вверх горячим потоком. Отчего и образуется тяга», — всё по учебнику, доходчиво и просто. Заказчики, когда бойко втулял я им эти прописные истины, кивали хоть и невнятно, но уважительно.
Так впредь я и выкладывал капризные до тяги камины. Главное дело, строго соблюсти пропорции топочного портала, высоту и наклон зуба и нужное сечение дымохода: «Чтоб кирпич, понимаете, внутри пролезть мог». С печными вариантами тоже не баловал — «жучил» всё тот, первый — универсальный: от добра добра не ищут. Притом постоянно искал новые, более эстетические внешние формы — конструктиву чтоб только не в ущерб! Рос над собою! На следующее лето, придя из очередного рейса,
заменил прямое перекрытие печки над плитой на арочный свод. И то был хит сезона. Нехитрое это новшество прижилось, как родное. Каминно-печные заказы сыпались, как из рога изобилия: у людей на руках были живые, «зелёные» деньги! Откуда? Экономика лежала в развалинах.
За то короткое относительное изобилие мы сполна расплатились дефолтом 1998 года. И лавинный поток испуганных, сбрасывающих «понты», как дерево осенние листья, оставшихся без полулегальной своей деятельности моряков, переквалифицировавшихся в последние два-три года в «перегонщиков» автомобилей из Германии, хлынул обратно — в морские конторы и фирмы. Вот тогда уйти в море мне, человеку без связей и протеже, стало попросту невозможно. Да и ладно — с «толкача» Татьяны поступил я той осенью на университетский рабфак: филология и журналистика. «Буквы, — поясняла тёща тестю, — будет переставлять». И то было прекрасное время. Хоть и безденежное — полностью. Суровая зима, с привкусом польского дешёвого кофейного напитка — от тёщи (и на том спасибо ей!), свежий дух студенческой аудитории и великолепные, как песня, лекции по литературе. Я жадно ловил каждое слово, исправно поспевая конспектировать сказанное — пропетое, с живейшим интересом и душою работал на семинарах — стихи разбирали. До того, что Свиридов Станислав Витальевич — прекрасный наш преподаватель (по которому мысленно сверял я с той поры и свою писанину), порой и отлучал от ответа: «Так, следующий вопрос!.. Жеребцов и Костенко — молчите!..»
А с приходом весны — первым настоящим её теплом, я начал лекции безбожно пропускать. Сработало моё печное объявление — хитрое: «Ремонт печей, устранение дымления каминов, разбор кафельных печей». Во все лопатки начал работать и я, принося Татьяне первые для нашей семьи деньги.
Работы, как ни странно, было опять валом. Не в последнюю очередь и из-за ценовой политики — цены были очень щадящие: и так ведь народ дефолтного страха натерпелся! Но отчётливо сказывался уже и опыт, особенно в нестандартных вариантах (в которых надо было и «почерепить»-то лишь чуть) и проблемных заказах: из-за того, что печников развелось, как собак нерезаных, каждый третий камин и вторую печку приходилось за кем-то перекладывать. А огонь, дым, тягу Гаврила чувствовал уже нутром.
В следующем строительном сезоне через печное это ремесло довелось - посчастливилось! — впервые соприкоснуться с камнем (неудивительно, что именно в этом, двухтысячном, — он стал самым счастливым в моей жизни). Почти одновременно (доводилось «тянуть» и по два заказа сразу) Гаврила, по желанию одной милой заказчицы, обрамил верх уличного барбекю морской галькой («А то у наших друзей поштукатурили «короедом», а он треснул») и взгромоздил мощный мангал из булыжного камня. Мангал вышел прямо-таки романским замком.
Труд удался на славу — несло самоучку!
— Здесь мы будем жарить барана! — ещё из-за угла нёсся, опережая грузные шаги, голос хозяина: это он тащил очередного «дружбана» «заценить» ещё не завершённое, но так уже по сердцу пришедшееся, громоздкое, неделю назад начатое средневековье. Он и сам был внушительной комплекции.
— А вам не кажется, что он очень массивен для нашего дома? — загнула как-то, набредши на меня, пальчик у подбородка, его фифа-жена.
В общем, она была права.
А с её очаровательного взгляда, фасад особняка перекрашивали трижды: не тот всё был колор.
