СОЛО НА ДВА ГОЛОСА

просто испарилась, как водичка из стакана, стоящего на столе. А, нет, водичка-то не испарилась до сих пор, почти на четверть стаканчик полон! Впрочем, откуда Сашке знать, сколько воды в нём было с самого начала? Тьфу, что за дурь, чушь, фигня лезет в голову! Это, наверное, потому, что мозг отказывается принимать случившееся. И пытается отвлечься на всякую ерунду. Например, на вопрос оплаты.
- Мама заплатила вам за год, если я правильно помню? – Саша внимательно посмотрела на хозяйку – женщину средних лет и вроде более-менее нормального вида, не из тех, кто сейчас начнёт блажить о своих совершенно невозможных жизненных трудностях. Нет, блажить она не стала. Она совершенно спокойно сказала, что таки да, заплачено ещё за целых пять месяцев, но она не видит никаких оснований возвращать эти деньги. Тем более – некому.
- Как это? А я? Я же дочь.
- Нет, такого пункта в договоре не было, - решительно затрясла головой хозяйка. – Но я могу разрешить вам здесь остаться. Я ж понимаю, каково вам сейчас, не до гостиницы и вообще. Урегулируйте вопрос с полицией и живите, сколько вам потребуется. По крайней мере, на время следствия вы же останетесь в Израиле, верно?
С полицией вопрос урегулировали, Саша осталась в этой квартире. Через короткое время туда подъехала Лариса, а буквально на следующий день и Илья.
И вот в тот самый день, когда они все собрались вместе, Саша подробно им  рассказала всё, как было. И ещё о том, как определили последний день, когда видели маму. Видела соседка, видела продавщица в местной молочной лавке. Это было 14 ноября. Первая половина дня. После Аню уже никто не видел и не слышал. Она исчезла. Растворилась в воздухе. Утекла с водой в канализацию. Вылетела в трубу – ах, да, труб здесь нет, здесь нет печей, да мама вроде никогда и не была ведьмой! Все эти слова про воздух, канализацию и трубу Сашка уже кричала в голос, одновременно рыдая и задыхаясь от слёз и ужаса. Лариса схватила девушку за руки и пыталась удержать от размахивания и ударов кулаками по столу, но явно не справлялась. Тогда в дело вмешался Илья: подойдя сзади он сильными руками крепко обхватил Сашку, взял в свои большие ладони её тонкие запястья и прижал их к столу.
- Тсс, малышка, всё-всё, успокойся, не кричи, всё-всё-всё-всё, - он повторял это «всё» как заклинание, как гипнотическое слово, с каждым разом понижая тон и терпеливо ожидая, когда Сашка прекратит дёргаться. Наконец, получилось. Девушка без сил легла лицом на стол и обмякла. Тогда Илья пошёл к дивану, сел и снова закурил. Уже, наверное, в двадцатый раз за пару часов.
А Лариса начала свои бессмысленные хождения по квартире.

Саша думала: «Никогда теперь не узнаю, что же тебе, мама, не давало жить спокойно и счастливо? Почему всегда неуверенность во взгляде, сомнения и страхи, почему даже с шикарным мужиком, Ильёй, ты не ужилась, хотя вовсе была не конфликтная и не стерва? Что тебя жрало изнутри, от чего ты бежала сюда, в Израиль? Ведь не от бедности и невзгод, не было их у тебя! Думала, у нас с тобой ещё тысяча лет впереди, чтобы болтать и обсуждать это всё. У меня было… есть к тебе миллион вопросов. Ты такая хорошая, такая любимая мама, но почему же вокруг тебя всё время ощущался какой-то кокон боли? Заразный кокон, он умудрялся причинять боль даже мне, а каково было тебе внутри него? И лечилась ты у мозгоправа – может, плохо и неправильно лечилась? Ну, что у тебя было не так, что ты носила в себе, как мину замедленного действия или даже бомбу, поставленную на определённое время? И твоё исчезновение… такое для тебя подходящее, логичное, что ли! Жила с непонятным адом внутри, и ушла куда-то в никуда, в непонятное, в ничто. Или не ушла. А что сделала? Что ты сделала, мамусь, что с тобой вот такое приключилось? Разве это часто и много с кем случается? Нет, тут надо постараться, чтобы… Эх, мама, мама! А ведь мне тебя теперь ужасно не хватает».
