Победитель

каком-то; похоже – он переодетый шпион, товарищ старший лейтенант!

Елизавета Аркадьевна не видела, что Зимин очнулся и тщетно пытался что-то сказать, беззвучно шевеля губами.
- На чужих языках изъяснялся, говорите? – Заинтересовался особист, - интересное кино! И что, на русском ни одного слова не произнёс? А документы при нём есть какие-либо, или, хотя бы смертный медальон? – спросил старлей, усмотрев в расстёгнутом вороте гимнастёрки Германа чёрный шнурок.

- Никак нет! Товарищ лейтенант, только матюкнулся пару раз, да звал какую-то Марию. А на шнурке у него – не медальон, а крестик!
- Ну, матюкаться-то по-русски даже в Африке умеют, да и Мария – имя международное... .

Значит так, - принял решение чекист, - нечего здесь делать этому мутному типу, на нормальных раненых мест не хватает! - И достал из кармана кителя карманные часы на цепочке.
Глянув на них, он продолжил:
- Часа через полтора будет остановка, полустанок, значит; мы этого лазутчика выгружаем и сдаём местным чекистам; пусть они выясняют его личность и решают, что с ним делать.
- Товарищ, старший лейтенант! – Пытался возразить врач, - нетранспортабельный он! Поглядите: ведь, в чём душа держится – многочисленные тяжёлые ранения!
И тут все услышали хрипящие звуки, доносившиеся с плацкарты Зимина.

- Что с тобой, родненький? Плохо тебе? Потерпи! – Обернулась к капитану Елизавета и услышала его хриплый шёпот.
Медсестра подставила ухо к окровавленным губам капитана и смогла разобрать его слова:

- Матушка, скажи им, чтобы оставили бойца в покое..., это наш, советский немец из Киргизии..., Герман Абрамс его звать..., он – герой, прикрыл мой батальон....
На лбу Зимина от напряжения выступила испарина, на губах – розовая пена и он опять потерял сознание.

- Что он сказал вам, что сказал? – Нетерпеливо спросил медсестру Тужилкин, взяв её за рукав халата и та передала чекисту то, что услышала от капитана.
- Вон оно что! – Задумчиво сказал старлей, - ну, тогда – лады! Лечите героя. И, бормоча под нос:
- Не знал, что в Киргизии живут советские немцы, - удалился в свой вагон.

Врач, дав инструктаж сестре, подтвердил скорую операцию Зимина и продолжил обход раненых, а пришедший опять в себя Зимин снова что-то зашептал.
- Матушка, - хрипел капитан, - достань из моего левого кармана медаль и отдай Герману. Она мне ни к чему, не жилец я, чую, а он – герой, много людей спас, он заслужил... .

- Что ты, что ты, сынок! – На глазах у Елизаветы Аркадьевны выступили слёзы, - ещё женишься, детишек народишь... .

- Отдай ему медаль, я сказал! - Прохрипел Зимин и опять потерял сознание.

Елизавета взглянула на левый карман гимнастёрки капитана, которая висела на крючке над плацкартой Зимина, поскольку снята она была с него перед перевязкой и увидела в этом месте – черно-коричневую дыру – пулевой след. Запустив руку в тот дырявый карман, она достала из него пробитый портсигар, в котором лежала деформированная пулей серебристая кругляшка, в которой сразу трудно было узнать медаль «За отвагу».

Вероятно, что портсигар с медалью и спасли жизнь, Зимину, изменив при попадании в них траекторию пули, застрявшей в лёгком у капитана, а не вошедшей в его молодое сердце.

Елизавета подумала и вернула портсигар с медалью на место.
- Куда едем, сестричка? – услышала она, вдруг, голос раненого бойца со второй полки.
- В Сибирь, сынок, в Сибирь. Отдыхай родной, всё будет хорошо.

IV

8.

2002 год, Германия, г. Любек.

Промозглым февральским днём, в гостиной уютного двухэтажного коттеджа на окраине Любека, у излучавшего приятное тепло камина, сидели двое мужчин.

