Глиняное сердце

ветра ржавое железо.
Ей разрешили остановиться в расположенной в одном из сохранившихся особняков военной комендатуре, поскольку в городе было небезопасно.
Среди битых немецких домов Александре Фёдоровне стало нестерпимо жалко своего потерянного сына: весь этот сократившийся город со своей неизвестной историей не стоил одной убитой жизни её ребёнка, которому теперь придётся навсегда лежать в чужой тесноте земли. На общей могиле, оставшись одна, она, наконец, заплакала, чтобы сын услышал её из могилы. Рядом с ним ей стало легче, и она даже подумала остаться в этом растерзанном городе, но забота о кобыле Зорьке и почтовом снабжении пересилила её желание. Александра Фёдоровна вернулась домой, откуда ей предстояло помнить это далёкое место, спасённое для новой жизни её сыном…
В сельсовете, где Александре Фёдоровне выдавали корреспонденцию, её вызвал к себе председатель товарищ Почепцов.
За казённым председательским столом отдельно сидели двое военных людей. У крайнего было строгое, ответственное лицо и погоны офицера. Командир курил папиросу и изучал бумажный документ. Другой военный в линялой гимнастёрке глядел в окно за внешней жизнью. Он показался Александре Фёдоровне знакомым.
Увидев почтальоншу, председатель поднялся для рукопожатия.
- Вот, товарищ Талова, познакомьтесь - капитан из района с сопровождаемым Семёном Первухиным из вашей деревни. Вы его, может быть, помните.
Капитан тоже поднялся, оставив документ в руках. Надев фуражку, он поздоровался и кивнул в сторону Первухина:
- Прошу вас доставить сержанта на место прежнего жительства. Он нас почти не слышит. Врачи не смогли его поправить после глубокой контузии, хотя больше года по госпиталям лечили. Теперь вот отписали на родину. Может, здесь он как-нибудь восстановится и сообразит, как проходить дальнейшую жизнь. У него остались родственники?
- Нет, вроде бы… - засомневалась Александра Фёдоровна. - А это точно Первухин? Он же был молодой парень совсем, а этот солдат седой и непохожий.
- Ему, дорогой товарищ, война лет добавила. Он по метрике и так вполне молодой и способен существовать в целом и дальше.
Сержант Первухин продолжал безучастно смотреть в окно. Изменения в мире за стеклом, похоже, были ему яснее, чем ближний разговор. Один раз он даже привстал к окну, чтобы увидеть уличную жизнь более подробно.
- Теперь вот инвалид… Вы там подсобите, Александра Фёдоровна, чтобы человек не пропал совсем: фронтовик всё-таки и медалями боевыми награждён. Так-то он нормальный, только память на события застыла и слова многие не получаются… А кто из родных у него есть? - повторил капитан свой вопрос.
- Нет никого. Он сиротский. Присматривала за ним одна немая. Вроде жил он с ней, бабы разное говорили… Померла тоже.
- Всё равно подсобите. Вы, как коммунист, должны иметь ответственность… Неправильно будет, если ещё одного солдата война спишет. Меня вон тоже зацепило железом, - капитан показал кисть руки с двумя отсечёнными пальцами. - Ладно, я. Палец не голова - её заживить труднее…
Капитан помог Первухину влезть в телегу, испачкав колёсным дёгтем галифе:
- Прощай, боец. Ты храбро воевал. Теперь вспоминай свою родину. Она главная твоя опора и спасение…
Он пожал Семёну и Александре Фёдоровне руки и вернулся в сельсовет.
Всю дорогу до деревни ехали молча. Семён Первухин оставался в телеге даже когда Зорька привычно пошла вброд. Не вдохновила Степана и панорама забытых мест - сержант невозмутимо курил, размышляя о чём-то стороннем и смотря в задумчивую сторону.
У семейного дома с заколоченными окнами он, без какого-либо волнения, слез с телеги, поправил накинутый на плечи вещмешок и, с трудом отворив калитку, зашёл в заросший разной травой пустой двор…

