Об этой комнате рассказывал человек чудаковатый, снабжавший каждое своё неправдоподобное утверждение скороговоркой «честно-честно», за что и получил прозвище «Че-че». Если переставить буквы в слове «Ереван» получится «Венера». Заложен ли в этом какой-нибудь смысл? Че-че полагал, что, несомненно, заложен. Ведь неспроста Ереванской Венерой звали одну из тайных последовательниц мадам Блаватской, красу Южного теософского общества, скрывавшуюся от большевиков в столице Армении, где Че-че, по его словам, имел честь и счастье видеть её в уже совсем преклонном, перешагнувшем столетний рубеж возрасте. Че-че имел редкий талант – наделять жизненной силой химеры своего воображения. Попадавшие под его влияние действительно находили полустёртые следы пребывания на земле Ереванской Венеры, точнее, верили в то, что оставившая их легенда улетучилась за миг до появления любопытных.
Так вот Че-че, которому, возможно, покоя не давали прокопчённые лавры Эдгара По, утверждал, что в нашем городе, в старом доме на ничем не примечательной улице Перовской, где раньше, при Советах располагалась контора Энергосбыта, обитает комната-убийца. Комната эта поселилась в указанном доме давно, ещё до Октябрьской революции. Че-че впервые попал в неё году эдак в 1978-м или 79-м – хозяин пригласил его в качестве электрика, и он, не заметив тогда ничего подозрительного, сходу занялся починкой развесистой люстры. По его малодостоверным воспоминаниям, комната была вытянута в длину, как футляр для пишущих принадлежностей. Под высоким потолком по четырём углам прилепились растрескавшиеся купидоны. Ступня и щиколотка одного из них оказались опалены – некогда в комнате, пояснил хозяин, томился полуночник, коему чудилось, будто купидон – это зависший над его кроватью нетопырь, и бедняга не успокоился, пока не подпалил стеариновой свечой объект своего кошмара. Одна из досок пола была так расшатана, что дрожала под ногами. Под ней, гласило ещё одно предание, старый контрабандист устроил тайник, где прятал незаконные бриллианты, сапфиры, топазы. Когда его пришли арестовывать, он забаррикадировал дверь, подперев её шкафом, и принялся заглатывать сокровища. Поперхнулся и умер, не то от удушья, не то от сердечного приступа.
Но в смерти контрабандиста, уверял Че-че, комната не была повинна – его сгубили собственная алчность и неосторожность. Что же касается полуночника, боявшегося летучих мышей, то он находил весомые поводы ужасаться и в других пристанищах, а скончался в поезде, перевозившем его из Бреста в Тересполь. Хозяин комнаты, которому Че-че чинил люстру, тоже умер своей смертью – от перитонита. Хотя, согласитесь, весьма велик беллетристический соблазн представить, будто комната-хищница в приливе звериной ярости набросилась на него и растерзала с жутким рыком, подобно прирученным диким животным, внезапно кидающимся на своего любимого многолетнего дрессировщика! Ничего такого, однако же, не случилось.
Комната приобрела криминальную квалификацию и наисквернейшую репутацию совсем недавно, на излёте советского государства, в конце 1980-х. Тогда в неё вселился новый, совершенно сумасбродный жилец, ставший первой жертвой.
По версии, которой придерживался Че-че, комната обнаружила свои убийственные способности и склонности после того, как означенный жилец решился на серию психологических экспериментов в духе романа Жориса Гюисманса «Наоборот». Подобно герою этого романа дез Эссенту, загадочный господин, оказавшийся болезненным библиофилом и самонадеянным графоманом, решил придать комнате сходство с книгой, которую уже много лет кряду в упоении перечитывал. Он хотел в буквальном смысле жить внутри любимого произведения, в подобии его внешней материальной оболочки. С этой целью мастак-затейник и предпринял попытку обтянуть стены сафьяном, окрашенным кошенилью.
Но комната воспротивилась такому произволу упрямо и капризно, точно девочка-подросток, ни за что на свете не желающая облачаться в навязанный ей нелепый наряд. Она сбросила с себя продублённую козью кожу, ненавистно-ядовитый кармин и от отвращения к жильцу вдруг сделалась сырой, затхлой, покрылась побегами и потёками бледно-бирюзовой плесени. Стремясь отбить у экспериментатора всякую охоту к дальнейшему оригинальничанию, она стала дурнопахнущей и липкой. Вероятно, именно этот момент нашёл отражение в стихотворении одного нашего местного поэта, который как-то прознал о нём:
Комната, где все липкое. Комната,
В которой пол, стены и потолок какого-то
Странного цвета, с отливом золота.
Эта комната не терпит вторжения,
Вселения, посягательства на нее, продолжения
Прерванного знакомства, броуновского движения.
Комната, где липнет буквально все, например:
Подоконник, дверная ручка, да и сама дверь,
Комод, оба стула, стол, секретер.
У того, кому удастся войти в эту
Комнату, ботинки прилипнут к паркету,
А задница – к табурету.
Так и случилось с жильцом, но тот и не думал сдаваться. Он отважился выкрасить комнату – всю, от пола до потолка, включая даже стёкла окон в черный цвет. Поскольку кисти мгновенно прилипали ко всему, чего касались, приглашённые маляры орудовали пульверизаторами, балансируя на досках, которые положили на полу во избежание порчи обуви. Потребовалось немало усилий, чтобы потом отодрать эти доски и прокрасить оставшиеся под ними продолговатые проплешины.
Купидоны под потолком обратились в чернокрылых арапчат.
Комната чувствовала себя оплёванной. Она оскорбилась.
