Помню дядю Витю, высокого светловолосого человека меланхолического типа. У него были угрюмые складки по обе стороны носа, тяжёлая набрякшая нижняя губа, неопределённый взгляд белёсых глаз, постоянно устремлённых в точку перед собой. Он всё время был погружён в какие-то думы. Он терпеть не мог, когда кто-либо в его присутствии пытался острить. Сначала он какое-то время молчал, а потом с сарказмом произносил: "Ваши остроты уже всем надоели! Сделайте милость, пощадите наше эстетическое одиночество!" — и шутник, конечно же, сконфуженно замолкал. Днём дядя постоянно ворчал, всем и вся недовольный, по ночам же был тих, аки кот в засаде. У меня со временем возникло стойкое убеждение, что он, дядя, имеет странную, малопонятную привычку: он на ночь отстёгивает свой геморрой и хранит его в холодильнике, чтобы тот не испортился, чтобы, пристегнув его утром на прежнее место, охать и всем жаловаться, какая у него несчастная жизнь. Когда я приезжал к нему в деревню погостить, он клал мне на плечо свою тяжёлую сучковатую дубовую трость и, пристально заглянув в пространство над моей головой, скрипучим голосом объявлял, что очень рад, так как он стар, а теперь есть кому ходить в лес по грибы.
У его соседей (через забор) была симпатичная дочка лет восемнадцати. Очень скромная по виду девушка — с нежным кротким лицом. Всегда в светлом сарафане, с русой косой через плечо, при виде меня всегда скромно опускавшая долу глаза. До сих пор помню, когда я, оседлав дядюшкиного жеребца, скакал по окрестным полям и рощам (а скакал-то я — о-го-го! — по 20-30 вёрст за раз), она постоянно попадалась мне на глаза — то под стройной берёзкой, то в поле у стога сена, то на жёлтой лесной дороге, всегда очень скромная, тихая, с опущенными долу глазами, русой косой через плечо, которую она тихонько теребила нежными тонкими пальцами. "Замуж, должно быть, хочет", — пояснил мне как-то пастух, лукаво подмигнув кривым глазом. Но я с негодованием отверг это пошлое предположение. Я верил, что такие девушки, как наша Настя, нежные, чистые, непорочные, живут исключительно небесным эфиром, питаются пыльцой и росой, как все птицы небесные, и никакая земная грязь их не касается. Это про них было сказано в Писании: "...не сеют, не жнут, но Отец Небесный питает их..."
Ходил я и по грибы — куда ж деваться, раз дядя просил. Однажды на лесной тропинке я повстречал самого Антона Павловича. Я так обрадовался, что, растроганный, долго тряс ему руку, а он, должно быть, пытался вспомнить, кто я такой. Он был в светлом летнем костюме и со светлой же шляпой в руке. Я восторженно признавался в любви к его творчеству, мысли путались при этом в моей голове, и я, что называется, лепил первую пришедшую мне на ум глупость, от чего сам же терялся. Например, вот эту: "Ах, какое у вас шикарное ироническое замечание: "Арррмейская острота!" Просто восторг! Это, кажется, из вашего рассказа "Дом с мезонином". Но, заметив у собеседника недоумевающий взгляд, тут же пытался отыграть эпизод обратно: "Ой, вы, наверное, это ещё не написали! Простите!" Потом я вспоминал, что не имел права об этом говорить вообще, так как тем самым мог нарушить упорядоченность бытия, которому стал бы грозить хаос, совсем запутывался, впадал в панику, торопливо жал классику руку и, одновременно кланяясь и приседая, устремлялся прочь, а он с недоумением глядел мне вслед и, наверное, всё пытался вспомнить, кто же я такой. Мне льстила мысль, что он мог бы и сам обратиться ко мне с вопросом. Например, поинтересоваться, какой же стала жизнь через сто лет? Стало ли человечество счастливее, исчезло ли горе и в алмазах ли теперь небо? Или, к примеру, читают ли ещё его произведения?.. Да, Антон Павлович, читают. В остальном же... Не уверен, что мои ответы ему понравились бы...
Наверное, только в лесу днём или в поле под ночным русским небом так приятно размышлять о смысле человеческого существования. О том, к примеру, чем человек отличается от животного. Если бы я не боялся сморозить очередную глупость, то, наверное, предположил бы, что тем, что животное живёт в одном мире — только физическом, а человек сразу в двух — и физическом, и умозрительном, потому что у него (в отличие от животного) есть ещё и интеллект, при помощи которого он населяет своё умозрительное бытие различными образами: плохими и хорошими, добрыми и злыми, великими и ничтожными. В его власти расставить в своём мире приоритеты, и в этом он идентичен Богу.
Скажу больше. Если человек в своём микрокосме приоритеты расставит одним определённым уникальным образом, то станет идентичным Богу абсолютно...
25.07.2019 г.