* * *

Деревня жила усталой послевоенной жизнью. В избах, крытых соломой, не было электрического света, и освещались они изнутри только лампадами или лучинами. Забытая земля набухала бесполезными глубокими корневищами. Плуг, который тянула единственная на всё село лошадь - почтальонская кобыла Зорька, с трудом поднимал жирные целинные земли.
Летом селяне собирали черёмуху и дикую клубнику, обильно росшую в лощинах. Сушили ягоду в холщовые мешки про запас. Грибы и рыбу также заготавливали впрок.
Мужчины вернулись только в шесть дворов. Семёна Первухина деревенские женщины за мужика всерьёз не считали. Он и сам их старался избегать. Александра Фёдоровна на первых порах пыталась присмотреть за инвалидом, но он отстранился от заботливой женщины и ушёл в лес.
Всё лето Семён жил где-то на Павловских просеках, где даже построил небольшой бревенчатый домик. Заготовленное на осень перенёс в деревню. Изба бобыля обречённо ветшала без твёрдой хозяйской руки. Ни огород, ни домашнюю птицу Первухин не заводил, что не мешало ему переживать холодные зимы. На улицу он старался не выходить, отсиживаясь дома. Бывал только у жившего через двор старика Карпа Степановича, которому за брагу и самогон отдавал в обмен плетёные лубочные корзины, резные ложки и другие поделки.
Деревенские звали Первухина дед Семён, хотя тому не было и тридцати семи. К Пасхе бобыль сменил в избе наличники, нарисовав на них жирные красные звёзды, на всех высоких местах двора прибил флюгеры и, к удивлению селян, выстроил во дворе сооружение, напоминавшее сторожевую вышку. Иногда, бывало даже зимой, он поднимался по лестнице наверх и по нескольку часов что-то для себя наблюдал.
Регулярно появлялся Первухин только в клубе, куда раза два в месяц привозили кинофильмы из района. Электрическая машина, подававшая свет в клуб, громыхала на всю округу. Никого это не смущало: народ в клуб собирался весь, от мала до велика, и долго не расходился после показа.
Видели Семёна и в кузне, где он помогал вдовцу Вершинину, потерявшему на войне левую руку по локоть. Вершинин, оставшийся без жены в первую послевоенную зиму, не ходил даже в клуб, а говорил мало и неохотно. Так они молча и работали: Первухин большим молотом плющил горячее железо в том месте, которое ему показывал кузнец.
Только 9 Мая, в День Победы, к Семёну Первухину, как казалось односельчанам, возвращалась притихшая память. Он надевал свою выцветшую гимнастёрку, подпоясанную ремнём с начищенной звездой, лёгкие сапоги и танкистский шлем. На плечо Семён набрасывал вещмешок, в котором держал самостоятельно изготовленные свистульки для детворы и другие неизвестные вещи. На груди сержанта блестели две медали «За отвагу» и гвардейский знак со сбитой эмалью. Иногда он прикладывался к пристроенной к поясу фляжке, чтобы быстрее радоваться свежей, весенней жизни.
Обход деревни Первухин начинал с верхних дворов. Мужикам горячо тряс руки, пытаясь что-то говорить. Разобрать можно было только слово «долго». Немногой ребятне дарил игрушки из глины, бабам и молодухам кланялся, снимая шлем. Обычно ему подносили рюмку-две. Он выпивал, благодарил и шёл дальше. К обеду, пьяный уже изрядно, приходил к кузне, собрав вокруг себя ребятишек, и играл на губной гармошке одинокие монотонные мелодии. Мальчишки мерили его шлем и просили показать, как нужно ездить в танке. Уступая, Семён садился верхом на скамейку и, нажимая на невидимые педали и двигая рычаги, раскачивался из стороны в сторону, закрывая глаза. На потеху детворе он падал на землю и засыпал. Вершинин разгонял детей, втаскивал Семёна одной рукой в кузню и укладывал на топчан.
Каждый год праздник Победы проходил у Первухина примерно так же. В последний раз Семён напился больше обычного и проснулся в кузне только к концу следующего дня. Сняв шлем, в котором спал, он умылся в ручье и вернулся помогать Вершинину. Тот остановил его жестом, закончил работу, вынул из верстака початую бутыль и налил два стакана самогона. Закусывали прошлогодней варёной картошкой в мундирах и хлебом.
- Так жизнь и пройдёт, а что мы в ней видели? - сказал кузнец Вершинин, наливая ещё по полстакана. - Шторка за нами закрылась: оба мы увечные войной: у тебя хоть руки все, но с головой противодействие. А я что одной рукой сделаю? Бабу не обнять. Рубашку снимешь - культя висит… Чё их, женщин, пугать, а без них тоже живётся как-то незаметно. Моя-то, помнишь, была красавицей какой? А ведь умерла за что-то... Пока мне немец руку рвал за тридевять земель, её и не осталось… Мне бабы так и не сказали толком, от чего померла. Вот она бы меня любого с войны забрала. А что сейчас?
Семён слушал, но было неясно, понимает ли он Вершинина. Кузнец принёс ещё несколько картофелин и сало в тряпице.
- Давай за Победу! Мы войну выиграли, а домой вернулись, считай, убитые, - с этими словами он выпил, закусив маленьким кусочком сала. - Тебя вон дедом зовут. Какой же ты дед в такие годы?! Всю свою автобиографию на танки перевёл, а взамен существования у тебя только медали железные. Наш взводный ещё моложе был… Не отпускает война по возрасту…
Первухин замычал, поднялся с места, показывая пальцем на нашивку тяжёлого ранения.
- Да сядь, угомонись… Мне тоже досталось… - сказал кузнец, усаживая Семёна. - Война теперь нам - мать родная, и ничего у нас с тобой без неё не примется. Хотя нынешняя жизнь только именно нами и жива…
Они выпили последнее. Семёна вновь пришлось укладывать под рогожу. Ближе к полуночи Вершинин отвёл бобыля домой. Семён идти не хотел, упирался, размахивал руками. Затем успокоился, заплакал, повиснув на плече кузнеца.
В небе над бывшими бойцами и всей чёрной деревней росли звёзды. Небо отдыхало без большого света, подчиняясь движению коротких ветров.

