Пожар Латинского проспекта. 6 глава

уложены!

С трюмным моим сменщиком мы расходились со словами: «Я сделал всё, что мог! Удачи! Держись! Не будешь успевать — буди». Старались, конечно, облегчить друг другу участь на предстоящие шесть часов: лесенкой закладывали борта, чтобы оставалась лишь середина — меньше бегать. Однажды, когда Атлантика чуть приштормила наше небольшое судно, все мои благие потуги ухнули десятками тонн, сложившись в ужасающую взор груду. Слезший шотландский очкарик — рыбмастер, искренне поне-
годовав («Fuck! Fuck!»), засучил рукава и, локоть о локоть со мной, взялся за дело. Потом,
вытирая запотевшие очки, наказал укладывать короба от борта до борта — чтоб никакая
качка страшна не была, и велел идти есть: «Coock! Coock!» Я ослушался и остался с ним до победного — мы тоже, чай, моряки! И громоздил в дальнейшем коробки всё так же лесенкой — на свой страх и риск.

Потом тоже многие не верили, сколько заработал я за тот рейс. Грише однажды для хохмы захватил из дому расчётный лист: «Посмотрите, как Лёху ценили!»

Правда, деньгам тем была уготована горькая участь…
               
Даром трюмный мой собрат сказал однажды: «Ничё, Лёха! Сейчас доработаешь контракт, улетишь домой — и забудешь всё, как страшный сон!»
               
Настоящий кошмар — ужас тихий! — был на самом деле ещё только по курсу!.. Как айсберг у «Титаника».

* * *

Да будет тебе, Гаврила, скулить! А вспомни те семнадцать евро, что щедро и безоглядно выделяла в том рейсе европейская компания на твоё питание ежесуточно! Шведский стол, с полудюжиной салатов, из которых ты за обедом смог съедать только две-три ложки, буквально, своего любимого — с крабовыми палочками, — в придачу к трём же ложкам горячего бульона. Больше перед вахтой есть было никак нельзя — через двадцать минут ты будешь уже задыхаться в беге, проклиная и эти «лишние» ложки. А бедро курочки гриль заворачивал в фольгу и клал на верхнюю полку рундука в раздевалке: «На перекуре
заточу — уже можно будет!»… А лососина, порезанная тонкими кусочками судовым коком — поваром от Бога! — на огромной тарелке, что стояла постоянно в холодильнике салона — её почему-то, кроме Гаврилы, никто не ел, предпочитая котлеты и бифштексы: сельпо! Не ты ли просил: «Парни, сфотографируйте меня с бутербродом на фоне этой тарелки — чтоб я мог рассказывать, как однажды в жизни я красной рыбы досыта, до
отвала ел!»…

Да, и не хлебом единым!.. Вспомни, как выбегал ты на время небольшого, в сорок минут, перерыва-перекура на бак судна, спешно сбрасывая с себя и тут же развешивая на шпиле и якорном устройстве всю свою взмокшую трюмную одежду: пусть, под лучами яркого солнца и под дуновение лёгкого бриза, подсохнет чуть! И здесь же, рядом, подостлав картонную тару, свершали молитву мавританцы. И в том состоянии передышки от адской
работы ты очень остро чувствовал эту необходимость — разговора с Небом, это нужное отрешение от суеты, эти минуты маленького счастья единения с этим, окутывающим судно лёгкой дымкой, бризом, с лучами солнца, искрящими всеми цветами радуги на пенных гребнях синих волн, и с этими людьми такой же нелёгкой, как и твоя, доли, занимающих сейчас — здесь! — своё место под солнцем. И освобождённой от трюмных
одежд кожей ощущал, что все люди — люди!.. Даже те — свои, что валили тебя сейчас немилосердно коробами, только бы выгадать этот сорокаминутный перекур.

А однажды сидели с моим трюмным сменщиком в вечерний час выдавшегося безрыбья в салоне, пили кофе натуральный — из автомата! — со свежеиспечённым яблочным пирогом, что только-только внёс неугомонный наш кок. Возник в дверях Максимка — молодой мавританец, как-то сразу ставший общим любимцем — из-за наивности и простодушия своих, наверное. Цепким взглядом африканца узрел на стойке новое блюдо
и осторожно, чуть не крадучись, начал подступать к нему, непроизвольно вытягивая шею. Добрался уже вплотную, когда сменщик, выждав момент до конца — когда уже готов был мавр пирог пальцем ковырнуть, — воскликнул:

— Максимка! Сейчас как хрю-хрю выскочит!..

