Лебеди зовут с собой

что золото скифов – это топор, чашка и плужный лемех, которым варвары молились как божествам, – перебил Аэций. – Да-да, плуг, топор и чашка, но из чистого золота. Не царь ли Мидас прикоснулся к этой домашней утвари? Что скажешь?
Евтихий сжал губы в тонкую нить. Аэций порывался что-то сказать, но Ирина властно остановила его поднятой ладонью.
– Эта золотая утварь, – с трудом выговорил Евтихий, – упала, как пишет Геродот, с неба. Но древние писали, что с неба к скифам опустилась и статуя Артемиды…
Он силился что-то понять, но умолк. Ничто не позволяло сложить эти факты.
– Смотри-ка, воспитанник монахов и легионеров уже начал расследование! – не сдержался евнух. – А ещё…
– Ступай! – оборвала царица. Аэций скользнул к двери. – Впрочем, договори, – разрешила августа.
– Привези благочестивой Ирине золотое руно аргонавтов! Если Ясон взаправду похитил его в Колхиде, то он привёз и спрятал его где-то в Элладе, – Аэций мышью выскользнул за дверь.
Евнух сказал всё, что не решилась сказать царица. Наверное, он продолжал подслушивать с той стороны. Свою роль он сыграл, и зрители на гобеленовых трибунах беззвучно ему аплодировали.
– Евтихий, поезжай в Грецию. Я отправляю тебя как Одиссея на родину, – Ирина опустилась в кресло и положила руки на подлокотники. – Но бойся чужой музыки, как Одиссей боялся пения сирен. Беги от неё, крестник!
Вышитые трубачи, раздувая щёки, трубили на гобеленах в огромные трубы. Музыканты неслышно ударяли в литавры.

7.
Предместье Афин, пограничье христианской Империи
«…ославянился весь Пелопоннес, сделался варварским, когда чума [746 года] распространилась по всей вселенной» (Константин Багрянородный о Греции)

