РАССКАЗ
Цитра
Летнее солнце незаметно приближалось к полудню, щедро поливая жарким зноем из своей невидимой лейки лежащие внизу просторы. А просторы эти были бескрайними, хоть и назывались Красноярским краем. Куда ни кинь солнышко взгляд – всюду тайга, кедрач, лиственница и на фоне всей этой нерукотворной красоты с высоты солнечной орбиты виднеется какое-то несуразное пятно-проплешина, словно моченое мятое яблоко, надетое на блестящую спицу. И только спустившись ниже, с высоты птичьего полета, можно разглядеть, что никакое это не сморщенное яблоко, а всего лишь, в одном лице, село Решеты и станция Решеты с проходящей через нее, от одного края страны до другого, железной дорогой, сверкающей на солнце рельсами. Тогда, в середине 60-х годов это был леспромхозовский поселок, с населением, немного разбавленным железнодорожным людом, который жил своими заботами и своей жизнью, особо не перемешиваясь с леспромхозовскими.
Середина 60-х годов, страшно сказать, уже прошлого века. Раньше, в 20-ом веке, когда упоминали о 19-ом веке, с его корсетами и кринолинами, говорили о нем как бы снисходительно и свысока, а вот к 20-му веку, у проводивших его, вряд ли будет пренебрежительное отношение, особенно у тех, кто детством своим вышел из советской страны.
Середина 60-х годов. Страна, одолев послевоенную разруху, сделала первые шаги в космос, а в поселке из всех благ цивилизации электричество, радио, клуб с привозными фильмами, да у председателя леспромхоза, говорят, телевизор есть – из Москвы привез. Но летнее солнце не особо вдается во все эти подробности, оно делает свое дело и щедро дарит сельчанам свое тепло, еще напоминая о том, что скоро обед. А в поселке и не забывали об этом, жизнь там идет своим чередом.
- Верка! Верка! Где ты?! – гремя кастрюлями на кухне кричит мать – русоволосая молодая женщина, роста ниже среднего, с приятным лицом, энергичными движениями.
- Ты что, спишь?! Время обед скоро! Иди сюда быстро! – зовет мать, не переставая убирать в стол посуду. В кухню выходят две двери – одна в сени, во двор, другая – в большую комнату. Дверь в большую комнату чуть приоткрылась и из-за двери, где-то ниже дверной ручки вдруг высунулся одуванчик с двумя голубыми озерками глазенок. Озерки эти никак не походили на тихие сонные омуты, наоборот, в них мелькали чертенята, готовые утащить их хозяйку на любой забор, в любой огород, на любое дерево. В этих глазенках сверкали молнии энергии, рвущейся наружу, туда, в мир, где есть что обрывать, откручивать, отламывать, разбирать, в конце концов. Мать, повернувшись, грозно глянула в сторону головы-одуванчика, и один только взгляд укротил эти голубые источники энергии – враз исчезли и чертенята, будто и не было, молнии потухли, и глазенки затянуло льдинками смирения. Да и как иначе, если на подоконнике еще лежал вчерашний свежесрезанный прут, а сзади под подолом все еще жгло и щипало.
- Здесь я, мамка, я не сплю давно, – произнес одуванчик, опасаясь выходить из-за двери. Сходство с одуванчиком этой детской головке придавали пышные волосы ослепительно-белого цвета, которые невесомым шаром опускались на детские плечики. Ни одна парижская фотомодель не могла и мечтать о таком блондинистом цвете волос, а Мэрилин Монро мог спасти от душевного расстройства и чувства неполноценности только тот факт, что ей никогда не попасть в село Решеты и не увидеть этой дивной шевелюры, на фоне которой все ее салонные завивки и укладки на голове выглядели бы не лучше обычного стога сена. Но обладательница всей этой красоты ни о чем таком не догадывается и не торопится выходить из-за двери.
- Ну чего ты там стоишь? – продолжала мать, - опять вчера коленки ободрала в кровь. И платье порвала. После Вальки они все как новенькие, а на тебе и неделю не дюжат!
