Три дня из жизни императора Николая I

однообразную, даже уединённую; я домоседка.
– Ты мой ангел! – Николай Павлович взял её руку и поцеловал. – Вот, дети, берите пример с вашей maman и меня: скоро двадцать пять лет, как мы женаты, а наш союз по-прежнему скреплён уважением и любовью. Мои советы просты: берегите свою семью, заботьтесь о своих близких и служите России – тогда крепок будет ваш дом, как дом, поставленный на камне.
– Мой Бог, вы имеете большое сердце и ум! – растрогалась Мария Александровна, прикладывая платок к глазам.
***
Лучшие маскарады в Петербурге проводились у отставного полковника Василия Васильевича Энгельгардта, построившего на Невском проспекте большой дом для  празднеств и благотворительных собраний. К Энгельгардту мог прийти любой желающий, заплативший за билет, поэтому здесь присутствовали как представители высшего света, так и полусвета, и даже часть городского общества из числа чиновников и купцов, что вносило в маскарад некоторую долю вольности. Участники маскарада могли совершать поступки, не соответствующие светскому кодексу поведения: тут можно было интриговать и дразнить, завлекать и шутить, не рискуя ни именем, ни репутацией. Мужчины и женщины, надев маски и карнавальные костюмы, ждали первых звуков музыки, чтобы начать кружить по зале; каждый мужчина старался узнать по росту и телодвижениям даму, к которой клонилось его сердце, а дамы делали в ответ многозначительные намеки, и было непонятно, знает ли она этого мужчину или только притворяется, что знает его. По замечанию одного тонкого наблюдателя общественных нравов, притворство было во всём: какая-нибудь великосветская дама, блистающая на словах своей наивностью, с любопытством спрашивала, что такое маскарад, и сожалела, что никогда не видала его, – в то время как на самом деле довольно часто бывала на маскарадах, но ездила с предосторожностями. В другом углу зала престарелая матрона, скрывши под капюшоном и маской своё безобразие, высматривала себе юных поклонников. Недалеко от неё почтенный старичок, шея на подпорках, дабы голова не качалась чересчур уж шибко, лицо и волосы раскрашены,  уверял, что бывает здесь ради внука, которого приобщает к свету.
Знакомства завязывались с необыкновенной быстротой, блуждающие без цели сердца схватывались на лету; ловцы и жертвы были одинаково довольны этим. Уже через самое короткое время после начала маскарада образовывались пары, которые вскоре удалялись во внутренние комнаты, причём, дамы, не желавшие открыть своё лицо, так и не открывали его, оставаясь таинственными незнакомками для своих кавалеров после весьма близкого знакомства. Измена витала в воздухе: бывало, что после маскарада вчерашние друзья становились злейшими врагами, рушились браки; кто-то стрелялся со своим давним приятелем, а кто-то стрелял в себя. Для почтенных отцов семейств и для супругов ветреных жён маскарады были сущим наказанием, уклониться от которого было, однако, невозможно, поскольку так было принято в свете и, что очень важно, поощрялось императором, нередко посещавшим маскарады.
…Николай Павлович сразу же был узнан у Энгельгардта по высокому росту и крепкому телосложению; к тому же, усы, видневшиеся из-под маски, не позволяли его спутать ни с кем. Но согласно правилам маскарада императорскую особу не следовало ничем отличать от прочих, поэтому присутствующие кланялись императору как бы невзначай, оставляя ему, между тем, широкое пространство для прохода.
Николай Павлович шёл по зале, искоса поглядывая на себя в огромные зеркала на стенах. На рождественском маскараде он был в костюме Зевса, и корсет был скрыт под золотым панцирем на груди; на этом маскараде Николай Павлович оделся венецианским дожем, так что корсет был скрыт под камзолом – получилось ничуть не хуже, чем прежде. К тому же, короткие штаны-буфы и тугие чулки выгодно подчёркивали стройность ног.
Очень довольный собой, Николай Павлович отсчитал пятую колону от входа и подошёл к ней. Там стояла девушка в костюме селянки, державшая в руках букетик из высушенных колосков. Бутурлин не обманул: она была очень хороша, со свежим личиком, округлыми плечами и тонкой талией.
– Мадемуазель, вы восхитительны! – поклонился Николай Павлович. – Прошу вас пройти в отдельный кабинет, чтобы я мог в полной мере показать вам, какое сильное чувство вы возбудили во мне, – сказал он, не считая нужным тратить время на ухаживания, поскольку всё было обговорено заранее. 
– Но как же это? – смутилась девушка. – Вы такой человек, что я… Что я… – запнулась она. – Но как же так сразу?
– Милая Оленька – ты позволишь называть тебя по имени?.. Ты не представляешь, как тяжела моя жизнь: это жизнь солдата, который всегда на посту,  – меняя тактику, сказал Николай Павлович. – Постоянная служба Отечеству отнимает у меня всё то, что доступно другим людям, прежде всего, любовь; долг повелевает мне совсем иные занятия, так что я не силён в комплиментах и не обладаю любовным красноречием. Однако моё усталое сердце порой так хочет любви и ласки от какого-нибудь милого создания, вроде тебя. Если ты согласна одарить нежным вниманием старого воина, бог вознаградит тебя за доброту.
– Ах, государь! Найдётся ли хоть одна женщина в России, которая смогла бы отказать вам во внимании! – воскликнула растроганная Оленька.
– Какая непосредственность, какая чистота! Ты ангел, душа моя, – поцеловал ей ручку Николай Павлович. – Пойдём же в кабинет.
– А мой букетик? Куда его деть? – спросила она, показывая засушенные колоски.
– Да брось ты его! – Николай Павлович взял у неё букет и бросил на пол. – К чему нам условные знаки, когда мы и без того так хорошо познали друг друга? – он подхватил девушку под руку и повёл на второй этаж.
Как только за императором и его дамой затворились двери, на страже возле них встали четыре человека, одетые в костюмы чертей. К ним тут же подбежал пятый в одеянии Вельзевула.
– Почему все одеты одинаково? – прошипел он. – Государь терпеть не может, когда за ним наблюдают: он должен думать, что ходит везде совершенно свободно, безо всякой охраны.
– Виноваты, ваше превосходительство! – вытянувшись во фрунт, ответили черти. – Такую одежду нам выдали.
– Вот дурачьё! – зло сказал Вельзевул. – Мало, что ли, у нас, костюмов?

