десятки тысяч военнопленных китайцев угнаны на поселение в Самарканд. В число пленных попали не только бойцы, но и ремесленники – мастера, знающие секрет производства бумаги. К 800 году в учреждениях Багдадского Халифата писчая бумага полностью вытеснила собой дорогостоящий пергамент…»[/i]
(Чудотворный огонь Вахрама).
С листа бумаги молодой поэт слащаво читал арабские стихи. По крытому дворику гулял ветерок, а в тени под колоннадой привольно разлёгся на ковре визирь Джафар – внук Халида Бармака. Евтихий устроился на низеньком валике для сидения. Визирь угощал его рисовыми лепёшками в меду. По краю дворика сидели юноши-невольники и мелодично бренчали на ситарах и чангах. В круглую китайскую чашку Джафар тоненькой струйкой лил из кувшина красное, как кровь невинной девы, виноградное вино – настрого запрещённое исламом.
– Кто я халифу? Да хвалит его Аллах и да мирволит ему! – Джафар пил вино и поблёскивал глазами. – Молочный брат? Нет, его молочный брат – это аль-Фадл. Кто я халифу – быть может, верный визирь? Визирем был и остаётся наш отец, мудрый Йахъя ибн Халид. Может, я – тайная и незримая охрана от недругов и покусителей? О нет, не будет у халифа надёжнее охраны, нежели Муса, мой младший брат. Так, кто же я халифу? – восклицал Джафар. – Я – an-nadim, – тоненько как колокольчиком прозвенел Джафар, – что значит друг, сотрапезник и собеседник.
Евтихий пробовал вино и поверх чашки внимательно изучал Джафара. Коротко стриженая бородка. Изящные усики. Холёные руки. В свои сорок лет визирь старательно молодился. Вот – крапины седины блестят на висках и в бородке, а он заботливо помадит волосы и даже брови.
– Хвала Аллаху, – говорил Джафар, – что наш мудрый халиф утончённо воспитан и любит благородные разговоры, музыку, поэзию и красоту.
– А правда ли, Джафар, – Евтихий позволил себе рассмеяться, – что семь лет назад ты двадцать дней и ночей пробыл эмиром Хорасана и Маверранахра, – Евтихий бережно опустил хрупкую чашку на землю, – но даже не отлучился из этого дворца?
– Я не люблю, – засмеялся Джафар, – не люблю покидать Багдад. Зачем?
Евтихий делано посмеялся и недолго подержал на лице искусственную улыбку.
– Это случилось после того, как ты, Джафар, сделался визирем взамен аль-Фадла? – у Евтихия напрягся голос, а губы утончились как две ниточки. – Скажи, почему в тот горестный для аль-Фадла год ты не поехал вместе с ним в Балх?
– Зачем? – Джафар сел на ковре, отставив подальше кувшинчик с вином. – Это забота аль-Фадла! Ему, а не мне, нетерпелось броситься в Хорасан и убедиться, что город Балх, родина предков, стоит на своём месте.
– Ах, родина предков, – Евтихий наклонил голову. – И Ноубехар, – рискнул Евтихий, – тоже стоял… на своём месте?
– Естественно…
Чтобы отогнать напряжение, Евтихий спустился с валика на ковёр и сел как Джафар, скрестив ноги.
– Ты позволишь? – он протянул руку к кувшинчику. – Вино удивительно похоже на фессалийское. Напоминает мне дом, мою родину. Скажи, а «Ноубехар» – это согдийский диалект, верно же? Это переводится «начало весны»?
– О да! – оживился Джафар. – Начало Весны! В Ноубехаре под Балхом стоял древний монастырь, в котором сберегался чудотворный огонь Вахрама. Оттуда брат и привёз тех самых китайцев, всю их семью. Чтобы были на глазах, неподалёку.
– Ах, китайцев, – соображал Евтихий. Кончик его носа заметно заострился.
– Да, узкоглазых кафиров, – Джафар был добродушен. – Знаешь, многие из них смышлёны и трудолюбивы. Я слышал от Мусы, что их хитрорукие умельцы придумали не только пресловутый шёлк, который пророк запретил носить настоящим мужчинам, но и полезнейшую бумагу. Смотри же! – щелчком пальцев он подозвал слащавоголосого поэта и отнял у него лист со стихами.