Голова одуванчика наклонилась вниз, словно глазенки уперлись в пол дополнительной опорой и, не отпуская дверной ручки, в сторону пола одуванчик забубнил:
- Не буду я носить Валькины платья.
Мать пропустила мимо ушей эти слова:
- Ну, зачем вы вчера залезли в огород к бабке Сазонихе?! Своих огурцов некуда девать, выбрасываем. Чего вас туда понесло?! И Томка твоя хороша – нынче в первый класс пойдет, ведь на год старше, а таскается везде за тобой. Небось, тоже ей всыпали вчера, чтоб с тобой не связывалась.
Пока мать все это говорила, руки ее были постоянно заняты, наводя порядок на кухне. Вдруг с улице раздался звонкий женский голос:
- Шурка! Шурка! Открывай, че скажу!
- Иду! – крикнула мать в окно и вышла во двор. Голова-одуванчик быстро исчезла за дверью. В кухню мать вошла с соседкой Зинкой, самой голосистой в улице бабенкой, которую никто не пытался переспорить, а просто терпели ее напористость, поскольку натуры она была незлобливой.
- Слушай, че скажу, – начала было Зинка, но мать ее прервала:
- Да я в лавку собралась, крупа кончилась.
Только Зинка не унималась:
- Погоди ты со своей крупой. Тут такое дело! Ты помнишь, в тот выходной фильм в клубе крутили французский про любовь, помнишь?
Прошлый раз в поселок привозили фильм для взрослых, и мать не могла не помнить, как зал напряженно затихал. Мужики забывали про свои папироски, и пепел беззвучно падал им на брюки, а бабы прекращали лузгать семечки, когда на экране, в полумраке спальни, под тихую музыку, он начинал нежно раздевать ее. Бабы, затаив дыхание, с шелухой на губах, жадно разглядывали открывающееся взору, по мере его действий, дивное белье на героине фильма, сопровождая глухим вздохом каждую новую деталь ее нижнего гардероба, а мужики напряженно вглядывались, стараясь разглядеть, что же там дальше, под всеми этими тряпками.
- Ну и что? – спросила мать.
- А то, – не унималась Зинка. - Ты должна радоваться, что я о тебе забочусь. Надо не в лавку, а в промтовары бежать. Ты помнишь, какая на ней в кино была комбинация? Не поверишь – Люське сегодня такие же завезли, она мне по дружбе шепнула, а ты про крупу свою! Давай собирайся, у меня очередь занята, на всех не хватит.
Мать знала, что спорить с Зинкой бесполезно, сняла фартук, взяла сумку, накинула платок, несмотря на жару:
- Верка! Иди сюда!
На крик в кухню вышла девчушка-одуванчик с коленками в зеленке и заштопанном в нескольких местах платьишке.
- Верка, я пошла по делам, вернусь – будем обедать. Никуда со двора. Сиди дома. Цыплятам налей воды, двор подмети, крыльцо подмети и курам насыпь. Я скоро буду, – мать с соседкой быстро ушли под торопливый говор Зинки. Верка взяла веник и шуганула им спящего на табурете кота.
- И почему так устроен мир? Как платья Валькины донашивать, так это она, Верка, а как с подружками гулять – так это для Вальки, она ведь большая, в третий класс пойдет, с малявками не водится. Верка привычно быстро все сделала по дому и пошла в огород. Там в заборе была заветная дыра к ее подружке Томке. Хорошо с ней, она спокойная и всегда со всем согласная, только не всегда за Веркой успевает. Глаза у нее какие-то коровьи, и упрямство бывает тоже коровье, от этого за день они не один раз ссорятся. Но все равно хорошо, ведь подружка же, тем более, что мальчишки не берут Верку с собой лазить по заборам и по всему, по чему можно лазить. Вот и вчера поссорились всего раза два за день, даже и не вспомнить из-за чего. Но ссоры всегда шли по одному сценарию. Сначала забирали каждая своих кукол, потом разбегались по обе стороны забора и начинали дразниться. Томка стояла за забором и так противно кричала в сторону Верки:
- Цитра! Цитра! Цитра!