* * *

К ноябрьским праздникам 1949 года из области в деревню приехал шумный ансамбль песни и пляски. Артисты прибыли на автобусе, который был детворе интереснее, чем красивые взрослые в пёстрых одеждах.
В накуренном клубе собралась вся деревня, не исключая Первухина. Народ занял лавки, стоял вдоль стен, молодёжь устроилась прямо у приземистой сцены, которой явно не хватало выступающим танцорам. Когда несколько пар зашлись в энергичной кадрили, отдельные молодые зрители поддержали танец, насколько это было можно в тесноте клуба.
Новое оживление у деревенских вызвал мужской хор, в котором песни военных лет пели фронтовики. В сопровождении гармонистов они исполняли любимые мелодии под аплодисменты. После одной из песен крайний хорист вдруг спустился со сцены и подошёл к стоящему у стены Семёну.
- Семён! Первухин! Ты ли?! Ну-ка выйди на свет, - артист повлёк за собой на сцену покорного бобыля. - Точно - Семён! Не может быть! Ты же погиб. Мы сами видели, как вашу машину «тигры» подожгли.
Сослуживец взял Первухина за плечи и развернул его для представления селянам.
- Земляки, да с вами рядом герой живёт, - обратился областной гость к жителям деревни, начавшим понимать происходящее. - Мы его вместе со всем экипажем похоронили там, в Польше, а он здесь, оказывается, возродился. И стену подпирает как ни в чём не бывало. Если бы не Семён Первухин, не стоять бы мне здесь сейчас перед вами, да ещё добрую сотню наших боевых товарищей могли положить...
Было видно, что однополчанин Семёна сильно волновался. Он продолжал держать Первухина за плечи, а тот, опустив руки по швам, без звука шевелил губами.
- Сёма, ну что ты молчишь? Скажи людям, как вы своим горящим танком