Чего он парняге пирога яблочного пожалел?

…А фотографию ту — с лососиной, я обрамил опущенной в ячейку фотоальбома бесхозной золотой цепочкой, что нашёл как-то у лифта: золотой, мол, был рейс!
               
* * *

Бальзам, когда под вечер я примчался собираться в театр, так и остался нетронутым на листке.

* * *
В пятницу, тринадцатого, запаздывал уже я. Увлёкся работой, не рассчитал, что путь на автобусе по городу в седьмом часу будет ничуть не меньше по времени, чем до приморских моих дач. Ехал теперь по заторам в автобусе, через каждые пять минут отвечая на звонки Татьяны: «Сейчас, Тань, еду, подъезжаю!» Перебегая улочку, за которой светились театральные афиши, едва не угодил под колёса дёрнувшегося было в пробке «Мерседеса»: водитель, бедолага замороченный, уже и за голову обречённо
схватился. Оставалось лишь на бегу похлопать в мужской солидарности ладонью по капоту: «Ты ж, дружище, смотри!» Адреналин выплеснулся в кровь лошадиной дозой. Вбежав в фойе, я сходу наткнулся на взор Сергея. Не особо, прямо скажем, доброжелательный. Его увидеть, честно, я никак не ожидал. Но не стушевался — сунул руку и тут же, выуживая тюбик «Спасателя» из кармана куртки перед гардеробом, поведал о вчерашней своей «подставе». Серёга, узнав об этом только от меня, показа-
лось, даже порадовался чуть — за меня ли, за супругу, или же за нас обоих.

Тут подошли наши. Солидно кивнул Семён: «Привет, Алексей». Жены примкнули каждая к своей половине.

— Люба, вот тебе бальзам — ушиб смазывать, — я опустил тюбик в оранжевый её пакет.

— Да прошло уже всё давно.

Белый батник, облегавший тонкую талию и оставлявший простор груди, делал Любу прекрасно смуглой.

— Да тут две девицы у нас отличились, — подбирая юбку, усаживалась в кресло Татьяна. — Напились. Стеречь их теперь будем.

— А чего их домой не отправили? — недовольно покосился я на две русые чёлки, беспорядочно покачивающиеся на ряд впереди.

— Ты что — это целая история. Мы же тогда должны домой их привести, родителям на руки передать. Самих-то отправь — домой ведь наверняка не пойдут, найдут ещё, чего доброго, на задницу себе приключений. В школе завтра с ними поговорим.
               
Мы втроём сидели в первых рядах, Любовь с Сергеем — на галёрке: согласно дислокации учеников. Зал был полон учениками других школ, весёлого шума ожидания хватало. По первой волне аплодисментов актёры живо начали «Левшу».

Это был «Другой театр». Музыкальный. Малые его размеры выплёскивали действие в проходы зрительного зала. Да и на сцене, обрамлённой тремя кирпичными стенами, свободными от сбитой штукатурки, актёры были так близко, что энергия, шедшая из них,
ощущалась почти физически. Спектакль творился не за рампой (которой вовсе не было) — он жил здесь, среди всего зала. Простые находки были дёшевы и сердиты. Два крутящихся зонтика изображали колёса катящей кареты. Крутили их, за ними
же скрывшись, ясно, вручную, в конце концов спица одного сломалась: не выдержала
непролази российских дорог, по которым до Левши добирались. А сенсационная лента английских газетных полос — два раза сцену обернуть — была соткана из «Калининградской правды» и, почему-то, «Советской России»: ничего, примелькается! Актёры были сплошь молоды и, сдавалось, «ГИТИСов не кончали». В том смысле, что в их игре не было и налёта штампа — ручная работа. Творческая! С куражом. Это зрителя пронимало и увлекало. Так что, когда со сцены сельская матрёшка в платочке взвизгнула на высекаемую левшой искру, хмельная та ученица вздрогнула: «Дура!» — «Тьфу, дура!» — тотчас вторили актёры на сцене: оттолкнувшись от зрителя, действо
возвращалось на театральные подмостки.