А настырный жилец пригласил художника-оформителя афиш и витрин и велел ему расписать входную дверь так, чтобы та походила на увеличенную копию обложки его любимой книги: с черными готическими литерами заглавия на ненавистном красном фоне. Надпись гласила: «Наоборот».
«Хорошо, – решила в сердце своём уязвлённая комната. – Пусть всё будет наоборот. Отныне во мне будут не жить, а, напротив, умирать». И в первые же сутки после перекраски она убила дерзкого новатора, словно чёрная мамба, внезапно и коварно. Он был задушен беспросветной ночной тьмой, которую издревле прозвали «матерью ужаса». Вскрытие установило наряду с асфиксией отравление парами ртути, однако источник испарения так и не обнаружился.
Следующий жилец первым делом выбелил потолок, вернув крылатым проказникам любви их гипсовую матовость, и наклеил белые обои с теснением – все в правдоподобно выпуклых, размером с прусака, кофейных зёрнах, тоже почему-то белых и оттого почти неразличимых (чтобы их разглядеть, нужно было всматриваться). На сей раз комната не противилась. Она сделалась изощрённей, вошла во вкус и терпеливо заманивала наивную добычу в ловушку. Точно хищная росянка, белолистная саррацения или венерина мухоловка. Комната наслаждалась ролью на вид целомудренной и желанной невесты, замыслившей хладнокровное убийство. Новый обитатель, как Пигмалион в Галатею, влюбился в её чистую снежную белизну. Он ласково касался стен, гладил их повлажневшей пухлой ладошкой, прижимался к нежной поверхности обоев раскрасневшейся щетинистой щекой и мурлыкал песенку, от которой волна блаженства пробегала по его спине от копчика до холки. Влюбленный наслаждался своим новым приютом, как ребёнок первым снегом на рождество или жених подвенечным платьем избранницы. Воздух его вытянутой кельи был чужд затхлости, радовал горной свежестью, вливался в лёгкие бодрящим холодком, побуждал дурачиться и куролесить. Жаль, что с комнатой нельзя поиграть в снежки! Жаль, что её нельзя везде носить с собой, словно запонку или платок, вывести в свет, как достойную восхищения половину. Но её, конечно, можно показать друзьям, ею можно похваляться, её ослепительной чистотой можно смело гордиться, как благосклонностью сногсшибательной блондинки из рекламного буклета или таблоида. Не только «в» комнате, но и «с» комнатой можно жить. Точно со сговорчивой любовницей. Никто не помешает облачиться в её белые покровы, как франт облачается в модный костюм, монарх – в мантию, а священник – в сутану.
Комната влюбила в себя жильца. Он не мыслил без неё жизни, боялся потерять, прошляпить… день и ночь упивался чудесным пристанищем, а под утро уснул, опьянённый, голый, разгорячённый, даже не укрывшись мохеровым одеялом… и спустя несколько часов тело его замёрзло, окоченело, будто он очутился на заснеженной вершине высокой горы, на перепутье ветров, где и предался сладостно сну вечному…
Комнате всё больше нравилось быть чьей-то любимой книгой, чьим-то затмением, чьей-то суженой; для святого Антония – искушением, для Хомы Брута – Виевой Свитой, для семейства американских обывателей – диким вельдом и для всех без разбору – смертоносной химерой.
Одного коммерсанта она уморила, превратившись в натопленную добела баньку, запертую снаружи злоумышленниками, а работника местного ботанического сада атаковала гулким полчищем гигантских бессмысленно агрессивных шершней. Актёра лёгкого жанра (пародиста) довела до погибели щекоткой в сообщничестве полной луны и при посредничестве целого театра теней – их отбрасывали тонкие длинные ветки растущего за окном дерева, что колыхалось всю ночь на ветру. Смутьяна-боксера нокаутировала до смерти, приняв облик почти двухметровой индийской белки…
Описанные, да и прочие злодеяния, как правило, совершались в густых сумерках или под плотным покровом ночного мрака, когда потенциальная жертва, не чуя затаившейся угрозы, клонилась ко сну или уже забывалась в объятьях Морфея. Этот идеальный для убийства момент довольно точно описал упомянутый нами поэт, правда, в несколько ином контексте в стихотворении «Жилец»:
Жилец засыпает – Светило померкло,
Устав освещать суету человека,
Прожившего в этих трущобах полвека.
Комната пощадила лишь известную писательницу, которая прожила в ней вполне благополучно несколько дней. Как они смогли поладить, – этого Че-че не знал, но уверял, что именно в комнате маститая романистка окончила свой новый бестселлер и поменяла его название: вместо «В аду благих намерений», как было задумано первоначально, на обложке изданной вскоре книги значилось «В саду благих намерений»…
Последней жертвой комнаты, если верить тому же Че-че, стал коллекционер антиквариата и русской живописи начала XX века Натан Циммерман, однофамилец легендарного рок-гуру Боба Дилана.
Импозантный мужчина, на исходе пятого десятка пристрастившийся красить волосы хной, выщипывать брови и выстригать, точно садовник-дизайнер кусты, отливающую лукавой рыжиной бороду, он всё ещё взирал на мир и его, как простые, так и сложные вещи наивно-зелёными, всегда навыкате глазами.
Когда Циммерман вошёл в комнату и плотно закрыл за собой многократно перекрашенную дверь, от стен отслоились и поплыли прямо на него облака какого-то красного сыпучего вещества, напоминавшего распылённый в воздухе молотый перец чили. Не успел он опомниться, как оказался окутан ими, словно женщина востока паранджой.
Так овладели обречённым навеянные комнатой грёзы, неотличимые от воспоминаний и фантазий его юности. Комната бормотала, обволакивая Натана разными голосами, и в одном из них узнавался его собственный.