Одному из мужчин на вид было лет сорок , второй выглядел намного старше.
Мужчины сидели в мягких креслах; на низеньком столике перед стариком стояла большая чашка с ароматным чаем, а молодой держал в руке бокал с глинтвейном, из которого время от времени делал маленькие глоточки.

- Спасибо Вам, конечно, за визит, господин Абрамс, говорил молодой старику, но не стоило себя так утруждать в вашем возрасте – пешком топать до моего дома аж два километра, да ещё после недавней операции!

- Ничего страшного, дорогой Петер, у меня есть помощница, - улыбнулся Абрамс, при этом один его глаз, который был стеклянным, даже не дрогнул, и приподнял над столиком красивую трость с набалдашником в виде головы льва, – да и ходить мне полезно, даже в этом возрасте.
Да со дня операции прошло уже больше месяца, так что – ничего страшного.
А посетить вас, уважаемый доктор, я решил, чтобы выразить искреннюю вам благодарность и за себя, что вы рекомендовали мне такого замечательного хирурга, и за большую помощь моим родственникам.
Моя дочь – Анна никак не нахвалит вас. Она говорит, что вы – лучший семейный доктор в Любеке и его окрестностях.

- Ну что вы, что вы, господин Абрамс; есть много врачей в наших краях и поопытнее меня, - заскромничал Петер, - кстати, долго ли продлилась операция по извлечению пули из вашей ноги?
И как получилось, что вы столько лет жили с этой пулей?

- А вы знаете, Петер, я как-то, не засёк время, а, находясь во время операции под наркозом, вообще времени не ощутил; мне показалось, что прошло, лишь, мгновенье.
А жил я долго с пулей, потому, как в госпитале, в Иркутске, куда попал после ранения - а у меня кроме этой пули ещё были в теле пробоины, правый глаз, вот, к примеру выбит...- эту пулю тогда не рискнули вытаскивать, сказали что там, под коленкой какое-то сплетение то ли нервов, то ли сосудов...,

Другими словами, во время операции, если она пройдёт неудачно, то я вообще мог бы ноги лишиться, ну и решили пока с пулей в ноге меня выписать; я и так пол-года в госпитале провалялся. Тем более, не особо она меня и беспокоила; ныла нога, правда, порой, да прихрамывать я стал. В последнее время, только перед операцией стала она меня доставать; видимо, мой преклонный возраст сказываться начал... .

- А, может быть, господин Абрамс, с вами просто не захотели возиться, как с военнопленным?

- Каким военнопленным? Да вы что! Я был советским человеком и бойцом Красной армии, потому и пуля и осколки во мне сидели немецкие!

- Ой, ну да, конечно, я забыл, что вы репатриант! А как же вы туда попали, на фронт? Я же слышал, что советских немцев в армию не брали!

- Это правда. Но приказ «немцев не брать» вышел уже во время войны, а я-то призван был на срочную в сороковом году!

- Да, не повезло вам, господин Герман, - вздохнул Петер, - будь вы на какой год помоложе, то, глядишь, и не попали бы на фронт и не получили бы этих страшных увечий.

- Нет худа без добра, доктор, - улыбнулся Герман, - зато в «Трудфронт» не попал.
- Да, наслышан я от репатриантов об ужасах того «Трудфронта»: говорят, что это был настоящий концлагерь и советские немцы призывного возраста, вместе с военнопленными, вкалывали на тяжёлых работах, как каторжане! Разве это справедливо? – спросил Петер.

- То, что вкалывали вместе с пленными – это, конечно неправильно, - отвечал Абрамс, - но в ту пору весь Союз тяжело работал на фронт за кусок хлеба, - вы об этом не задумывались?
И не задумывались ли вы о том, что если бы Сталин отправил всех наших мужчин воевать с фашистами, сохранились бы немцы в Советском Союзе, как народность? – Хитро прищурился Герман.

- Теперь я понял, почему ваша соседка Барбара называет вас чудаковатым стариком и сталинистом.