У Верки был достойный ответ. Она кричала в щель забора:
- Томка, Томка, родила ребенка, положила на кровать, стала пузо целовать!
После этого шли в ход комья земли, хотя через забор неудобно было их кидать, да и не очень метко. Когда надоедало и это занятие, расходились по своим избам, чтобы через какое-то время снова встретиться у дыры в заборе.
На этот раз у дыры в заборе никого не было. Верка пролезла через нее и прошла во двор. Никого. Старый пес Мухтар лениво помахал ей из тенечка хвостом. Томку Верка нашла в доме. Та сидела на полу и играла куклами. Отец, как и у Верки, был на лесозаготовках. Мужики приезжали в поселок по субботам – в баню и отдохнуть. Мать Томки тоже куда-то убежала.
Подружки ведь не могли знать, что творилось в это время у промтоварного магазина. А там царил переполох и жуткий бабий гам, несмотря на полуденную жару. Домохозяйкам было проще туда попасть – они бросили свои дела и сбились в очередь у дверей, но и контора вмиг опустела, за исключением старого бухгалтера Авдеича и председателя леспромхоза, который был жутко встревожен свалившейся на его контору эпидемией. Четыре работницы отпросились в больницу, трое – в аптеку, две работницы побежали выключать утюги. Он был бы очень удивлен, если бы узнал вдруг, что все эти проблемы в тот день решались в одной очереди промтоварной лавки.
Очередь стойко выносила и палящий жар солнца снаружи, и внутренний жар желания овладеть дивной вещицей, которая, судя по фильмам, всех женщин по ночам превращает в королев. Ничего этого Верка и Томка не знали, они снова были подружками и играли в своих потрепанных кукол.
- Вот бы им наряды красивые сшить! – мечтательно сказала Верка.
- Из чего же мы их сошьем? И вообще, мне мамка не разрешает с тобой играть, – со вздохом ответила ей Томка. С улицы послышались голоса, и Верка узнала голос матери.
- Мне домой надо, – встрепенулась она и убежала. Уже сидя на кухне, Верка слышала с улицы голос тети Зины, которая громко радовалась тому, что теперь они тоже узнают настоящую французскую любовь. Мать вошла на кухню довольная, раскрасневшаяся от жары и долго пила холодный квас. Из ее сумки торчал хрустящий пакет.
- Сколько времени потеряла, – сказала она наконец. - А еще за крупой идти надо.
Они сели обедать. После обеда мать закрылась в спальне, и оттуда послышалось шуршание пакета.
- Верка, иди сюда! – раздался ее голос. Верка вошла и обомлела. В спальне стояла мать в чем-то таком, чего Верка еще не видела. Вроде бы и ночная рубаха, но вроде бы и не для сна предназначена. Зачем ночной рубахе быть прозрачной? Да еще без рукавов. А это одеяние было прозрачным, облегающим, надетое на голое мамкино тело. И вроде бы солнечный свет в спальню не падал, но рубаха вся словно переливалась, играя разными цветами, хотя была она всего лишь одного розового цвета.
- Ты прямо царевна, – шепотом сказала Верка, забыв и о сбитых коленках, и о пруте на кухне. Мать засмеялась непривычным для Верки смехом и вдруг крутнулась перед зеркалом. Но Верка не могла оторвать глаз от обновки, которая вся была обшита дивными белыми кружавчиками – и подол, и лямки, и вокруг шеи – кругом пестрели кружева. Верка вспомнила про своих неухоженных кукол и смотрела на эти кружева, затаив дыхание. Мать, видя ее реакцию, снова засмеялась и легонько выпроводила ее из спальни:
- Иди, поиграй, только со двора - ни ногой. Завтра суббота, вечером пойдем в баню.
Баня в каждой улице была общая на всех соседей и бабы обычно гурьбой ходили туда своими компаниями, по пятницам. А по субботам баню топили для мужиков.
Верка вышла во двор, и весь мир ей виделся сквозь ажурные узоры кружев, которые мерещились ей в сплетении травы, в кустах крапивы, в хаосе листвы. Она молча
