Глиняное сердце

ИГОРЬ ЕРОФЕЕВ

ГЛИНЯНОЕ СЕРДЦЕ



* * *

Старая от долгого времени деревня жалась немногими дворами к подножью пологой горы, заросшей колючим, густым кустарником и высокой, острой травой. Уральский хребет в самой южной своей части раскрошился на отдельные ослабевшие холмы, которые деревенские всё равно считали горами, давая каждой собственное имя. Та, у подножья которой умещалась деревня, носила название Ильинской: в давние годы здесь в суходолье скрывался беглый каторжный Ильин.
Если дальше - по верхней дороге - горы начинали медленно расти, обнажаясь рёбрами множества камней, истекая быстрыми ключами, то двадцатью верстами ниже лежала в солнечном изнеможении одинаковая сухая степь.
Огибающий поселение ручей Чёрный по весне разбухал до размеров реки и отсекал единственный дорожный путь сообщения: проехать вброд могли только трактора, остальная колёсная техника надёжно застревала, потеряв свою сильную энергию.
Земля безмолвно дышала большой грудью, вращаясь силой пылкого летнего ветра. С младшего детства Семён знал о способности земли дышать всей своей неровной поверхностью: он убеждался в этом, когда прикладывался ухом к речному песку или к мягкому мху, приросшему к пню. Под его слухом земля начинала в своём далёком объёме слабо гудеть, как высокий аэроплан, который когда-то пролетел над его деревней неизвестным воздушным путём. «Раз внизу земли прячется большая голова, которая умеет дышать и гудеть, то где-то там, в центральном теле, наверно, бьётся и огромное глиняное сердце, - думал мальчик Семён, когда оставался один среди спящей ночи. - А когда ему совсем тесно, оно злится, как дедушка Прокоп, и сильно сжимается. Вот тогда всё строительство и деревни разрушаются землетрясением». Однако, сколько бы Семён ни прослушивал сухое поле или огородные грядки, ничего дополнительного из земли он больше не узнавал. «У меня, наверно, ещё слух не сложился, чтобы понимать что-то из подземельного нутра, или само сердце слишком глубоко закопано». Но ему всё же очень хотелось обнаружить из земли биение глиняного сердца, и он продолжал вслушивался в грунт, лёжа на прохладной незанятой поляне. «Интересно, а как же тогда мураши не глохнут - они же совсем близкие к земле, - или у них вообще слуха нет?» - сомневался Семён, раскинувшись на траве, глядя в безмолвное, тянущееся за облаками расширяющееся небо.
Как-то раз летом он всё же нашёл из неподвижной земли соседей Никифоровых какой-то неясный пульсирующий звук. «Может, предупредить отца и брата Митьку, а то случится беда и все крыши повалятся, а остальное вообще ссыпется в трещину с сараями и кузней?» - забеспокоился Семён. Но звук быстро угас в холодной земной тишине и больше не возобновлялся.
Всё своё спешащее детство Семён пытался выяснить главный секрет земли. Он даже пробовал прослушать землю из воды деревенского ручья, но течение мешало ему приноровиться и быстро уносило с места.
Один раз Семён ушёл за огороды, взяв из амбара старую ржавую лопату. Изранив руки, он за несколько часов вырыл на задах, в глинистой почве низины, трудную яму, но, как ни слушал холодное дно земли, оно молчало. «Это всё потому, что моё сердце слишком шумное и мешает слышать всю закрытую землю. А может, она слишком уплотнилась за много лет и уже не пропускает никакой посторонний голос», - говорил он сам себе, пока не уснул в яме, где его и нашли под вечер рассерженный отец и Митька.
Дома он был заперт на ключ в чулан, куда отец отправлял Семёна из-за большого непослушания. Сидя в неподвижности и слушая, как скребётся одиночная мышь, Семён вдруг понял, почему не может узнать работу глубинного сердца. «Человек - пока он живой - его и не услышит никогда, потому что он ест хлеб и картошку да живёт для роста туловища, а вот деревья, травы и лопухи устанавливаются на одном месте и говорить не умеют, но всё чувствуют, потому что они питаются из земли водой и глиной через корни, чтобы копиться и цвести вокруг деревень. А человек может слышать глиняное сердце только когда умрёт, поэтому его и закапывают поглубже, где ему с ним не скучно от одной темноты. Я тоже когда-то умру и тогда уж точно услышу, как оно бьётся».
Привыкнув к этой истине, Семён уснул.
Он снова увидел мать, которая ещё прошлой зимой была для всех живой, а потом умерла и осталась только в памяти сна. Ещё прежняя, не повреждённая горячей болезнью, матушка протянула ему бесшумную, тонкую руку, увлекая за собой в широкие сени из белого дерева. Её знакомое лицо быстро заполнило собой всё покойное пространство, в которое не вмещались другие, даже отец.
- Почему ты так быстро умерла и не всё успела мне рассказать, что увидела? - задал он матери свой вопрос. - Мне без тебя теперь страшно, я даже в амбар боюсь заходить. Митька смеётся за меня. Он, конечно, уже большой и умеет без тебя справляться. Ты всю свою заботливость на него истратила, пока я ещё на свете не был. Он и ходит сейчас довольный. А я около тебя только шесть лет всего провёл… Вот сейчас проснусь нарочно, чтобы с тобой не разговаривать, всё равно ты ничего уже не видишь, - пригрозил он матушке из сна. - В других местах столько интересных дней происходит с людьми, а мне теперь только с нашей собакой не скучно...