Пока юноша учтиво кланялся и уползал за спины музыкантов, Евтихий спешно перебирал в уме услышанное: «Аль-Фадл… Монастырь в Балхе… Китайцы…» – что-то никак не желало вставать на своё место в этой мозаике.
– Пусть она рвётся и мнётся, – прекраснодушествовал Джафар, – но на бумаге легко писать не только донесения о налогах, но и стихи. Посади на одну ночь сотню писарей из дивана, и уже по утру весь Багдад примется петь рубаи, – Джафар потёр пальцами, – ну, допустим, о щедрости и великодушии Бармакидов.
– Вот так, да? – не слушал его Евтихий.
– Муса давно собирает знатоков персидских уличных историй и велит им переводить наши старые повести на арабский язык – для просвещения аравийских варваров. А в переписанные книги велит ненароком вставлять наши имена, – Джафар был доволен такой выдумкой. – Кстати тебе уже попадалась книжка «Хезар-Ефсане»? «Тысяча повестей»?…
– Извини, я перебью, – невпопад бросил Евтихий. – Аль-Фадл поехал в Хорасан не по своей прихоти. Ведь так? – невольно он принялся хмуриться. – На аль-Фадла внезапно прогневался халиф. Скажи, из-за чего?
С лица Джафара медленно сползла улыбка.
– Я… я думал, ты знаешь. Муса не говорил тебе?
– О чём?
– О переговорах. Ну… – Джафар осторожничал. – С Алидами… Аль-Фадл тогда слишком много им выболтал.
Евтихий резко выдохнул: мозаика сама собой принялась складываться.
– Про Хорасан и балхский монастырь в Ноубехаре?
– Румиец… – бородка Джафара вытянулась клинышком. – Ты до сих пор этого не знаешь?…
– А чудотворный огонь Вахрама имеет ко всему происшедшему самое прямое отношение, – заключил Евтихий.
Джафар медленно поднялся с ковра. Евтихий встал, понимая, что беседа окончена.
– Румиец, – повторил Джафар, – ты всегда так неразумно ведёшь расследование?
13.
Евтихий спешил к выходу. Надо успеть выйти из дворцового комплекса прежде, чем Бармакиды что-либо предпримут. Под ногами бежали навстречу узорчатые плитки. Сменяли друг друга галереи и внутренние дворики. Колонны дома Бармакидов расступились, открылся последний дворик, за ним – внешние дворцовые стены.
У ворот стояла стража – каранбийцы аль-Фадла. Пропустят ли?
– Румиец? – начальник стражи поколебался, но, повинуясь ещё не отменённым распоряжениям, велел открыть Евтихию двери.
Уходя, Евтихий оглянулся. Вдоль крытой галереи, прячась за колоннами, пробежал, поддерживая края джуббы, халифский визирь Джафар. Пробежал в сторону дворцового крыла, где проживал Муса аль-Бармаки. Евтихий прибавил шагу.
Вот, в стороне открылся халифский дворец – огромнейший дворец аль-Махди, отца Харуна ар-Рашида. Там высилась великая мечеть с рвущимися вверх, но не достигающими неба минаретами. Соизмеряя дыхание, румиец перебежал площадь дивана – того дивана, что малограмотная женщина принимала за обитель самого халифа.
За рекой, за мостом кричал базар. Голосили погонщики верблюдов и мулов. Навьюченных мулов по доскам лодочного моста вели на этот берег – навстречу Евтихию, на содержание и пропитание дворцов багдадской власти. Евтихий взбежал с моста на западный берег и перевёл дух.
Позади за рекой остались дворцы. Далеко на окраине – гостиница для иноземцев. Впереди распахивался шиитский квартал, богатые и бедные улицы, дома с высокими заборами и жалкие лачуги. Это аль-Карх. Румиец бежал в самые глухие задворки. Он пробежал мимо торговых рядов, где на днях выручил сказочника. Евтихий искал те залитые помоями улочки, где глиняные лачуги вымазаны смесью кизяка и песка.
Мозаика складывалась сама собою… Давным-давно в Никее, в пригороде Нового Рима на малоазийском берегу Босфора, его, малолетнего, привели посмотреть, как будут украшать новый собор. Художник рассыпал по земле цветную смальту и покрыл в алтаре стену тёмной и сырой глиной. День за днём он прикладывал к стене цветные осколки, и вместо пригоршней рассыпанной смальты возникал образ Спасителя Христа.