Мне понравился фронтмен, сыгравший трёх царей и Вельзевула в придачу — один ведь черт! Раздухарившемуся Гавриле сдуру — но не спьяну! — шальная мысль пришла, что загубил он, по трюмам да каменоломням, талант в себе артистический — мог
бы, наверное, вот так же здорово сыграть!

С твоим-то слухом — точно! Впрочем, Ванюшку-дурачка ты всю жизнь играешь — небесталанно, заметим!

Семёна тоже очень впечатлило бодренькое спектакля начало, особенно поразили воображение вдовы в чёрных одеждах, голосящие над павшими своими мужами. Вторую же часть спектакля, который ощутимо «сдулся», он уже смотрел, частенько прикладываясь на материнский бок.

Само собой, из зала и из театра, поневоле пропустив в проходах и гардеробе воспитанных (теперь ещё и театральным просмотром) детей, мы выходили последними.

— А вот этот вот актёр — который все роли играл?..

— Максим, — подсказала мне Люба.

— Ага… Он, Таня, меня выше?

Татьяна сделала губами: «Тпр-ру!»

— Конечно! Да он и двигается как здорово! Театральное образование — их же там всему этому учат.

Быстро попрощавшись с Нахимовыми, разошлись каждый в свою сторону. Татьяна упёрто предпочла трястись на трамвае, с остановки которого до дома топать было гораздо дольше, чем с автобусной. Тем более, она была на каблуках.
               
— Знаешь, с бальзамом этим мне, как жене, было неприятно!

 — Тань, ну я вчера её подставил, сегодня, посильно, искупаю вину — уж как могу. Чисто по-партнёрски!
               
— Ой, ладно рассказывать!.. У тебя даже глаза меняются, когда ты на неё смотришь!

Ничего себе!
               
— И зачем ты, тем более при ком-то, себя сравниваешь: выше, ниже! У тебя своё обаяние, свой шарм, своя неповторимость. Как у каждого человека. Вот, когда ты пишешь, когда в этот момент ничего вокруг для тебя не существует — ты весь там! — вот это ты! Ты — такой! Понимаешь?

* * *

Да понимал я, понимал — чего там! Вот только три года уже я не писал толково. Случалось разве что промежутками в несколько дней плести по абзацам, а то и по строчкам, свой роман: в автобусе, утром, по пути на Нахимова. Двадцать минут
у меня было в комфортабельном пригородном автобусе, делавшем промежуточные остановки в городе. С моей, второй, там всегда можно было сесть — чаще всего и у окна. «Надыбал» я эту лазейку однажды, и каждый раз, располагая открытую тетрадку
на коленях, благодарил за эти прекрасные двадцать минут работы Небо.

Несколько глав я всё-таки «выгнал» — добротных, «просушенных», «вылежанных», законченных. Но запоями, от души, с крыльями за спиной писать не получалось. И я себя не понукал: ДА НЕ БУДУТ СТРОЧКИ В НЕВОЛЕ РОЖДЕНЫ!

А Татьяна моя святая никогда не переставала повторять: «Тебе надо писать!»

* * *

— Сегодня у Любови Васильевны день рождения, ты не забыл?

— Нет, Таня, помню. Поехал я, в общем, работать. Может, сегодня и пораньше вернусь — суббота…

«Сообщения. Исходящие. Люба. «Хочу, чтоб жизнью вся насквозь дышала, Достаток ровно к миллиону шёл, Любовь Серёженек за край переливала, И счастлив был тобой танцпол! С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!». 14/11/2009. 08:38:26».

«Сообщения. Входящие. Люба. «СПАСИБО!!!». 14/11/2009. 08:41:01».

«Сообщение. Входящие. Тэн. «Гаврила жизнью не обижен, Он дарит людям красоту! В руках его любой булыжник Преображается в цветок! В руках его простая ручка Творит шедевры для души! В руках его партнёрши танца — Скользят по сказке, трепеща». 14/11/2009. 10:27:18».

Кто там над рифмой смеётся в кулак? То белые стихи, колхоз «Победа»!
               
«Сообщения. Исходящие. Тэн.