Помнится, я приуныл, присел в сомнении и расстройстве на дровник. Пока не загудела земля топотом спешащего хозяина, неизвестной оказией (работавшие тут же фасадчики, верно, шепнули) прознавшем о разговоре.
— Так, Алексей! Что говорит Вероника Сергеевна — мы не слушаем: заканчиваем, расплачиваемся, пожимаем руки, расстаёмся.
Вот пред какой осадой замок устоял!
Но когда я закончил, а хозяин расплатился — сполна и с лишком, скорого расставания не получилось. Хозяин, называвший Гаврилу теперь не иначе, как «художник», подрядил доморощенного выложить ещё и подпорные, в саду, стенки, а на следующий год из колотого камня облагородить цоколь особняка.
И пошло-поехало…
* * *
А камень — он благодарный: он живой. Ему тысячи лет. И он готов повернуться к тебе лучшей своей гранью — надо только повертеть его в руках бережно, внимательно в него всмотреться. И он откликнется, отзовётся чутко — обязательно! И ляжет на руку и в кладке так, что лучше и не придумаешь — как и представить-то себе ты вряд ли мог.
И не должна твоя рука дрожать.
Но и только — и только!..
Потому что, если начнёшь лепить его, как придётся («Это же дикий камень!»), если определишь материал этот благодатный в подножный («Не кирпич же отде-
лочный, не плитка»), если перейдёшь, простой смертный, запанибрата с ним на «ты»…
Убьёшь и камень, и работу, и себя — как мастера.
И станет невнятным хаосом то, что готовилось возникнуть гармонией — маленьким, но отчётливым её фрагментом в этом большом и бестолковом мире.
* * *
В полчаса ниша была расширена. Начисто убрав мусор, можно было приниматься уже и за кладку.
Сегодня?..
А как ты, Гаврила, хотел?
А я не хотел браться за всё это опять. Как не хотел возвращаться к тому же, что и пятнадцать лет назад. «Это прошедший этап!» — уверял я и Татьяну, но, главным образом, себя: и ведь верил самому себе свято!
И вот выбрел опять — по этапу — к тому, с чего начал давным- давно.
Так куда были потрачены эти пятнадцать лет жизни?
Не было никаких сил душевных об этом думать, всё это вспоминать! Так хотелось помнить только глубину Любиных глаз, упругость её талии, изящество ног, очарованье вальса и зажигательные, будоражашие кровь ритмы ча-ча-ча!.. Впрочем, одно накладывалось на другое — к крику души! — как бальное белоснежное платье в блёстках вдруг брошено на кипу старого битого кирпича с разобранной печки, и уже мистическими пятнами неумолимо проступает на нём чёрная жирная сажа… Лучше не думай — несовместимо одно с другим: волей нежданного — да и незаслуженного! — случая, сумашедше-счастливого, ты чудом ухватил несколько прекрасных жизни мгновений, и будь тем счастлив, и тем утешься, и, взяв в руки печную кельму, возвращайся к «непопулярной» своей работе… Клади кирпичи — поскорей: может быть, удастся отгородиться ими от щемящих душу воспоминаний… Неделю ведь всего-то, скрепя сердце и глаза на всё закрыв, помучиться.
И хватит! Хватит мне каминов!
* * *
В субботу, часов уж с десяти утра, парняги засобирались домой: «Помыться ж ещё надо». Но прежде потрясли подъехавшего Вадима за недельную работу — за вычетом снимаемой у него же квартиры. Такие вот взаиморасчёты: кого вы, парни, хотели нагреть?
Они уезжали, а я оставался. Вдвоём с оставленным ими «хрипунком» — маленьким магнитофоном, из которого в повисшейтишине дома звучало:
- Как жаль, что мы не встретились с тобой
Немного раньше…
А раньше — это когда: году в восемьдесят девятом? Действительно, «немного»! Когда ты ещё училась там у себя, в Архангельске, в пединституте? Но тогда, наверное, и ты была другая, и я уж точно другой… И какая нелёгкая могла меня туда занести?
- Смогли тогда себя б мы уберечь
От глупой фальши.
Но разве глупо и фальшиво то, что было за эти годы жизни: лихих невзгод, и среди них — радужных проблесков надежды; лишений — и светлых, не очень-то редких меж ними, моментов счастья; больших