- Ха-ха-ха! – Рассмеялся Герман, - нашли кого слушать! Насчёт своей чудаковатости спорить не буду, а кто в моём возрасте не чудаковат? Мне-то, ведь, уже девятый десяток пошёл! А вот по-поводу того, что я сталинист, то тут она глубоко заблуждается. Просто, я стараюсь всё «пропускать через голову», как советовал господин Энгельс. Слышали о таком? Сталин, в моём понятии, не был ангелом и я не верю тому, как некоторые историки в России пытаются его полностью оправдать, то есть, якобы, вначале он не мог остановить массовые репрессии в стране из-за неполноты власти в своих руках, а затем, когда эту власть обрёл, то начал проводить справедливые репрессии, то есть, казнить уже палачей и заказчиков вкупе с предателями. Но сравнивать его с Гитлером или заявлять, что он хуже Гитлера - это глупость!
Да разумный человек, сравнив любое выступление Сталина и истерические вопли Гитлера, уже сообразил бы, что власть в Германии захватил псих, которого надо держать в дурдоме в смирительной рубашке!
Да, время было жестокое, что там говорить... . В Союзе были, так называемые, «репрессированные народы», а что, в Америке их не было? Кто загнал японцев, граждан США, в концлагеря во время войны? Почему об этом все молчат?

А эта глупая курица, Барбара, мне заявляет, мол, Сталин был хуже Гитлера, потому, что уничтожал свой народ, а Гитлер – чужой!
А я ей и отвечаю: а кто угробил, уничтожая чужой народ, миллионы своих людей?
Но, по-моему, до неё так ничего и не дошло.
А чему удивляться? Я как-то, промывая свой стеклянный глаз, который мне ещё в Союзе сделали, случайно уронил его на кафель и небольшой кусочек от него откололся.
После этого стал он мне царапать глазницу, то есть, доставлять дискомфорт.
Ну, дочь заказала мне здесь, в Германии, новый и, если старый глаз выглядел, как родной,то новый отличается немного по цвету от живого, глядите сами.

В общем, сидят наши за столом и обсуждают эту тему, а эта Барбара – она была в гостях - и заявляет, вдруг:
- Не беда, что цветом отличается, главное, чтобы видел хорошо!
После этого я с ней ни в какие дискуссии больше не вступаю, - усмехнулся Абрамс.

- Господин Абрамс, так, раз, пулю из вас извлекли немецкую, и если провести экспертизу и доказать, что это так, то вы могли бы получить от германских властей приличную компенсацию! Ведь существует такой у нас закон по выплате компенсаций пострадавшим от нацистского режима. Разве вы не слышали об этом?

- Слышал я об этом, доктор, да зачем она мне, эта компенсация? Я и так хорошее пособие от государства получаю, зачем ещё наглеть? Да и сколько той жизни осталось... .
- Ну, вашим родственникам она бы не помешала, а впрочем – дело ваше.
А скажите, пожалуйста, не мучает ли вас ностальгия по родным краям? Ведь в Германии-то вы, относительно, недавно, а практически всю свою жизнь провели там, в России.

- Не в России, дорогой, а в Киргизии. Город Талас там такой есть, не слыхали?

- Нет, не слыхал; да и вообще о Киргизии у меня смутное представление, отвечал Петер.

- А по-поводу ностальгии... . Дочь Анна с зятем уехали, практически сразу, после развала Союза: зять, как и я прекрасно говорил на киргизском и поэтому пользовался уважением у титульных и поэтому ему один приятель – киргиз, как бы по-секрету, по-дружбе, посоветовал сваливать оттуда пока не поздно: смутные времена, мол, намечаются и с распадом Союза всем не киргизам будет в это стране очень, мягко говоря, неуютно. Вот они и дёрнули оттуда с двумя детьми, оставив хороший дом и всё нажитое, поскольку условие было такое: хочешь эмигрировать, - ради Бога, но - с пустыми руками! Даже деньги со своего счёта в банке не разрешалось снять. Вот так.
Ну, а меня забрали к себе, через пол-года, когда там полностью обустроились и нашли работу...; один я оставался, Мария моя рано преставилась, не дожила до того, девяносто первого года.

Лет через пять, стала нас с Анной мучить ностальгия. Вот и