И тут Сашка снова заплакала по-настоящему. Но тихонько так, с какой-то смиренной обречённостью, полностью закрыв ладонями лицо.

Илья понимал, что такими темпами сегодня докурится до рвоты, но перестать никак не мог. Его раздирали противоречивые чувства. Настолько противоречивые, что хотелось в голос выть. С одной стороны, когда Аня от него ушла, он испытал даже некоторое облегчение: слишком она была «трудной». Обидчивой, тонкокожей, нервной, впечатлительной. Хотелось, чтобы всё было как-то попроще, что ли, чтобы не надо было думать над каждым словом, которое – оказывается! – способно ранить и даже до слёз и поедания таблеток. Какого рожна? Нельзя же так, нельзя всё настолько принимать близко к внутренним органам! И эти испуганные заглядывания в глаза… Что это было? В них всегда дрожал вопрос: а ты меня всё-таки любишь? К счастью, у мудрой женщины хватало ума не задавать этот вопрос вслух. Но её взгляда бывало достаточно, чтобы почувствовать ту самую тоску, какая накатывает на любого мужика при этом вопросе, регулярно задаваемом женщиной. Осатанеть же можно! Тебе слова нужны или действия, поступки, доказательства делом? Шашечки или ехать, мать твою?
Хотя, собственно, каким делом? Кормил-поил? Да разве ж пришёл бы ему в голову, столь низкий аргумент свиноподобных двуногих? Конечно, нет. А что ж тогда? Секс? Так оно взаимно. Общие интересы и разговоры обо всём на свете? Опять же – это было взаимно прекрасно, никто никому не делал одолжений, не продавался и не «выполнял долг», оба взаимно дарили друг другу счастье без всяких счетов и одолжений.
Может, не было той самой любви, которая подразумевалась в их союзе? В смысле – с его стороны. Может, не было?
«Кака любовь? Така любовь!» Точно по цитате из классического фильма, аж до тошноты точно. «Не знаю, кака там любовь, а больно вона так, что дышать невозможно!» Как прекрасно актриса просипела эту фразу в том кино! Как, оказывается, правильно с точки зрения физиологии она её просипела! Илья почувствовал, что дыхание перехватило и позорно захотелось плакать. Выть, всхлипывать, прям как Сашка.
Оценишь, когда потеряешь, оценишь, когда потеряешь – барабаном стучала в башке банальность. Что он, болван, делал все эти месяцы? Ждал, когда она вернётся. Был уверен, что вернётся. Да, скучал. Но разве он мог – он! – такой гордый и важный, снизойти до того, чтобы приехать к ней, примчаться самому, сказать какие-то глупые слова (да не отвалился бы язык-то!), допросить с пристрастием, что, мол, не так, хорошая моя? Давай исправим! Но нет, у него же корона слетела б к чёртовой матери. Поэтому мы, наше величество, просто ждали. Милостиво. Дождался, величество?
Трудно тебе с ней было? Неудобно? Слишком много сложностей и непонятностей? Не вовремя смеялась, непонятно с чего вдруг плакала? Слишком реагировала на всё, чересчур нервная, да? Ну, вспомни всех свои баб: они и смеялись по делу, и не плакали при тебе, и реагировали так, как тебе нравилось. Долго ты с ними выдерживал? А после расставания сколько дней ты их помнил? Ты хоть раз произносил слово «любовь» до встречи с Аней?
А как у тебя, мудака, дрогнуло всё внутри, когда Аня фотку свою прислала отсюда, из Нетании. Ты тут же возомнил себя эдаким крутым победякой, да! Вот, возлюбленная фоточку шлёт, уже не выдерживает. Чуть-чуть дожать осталось, и всё вернётся на круги своя. А потом ты вдруг увидел, что стала она ещё красивее и беззащитнее. Внезапно захотелось сильно-сильно прижать её к себе, защитить от всего мира и попросить прощения за всё, даже если ни фига не понял, за что! За всё, в чём виноват или не виноват, но если ей хоть капельку больно, то, значит, виноват. Значит, надо смиренно просить прощения.