Перистые облака похожи на раскинутые лебединые крылья. Словно целая стая поднялась и кружила в небе. А склавинские дети кричали в оливковых рощах Греции. Евтихий повторил:
– Да, князь Потык. Я разыскиваю Акамероса, архонта склавинов Велзитии.
– Ха! – выкрикнул князь Михайло. – Ищешь Акамира, князя славян-велесичей и смеешь говорить мне, что никем не подослан? Князь Акамир завтра приезжает в мои сёла. Ты знал?
– Я это знал, Потык. Не сердись. По службе мне требуется знать больше, чем разрешено знать другим.
Князь Михайло, спотыкаясь, побрёл в свои сёла. Евтихий тронулся следом, собираясь, если понадобится, уберечь нетрезвого князя от падения. Белели горы, снег укрывал их вершины. На склонах белели овцы, издали похожие на снег. А с севера плыли белые как пух облака.
– Белая Склавиния… – вдруг выговорил хмельной князь Михайло. Потык путался в ногах, держался за плечи Евтихия, но старательно брёл в деревню.
Склавиния – это славянская волость. Греция осталась за стенами Афин, где был разрушенный Парфенон и развалины театра Диониса. Белели склоны Гиметты и далёкая вершина Парнаса. Посёлок славян открылся за той самой рощей, в которой обрывали веточки с оливковых деревьев славянские дети.
– W dom gosht, – цепляясь за Евтихия, сказал Потык, – dobra polon kosht. Я говорю, грек, с хорошим гостем в дом приходит полный короб добра.
– Извини, князь Михайло, я к тебе без подарка, – Евтихий встряхнул жилистого Потыка и удобнее перехватил его за пояс.
Посёлок белел каменными домами, чьи крыши были покрыты соломой. Потык упрямо вёл Евтихия к самому высокому дому. Грек подчинился. Придерживая Потыка, он прошёл на утоптанный двор. Здесь он на миг остановился. Такие же дома – каменные, крепкие, просторные – строили греки. А варвары-склавины жили на севере в каких-то вырытых погребках. Zemlianka – вспомнилось чужое слово. Сердце протестующее сжалось.
– Морена! – закричал Потык. – Лебедь Белая!... Гость, слушай меня, гость, – Потык либо не запомнил, либо попросту не расслышал его имени. – Смотри, это моя жена, а это дочь, а это мой сын. Да, мой сын, гость!
Во дворе никого не было, и качающийся князь знакомил Евтихия с воздухом. Распахнулась дверь, и на порог вышла женщина. Вспыхнули вышитые красным рукава льняной сорочки. Она косо глянула на Евтихия, смерила его взглядом. Светлые волосы убрала под накидку, досадуя, сузила глаза. Потом скрестила на груди руки, но всё же посторонилась, пропуская в дом. Евтихий не вошёл, остался там, где стоял. Михайло Потык шагнул в дом, зацепился ногой за порог и растянулся. Бормоча под нос, он поднялся и пропал за стеной.
– Ne Potyk, a Spotyk, – бросила склавинка, презрительно сжав губы. – Lelia, ulozh otca spati! – крикнула в дом. В доме мелькнула фигурка девушки с распущенными волосами. – Kniazh, ah, kniazh, nosom w griazh!
– Радоваться тебе, добрая женщина, – по-гречески поздоровался Евтихий.
– Chrez porog ne zdrawajut, – отрезала та и громко добавила: – Он привёл в дом грека. Как это вовремя!
Снова появилась та девушка. Задержала на госте взгляд и вышла за порог. Ветерок поиграл лентой на её плече – оказалось, она успела перехватить волосы.
– Доброго дня гостю, – она глянула в глаза сдержанно, почти без улыбки.
– Не говори по-гречески! – оборвала её женщина. – Все беды из-за греков.
– Морена, в доме гость! – бросила та с вызовом. Морена передёрнула плечом и скрылась в доме. Девушка осталась победительницей. – Зайди, гость, не стой на пороге, здесь это нехорошая примета, – она прекрасно говорила по-гречески.
Светлые, серые глаза, каких не бывает у гречанок… Она посторонилась, и Евтихий прошёл в дом. Князь Потык лежал на лавке, скрёб руками бороду и во сне иногда вскрикивал:
– Гость!... Это – моя жена, это дочь и сын… сын…
Евтихий, понимающе кивнул, он разобрался – здесь была молодая мачеха и её повзрослевшая падчерица, дочь Потыка.
– Леля, угости гостя молоком и поскорей проводи, – приказала Морена, чтобы и грек это слышал.
– Леля? – Евтихий обратился к девушке. Та досадливо сузила глаза, невольно подражая мачехе, и заметила:
– Я – Елена, – и выжидающе посмотрела на Евтихия.
Тот на мгновение смешался, услыхав греческое имя, и наскоро оглядел стены. Нет, здесь не было ни одной иконы, ни изображения креста. Наоборот – соломенная кукла в углу, вся увитая лентами, ветки чертополоха над дверью, блюдечко с молоком у порога для домашних духов и гениев.
– Разве ты крещёная христианка? Прости, сестра во Христе…
Леля хмыкнула:
– Греки не зовут нас братьями и сёстрами.
Он не нашёлся, что ответить. Огляделся ещё раз. Это был добротный дом, в котором могли бы жить греки – горожане или состоятельные селяне. Такие дома строили лет двести назад, до нашествия аварских и склавинских орд. Или же дом так и стоит с тех пор, лишь перейдя к новым хозяевам?
Неожиданно из верхних комнат, грохоча по лестнице, с шумом слетел отрок. Увидел Евтихия и замер, широко раскрыв ясные и удивлённые глаза.
– Опаньки, здравствуй. А ты кто будешь? – усмехнулся Евтихий.
– Ме-ме-е-е, – вдруг проблеял паренёк и метнулся в сторону. Леля ловко перехватила его, обняла, пригладила вихры.
– Это мой брат. Мой родной брат Иоаннушка.
Тут же Михайло Потык встрепенулся во сне на лавке, застучал по ней пятками, повернулся на бок и сквозь сон простонал, почти выкрикнул:
– Lebed Belaia…
– Что? – мигом подобрался Евтихий. – Что такое «лебид белаи»?
Леля отпустила брата, недовольно повела плечами:
– Это значит «белая птица-лебедь». Так зовут мою мачеху.
Потык во сне сморщился как от боли и зачастил почему-то по-гречески:
– Перья и пух… Везде лебединый пух… А я – горностай, я – серый олень.
Опередив Евтихия, Леля поспешно сказала:
– Ты же не хочешь никакого молока, правда? – она спросила и первой подскочила к выходу, придержала распахнутую дверь. – Пойдём, гость, я покажу дорогу. Спасибо, что ты привёл отца, он… он не всегда такой.
Она торопилась увести Евтихия прочь из дома. Евтихий пробежал взглядом по ленте в её волосах – светлых, каких не бывает у гречанок – и вышел во двор.