Но пришли гвардейцы, и сотник велел солдатне молотками отбить со стены мозаику, а мастеру теми же молотками раздробить руки. В те дни отец настрого запретил Евтихию лить слёзы на людях и кричать, когда на душе больно…
Вот и другая мозаика теперь сложилась.
Хорасан и аль-Фадл, Балх и Ноубехар, Бармакиды и малограмотные китайцы… Китайцы, научившие персов варить бумагу для повестей «Хезар-Ефсане», славящих халифа ар-Рашида и Бармакидов.
Евтихий, наконец, отыскал ту жалкую лачугу в аль-Кархе.
14.
«Багдадские писатели X века изредка упоминали о сборнике «1001 ночь», замечая, что это всего лишь арабские переводы персидских историй «Хезар-Ефсане». Книги ещё не делились на 1001 главу, а само их название имело значение известной тюркской поговорки «бин бир» – «тысяча один», то есть «очень и очень много». Ряд известных сюжетов «1001 ночи» в этом сборнике ещё отсутствовали…»
(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи»).
Во дворе не было ни души, а дверь в лачугу оказалась слегка приоткрытой. Евтихий подержался за ручку и с силой рванул дверь на себя.
– As-salam aalaykum! – крикнул с порога. Женщина-китаянка что-то залопотала, мальчишка-подросток тенью метнулся вдоль стенки в угол под кучу циновок, где скрипнул крышкой погреба. – А ну-ка, стой! – Евтихий шагнул мимо закрывающей ему путь матери и ухватил мальчишку за шиворот.
– Waalaykum as-salam, waalaykum as-salam, – частила китаянка, не зная, как ей спасать сына. Евтихий вытянул мальчишку из погреба, тычком поставил его перед собой на ноги.
– Ну-ка, признавайся, в тот раз тоже в погребе прятался? – Евтихий изобразил на лице суровость и строгость. Али ад-Дин выглядел не старше двенадцати лет, был мелковат и мог сойти за десятилетнего. Вот только взглядом был на пару-тройку лет повзрослее.
– Я маленький, я из бедной семьи, – забубнил Али.
Ломкий басок изредка пробивался, а в целом голосок вышел визгливый. К слову сказать, глазки у мальца были едва узковаты, и лицом он скорей походил на согдийца – совсем не в мать-китаянку.
– Стало быть, ты и есть – юный зять халифа? – Евтихий не удержался и хохотнул.
– В первый раз я увидел достойную хвалы Бедр аль-Будур – да благословит Аллах её премудрого отца, – заученно и ненатурально затянул мальчишка, – когда достопочтенная дочь халифа изволила пойти в баню…
– То есть ты хочешь сказать, – сразу перебил Евтихий, – что как-то раз ты наблюдал её паланкин на базаре возле ювелирных лавок недалеко от тех городских бань, куда тебя водил твой дядя?
– Ну да, – скис мальчишка.
– Хвала Создателю! А то я, несчастный, вообразил, будто рабыни в халифском дворце разучились греть для мытья воду.
Юный зять халифа вдруг вывернулся из-под руки, отскочил в сторону и, замахав руками на мать, закричал:
– Это ты, ты во всём виновата! Всё из-за дядьки, из-за него, проклятого. А ты всё твердила: «Слюшайся его! Слюшайся!» – передразнил он, паршиво кривляясь. – Ты мне уже поучениями желчный пузырь проткнула!
Маленькая китаянка притихла, испугалась, вся сжалась и только моргала на него своими китайскими глазками.
Евтихий нарочито больно ухватил Али за плечо:
– Ну-ка, храбрец на войне с женщинами, выйдем-ка на улицу, поговорим.
Али, терпя боль, позволил вывести себя во двор, а со двора – на улицу.
– Теперь будь внимателен, Али ад-Дин ибн Абдаллах, – потребовал Евтихий. – Ты знаешь, кто я? Тебе наверняка объяснили. Поэтому потрудись вспомнить и пересказать час за часом всю последнюю встречу с твоим дядей. Ну же, – ободрил мальца, помягчев голосом. – Когда это было?
– В день перед пятницей, – Али