- Я всё вижу и всё знаю, Сёмушка, - возразила мама. - У меня здесь не такой скорый мир, как в деревне. Но если на всём ночном небе не останется ни одной звёздочки, я всё равно тебя рассмотрю, куда бы ты ни схоронился. И люблю тебя ещё больше, потому что очень далеко от тебя живу, куда не всегда даже твой сон добирается.
- Ты меня обманываешь, - сердился мальчик Семён. - У тебя, я знаю, глаза от болезни закрылись, а человек не может смотреть через закрытые глаза, да ещё из такой далищи.
- Всё, сынок, изменилось: я теперь по-другому вижу - через луну и солнце, а бывает, через деревья или облака. Я нахожусь везде, хотя меня и нет вовсе. Каждая душа оживает внутри неба и никогда не исчезает…
- Ты затвердела, и тебя на кладбище оставили, где всё травами поросло, - не верил маленький Семён. - Как ты могла оттуда в небо выбраться? До него лётчики даже не все долетают.
- Нет, Сёмушка, мне совсем не обязательно высоко летать. Каждая мать остаётся в своём ребёнке насовсем. Во мне тоже моя мама ещё живёт, и я сама и в тебе, и в Мите есть...
Поговорив с матерью, Семён расхотел следить за остальным пустым сном и открыл глаза. В худые двери чулана пробивался сквозной свет солнечного дня. В щель Семён увидел во дворе отца, который отбивал гладкую косу.
Василий Первухин, крепкий, сноровистый мужик, рано овдовевший, не научился обижаться на крестьянскую жизнь: так глубоко осела в нём любовь к жене. Если он и ругал детей между тяжестью труда, то каждый раз просил про себя прощения у супруги Нюры. Она молчала и строго смотрела на Василия с фотографии. Возникавшая было обида от её настенного осуждения быстро распрямлялась до спокойствия. В нём не заживало чувство вины перед детьми, что не смог уберечь для них мать. Ещё больше он боялся потерять своих мальчишек, и в тяжёлую голодную зиму питался после них, если что оставалось. Другую женщину близко он так и не принял. Одинокая немая Нинка прожила в его доме меньше месяца, не успев привыкнуть к детям и скупости ответных чувств. Весной она незаметно ушла, побоявшись, что из-за неё и Василий замолчит навсегда и не сможет сообщить обстановку жизни своим подрастающим сыновьям.
Василий ловко работал с любым подручным деревом: делал колёса к телегам, грабли, рукоятки для косарей, долбил корыта. Эту и другую полезную хозяйственную утварь, сработанную вдовцом, охотно меняли в сёлах на муку и соль. Нарастить в дом добра Василию, однако, не удалось, потому что он был увлечён в партийную ячейку и большинство собственноручных вещей отдал неимущим. Хлопоты по улучшению общей бедняцкой жизни отнимали у него много времени, так что братьям самостоятельно приходилось осваивать мужское дело.
Они рано научились уставать и курить. Когда отец унёс в ячейку единственный стол и старый армяк, Митька влез ночью в окно школы, где руководствовалось бюро, и забрал в отместку красную суконную скатерть и керосиновую лампу. После этого случая отец перестал разговаривать с сыном, и когда тот шестнадцати лет от роду уехал подводой из дому поступать в рабочие на завод, Василий не прервал созидательных дел и не пришёл провожать Митьку.
Семён остался один и бросил ходить в школу. Так как отцу было организационно некогда, держать хозяйство пришлось Семёну. Сны ему оставались короткие и глубокие, в которых мама уже не появлялась.
Отец, знавший словарную грамоту, смог сдать экстерном экзамены за неполную школу. Его назначили руководить сельским комитетом бедноты, который вскоре вошёл в батальон особого назначения по ликвидации укрывавшихся в лощинах банд. Василию выдали новый, ещё в масле, наган и мандат, его товарищам - три винтовки, шесть гранат и ящик патронов. При уничтожении банды батьки Скопца Первухину оторвало взрывом ногу выше колена. Выходила его та же немая Нинка. Но, оставшись вне интенсивности созидательного дела, калеченый Василий скоро потерял движение времени и разочарованно умер за год до своего сорокалетия. Немая осталась жить в избе, чтобы домашнее хозяйство не пропало без натруженного женского внимания.
Пока отец строил новый мир, Семён вырос в крепкого, слегка сутулого паренька, умеющего самостоятельно выполнять привычный деревенский труд. Брошенные погружённым в борьбу отцом деревянные изделия Семён доделал и научился ладить новые. Инструмент действовал в его удачных руках легко и надёжно. Особенно хорошо получился справленный отцу деревянный протез на кожаных ремнях, с которым Василия Первухина и похоронили…
…В первый же месяц войны Семён был призван на фронт. Провожала его Нинка, ставшая в его сиротской жизни и матерью, и женой. Он обещал ей вернуться.