На фото улыбалась хрупкая женщина – одна против всего мира. Почему одна? Почему против? Почему не живётся ей в ладу ни с тобой, ни с собой, ни вообще ни с кем? Ей, доброй, умной, глубокой – а нет места нигде, ни с кем рядом, ни в каком самом лучшем доме! Вот она и исчезла – отовсюду, без следа – от всех. Как будто её и не было. Однажды она сказала: «Хочу, чтобы меня просто не было!» Он, умный и «конкретный» мужчина, строго тогда так высказался: «Ты намекаешь на суицид? Тебе надо об этом непременно сказать своему врачу!» А она посмотрела на него странным взглядом, с сожалением, что ли, и вздохнула: «Да нет, что ты. Конечно, нет. Это другое. Не знаю, как сказать, как передать это чувство. Вот хочу, чтобы меня просто не было». И мудрый кретин важно произнёс: «Дурь это. Обыкновенная дурь, Анечка». Она и не спорила тогда.
А он таки мудак. Илья достал из кармана куртки последнюю пачку сигарет. Хватит её не более, чем на ближайшие пару часов, наверное.

Лариса бродила из комнаты в комнату, будто надеясь найти нечто такое, что раскрыло бы сразу все тайны и помогло найти Аню. Она внимательно разглядывала предметы, но они были в основном хозяйские, не Анькины… А, вот её вещь - шкатулочка для мелочёвки! Лариса помнила эту штучку уже лет двадцать пять, наверное. Откуда она когда-то взялась, бог весть. Такая простая деревянная, с цветочками на крышке. Без замочка. Лариса откинула крышечку: резинки для волос, пара заколок, косметическое зеркальце, складная расчёска, дешёвое рыночное пластиковое колечко… Лара улыбнулась. Эх, Анька, так и не могла пройти мимо всякой дешёвой фигни!
- Знаешь, с тех пор, как начался этот как бы капитализм, появились заваленные товарами магазины, торговые центры, я вот уж сколько лет радуюсь! - смеялась сама над собой Анютка. – Иногда хожу по этим ТЦ – огромным, невероятным, и не нужно мне ничего покупать, я просто гуляю и мне хорошо! Хорошо, когда не надо всякой ерундой заморачиваться, ничего искать, урывать, доставать, убиваться в очередях! Правда же? Вот оно всё вокруг есть – иди да покупай, что тебе нужно, и не забивай себе башку фигнёй. Башка – она для другого предназначена.
- Тогда зачем схватила этот дурацкий ремешок, а? – потешалась Лариска, когда подружка с невозмутимым видом шла оплачивать явно идиотскую покупку.
- А я о таком, может, с тринадцати лет мечтала, и вот, наконец, встретила! – сдерживая улыбку, подчёркнуто серьёзно отвечала та. – Потом – посмотри: три копейки цена. А мне приятно. За три копейки – положительная эмоция!
Так и выходила из московских ТЦ с одним полудетским ремешком для «просто така». Хотя нет, неправда. Ещё она, по её же уверениям, выносила оттуда хорошее настроение.
- Вот мы с тобой вместе время провели, наболтались, напились кофе, намерились шмоток. И мне хорошо! Примитивное бабское счастье! – Аня приобнимала Лариску за плечи и пела дурашливым голосом: «Женское сча-стье, был бы милый ря-дом, ну, а больше ничего не на-да!»
…Лара стиснула пластиковое колечко в кулаке изо всех сил, так, что ладони стало больно. Но надо было как-то сдержаться и не разреветься, хотя бы таким способом – сделав себе больно. Хватит уже рыдающей Сашки, взрослые должны держаться.
Ларису мучило, должна ли она рассказать Саше и Илье о том, о чём она знает. Про Анину болезнь. Про её «замыкания», которые исчезания, между прочим, на секундочку. Вроде бы  надо. А теперь включаем мозг! Разве эта информация хоть как-то объяснит то, что случилось? Можно подумать, все сразу скажут: а, ну, теперь всё понятно, она исчезла в прошлое и просто не вернулась, расходимся.
Или все решат, что она, Лариска, свихнулась с горя и поверила в это самое.