8.
«Сестрица, сестрица, я пить хочу». – «Потерпи, потерпи, братец». – «Я из лужи напьюсь». – «Не пей, Иоаннушка, козлёночком станешь…» (Старая сказка)

Вдоль улочек стояли дома с невысокими оградками. За ними кричали дети, а с крыши пропел петух.
– Я провожу, – вызвалась Леля. – Вдруг ты не найдёшь дорогу к себе в Афины.
По сторонам цвели оливковые деревья. По весне, с уходом зимы, их ветви становятся такие мягкие, такие нежные.
– Елена, скажи мне, почему твой отец всё время говорит про лебединый пух? – Евтихий увидел, как у Лели сразу напряглись плечи.
Она шла немного впереди, но на ходу полуобернулась:
– А на самом деле ты хотел спросить, что это такое с моим братцем. Так?
Лента в светлых волосах Лели, краешком упав на плечо, трепетала от ветра. Леля искоса взглянула на грека, немножечко растянула губы, но так и не улыбнулась.
– Он проклят, грек. Морена говорит, что в этом моя вина.
Евтихий промолчал. Они прошли виноградники. Плети виноградных лоз с нераспустившимися листьями вились по вкопанным в землю жердям с перекладинами.
– Твой отец прекрасно говорит по-гречески… Даже лучше меня.
– Господин, ведь ты всё знаешь про лебяжий пух, – Леля глянула чуть исподлобья, с досадой. – Ты успел поговорить с отцом о делах склавинии. Зачем тогда спрашиваешь?
– Ты всегда отвечаешь только на незаданные вопросы? – Евтихий с любопытством следил за нею.
Леля блеснула в ответ глазами, что-то скрывая в них, может, и одобрение.
– Лебединый пух у нас разбрасывают по старому святилищу. А, поняла! Ты хочешь посмотреть сам? Поторопись!
Она ускорила шаг. Тонкие лодыжки, перехваченные ремешками сандалий – как у гречанок, замелькали быстрее. Красные узоры на подоле платья то обвивали ей ноги, то развивались по ветру.
Посёлок остался позади, дорога сбежала в долинку и спряталась за перелеском. Евтихий нагнал Лелю.
– Что же произошло с братом? – он неосторожно спросил. – Братик, как и ты, крещёный?
– Да, – Леля быстро опустила голову, на славянском лице резче обозначились скулы. – Он крещёный, как я и отец… Отец женился во второй раз, и Морена захотела, чтобы он вернулся к старым богам, – она сбилась с ноги, и Евтихий это заметил. – Той весной они раскидали лебединый пух вокруг нашего дома, – вспоминая, она напряглась и опять глянула из-подо лба. – Белым-бело, как будто выпал снег.
– Кто это – они? – спросил Евтихий.
– Ну, лебеди. Это означало, что они выбрали наш дом. Выбрали княжеского младенца, – она терпеливо объясняла, – для посвящения старым богам. Не знаешь, что ли – ряженые лебеди? Девы и жёнки, прислуживающие Старой Матери. Отцова Морена – одна из них. Отец не велел нам с братом даже выходить из дому, а они всё кружились и кружились вокруг, волхвовали, кобенились…
– Я не понимаю, – нахмурился Евтихий, – говори по-гречески.
Леля заскочила вперёд, повернулась к нему и выпалила тонко и раздражённо:
– Чего ты не понимаешь? А… – она сообразила. – Kobenilis – ну, плясали, кривлялись, извивались всем телом, выставляя напоказ все женские прелести.
– Для чего? – Евтихий остановился и, скрестив руки, коснулся выбритого подбородка.
– Чтобы боги на облаках возбудились похотью и излили на землю дождь, – бесстыдно сказала Леля. – Теперь всё понятно?
– Извини, продолжай, – не моргнул глазом Евтихий.
Леля смутилась и не спеша пошла к перелеску. Растрепавшаяся лента повисла вдоль спины. Евтихий невольно пробежал по ленте взглядом и опустил глаза.
– Отца затребовал князь Акамир, а он и сам с волхвами не спорит, он их боится, –