* * *

Ранней весной 1946-го Семёна Первухина привезла в родную деревню на подводе почтальонша Александра Фёдоровна, пожилая женщина с больными ногами. Войной у неё убило и мужа, и сына. Обе похоронки она выдержала без слёз, но вырывающаяся боль души навсегда отразилась в обессиленных глазах. Если некоторые овдовевшие деревенские бабы отдавали всю неиспользованную женскую любовь сохранившимся при них детям, то Александра Фёдоровна, рано родившая сына, была лишена и этого. Единственным живым существом возле неё была кобыла Зорька, на которой почтальонша два раза в неделю выезжала на станцию за регулярной почтой. Лошадь знала, что нужна она не только для труда, и ходила знакомыми дорогами без лишних понуканий, слушая хозяйку.
Последней сошедшей зимой Александра Фёдоровна ездила в Восточную Пруссию, чтобы побыть рядом с убитым в той земле сыном. Он лежал в братской могиле вместе с другими покойными солдатами на окраине разрушенного немецкого города, за который им, забывшим уберечься, предстояло умереть из-за ненависти к противнику.
Город был старый и беззащитный. Тяжёлая сила войны нанесла ему непоправимые увечья: центр занимали полуразрушенные здания с провалившимися крышами и разбитыми вывесками магазинов. Ночью на чёрных без света улицах с кирпичными завалами и горами щебня и мусора грохотало от