День второй. Апрель 1849 года

После кончины графа Бенкендорфа, умершего на обратном пути в Россию с карлсбадских целебных вод, начальником Третьего отделения был назначен Алексей Фёдорович Орлов, однако по свойственной ему лени и нелюбви к труду он нуждался в помощнике, который отличался бы энергичностью и знанием дела. Таким помощником стал Леонтий Васильевич Дубельт, управляющий этого же отделения. 
Он родился в семье гусара и сам был лихим офицером, участвовавшим во всех сражениях войны 1812 года и раненным при Бородино. Дослужившись до командира полка, Дубельт, как многие офицеры в это время, вступил в одно из обществ, желающих переменить порядки в России к лучшему. Полиция доносила, что Леонтий Дубельт «один из первых крикунов либералов Южной армии». 
Перелом в его настроениях произошёл после 1825 года: неумелая попытка государственного переворота, предпринятая 14 декабря, глубоко разочаровала Дубельта, но, главное, он увидел, что российское общество совершенно равнодушно к идеям свободы, равенства и братства, предпочитая великим мечтаниям удобства обыденной жизни. Это стало жестоким уроком для былого идеалиста, с этих пор у него появилось презрение к людям вообще, а к российским людям – в особенности. Не сумев сдержаться, он крупно поссорился со своим непосредственным начальником, командиром дивизии, и вынужден был уйти в отставку. Прожив больше года в деревенской глуши, Дубельт окончательно переменился, сделавшись циником и мизантропом. Больше всего его теперь раздражали такие же мечтатели, каким он был когда-то: если существующий в России строй и тех, кто его поддерживал, он презирал, то выступающих против этого строя – ненавидел.
Не удивительно, что после создания жандармского корпуса Дубельт вступил в его ряды и вскоре считался уже одним из лучших жандармских офицеров: в характеристике, данной ему, говорилось, что он «трудами постоянными, непоколебимою нравственностью и продолжительным прилежанием оказал себя полезным и верным, исполнительным в делах службы» – к этому можно было бы прибавить, что он был ещё и умён, что не так часто встречалось среди жандармов, а потому был чрезвычайно ценным работником. Александр Христофорович Бенкендорф, не слишком жаловавший своих подчинённых, к Леонтию Дубельту относился с уважением и оказывал ему протекцию в продвижении по служебной лестнице: прошло немного времени, и Дубельт получил звание генерал-майора с назначением на должность начальника штаба Корпуса жандармов, то есть сделался первым помощником Бенкендорфа.
О том, до какой степени Бенкендорф дорожил им, свидетельствует следующий эпизод. Когда император Николай Павлович ещё мало знал Дубельта, он поверил доносу на него, поданному завистниками, и выразил свое неудовольствие. Дубельт немедленно подал прошение об отставке; по этому случаю Бенкендорф явился к императору с двумя бумагами. Одна из них была прошением Дубельта об отставке, а на вопрос о содержании второй Бенкендорф ответил: «А это моя отставка, если вы ту подпишете». Николай Павлович на глазах Бенкендорфа порвал обе бумаги.
С протестным общественным движением Дубельт боролся жестоко: он искоренял вольнодумство, не стесняясь в средствах. После расправы над декабристами в России остался только один глашатай свободы – Пушкин; к его словам прислушивались, и его талант был поэтому опасным для правительства. Охотно соглашаясь с утверждениями о гениальности поэта, Дубельт замечал, что он идёт по ложному пути – что «прекрасное не всегда полезно». На Пушкина была устроена настоящая охота, его травили, как загнанного зверя. Леонтий Дубельт, оставаясь в тени,  умело науськивал гонителей поэта, а когда дело дошло до дуэли, Дубельт, прекрасно осведомленный о предстоящем поединке с Дантесом, специально послал «не туда» жандармов, обязанных предотвратить дуэль.
После смерти Пушкина все его бумаги были опечатаны лично Дубельтом, и он сделал всё, от него зависящее, для ограничения влияния пушкинских произведений на умы людей. Издателю Краевскому, взявшемуся было за издание Пушкина, пришлось прибыть в Третье отделение и выслушать выговор от Дубельта: «Что это, голубчик, вы затеяли, к чему у вас потянулся ряд неизданных сочинений Пушкина? Э эх, голубчик, никому не нужен ваш Пушкин! Довольно этой дряни, сочинений вашего Пушкина при жизни его напечатано, чтобы продолжать и по смерти его отыскивать «неизданные» его творения да и печатать их. Нехорошо, любезнейший Андрей Александрович, нехорошо!»
Не последнюю роль сыграл Дубельт и в трагической судьбе Лермонтова, постоянно настраивая против него императора, так что, когда поэт погиб, Николай Павлович с облегчением воскликнул: «Собаке – собачья смерть!».
Некоторое оживление общественного движения, наблюдавшееся в России в начале 1840-х годов, было с тревогой воспринято Дубельтом, и он немедленно принял надлежащие меры. В