Чемодан на колёсах.

и с Юлей они быстро подружились, она ему даже чем-то напоминала дочь, уехавшую года три тому назад в Россию. Они подолгу пили на кухне густой чай с мелиссой и клубничным вареньем, дед веселел и крякал без надобности, умостившись удобно на табуретке под холодильником, и не торопясь, обстоятельно, между глотками поучал молодую женщину: «Ты, главное, не пори горячку, детка, начни с пустячков. Плетение – не ремесло, это искусство. Лучше, - назидательно втолковывал он, - достичь мастерства в плетении двух-трёх шедевров, чем без конца шарахаться от одной вещи к другой, теряя время». Юля слушалась его во всём, без суеты, без заискивания, и ему это нравилось. Садилась с ним рядом прямо на циновку  и, поджав под себя ноги, наблюдала безотрывно, как работают его ловкие, быстрые пальцы, норовила повторить  так же, хотя и медленнее.
  Её хватка старика умиляла.  « Далеко пойдёшь, - часто говаривал он, откладывая вдруг работу и глядя внимательно на неё. – Но имей в виду: чем способнее становишься, тем больше впереди и загадок будет. Отвага приходит с опытом».
  Начали они и вправду с «пустячков». Донышки плели, подставки под сахар¬ницы, настенные панно и многое из того, чему и названия никак не определить – но всё непременно плоское, без ручек и ажурной завивки.
  Бывало, на мобильный мне приходил «заказ», о котором ещё утром не было молвлено ни полслова. Ага, опять что-то новое затеяли, а дед инструмент забыл. И я, бросив книги напарнику, нёсся в скобяные ряды, к мужичкам, и в нервозности и спешке отыскивал не сразу, правда, то шило новое, то бокорез специальный, - и потом уже не стоялось мне никак, не моглось , а хотелось кинуться изо всех ног домой и порадовать «кустарей» доброй вестью.
  Изредка мы наведывались к её родителям; они не одобряли нашу связь, но по привычке, видимо, укоренившейся, с давних лет, дочке не перечили, рассчитывая, наверное, что эта блажь у неё со временем сама пройдёт, и дочь образумится.
  Сергей Иванович, главный инженер трубного завода, мужчина ещё видный и крепкий, однажды, провожая меня и чуть придерживая за локоток, так и сказал: « Если б вы знали, как я за неё боюсь. Она ведь уже была замужем, а сейчас я вижу, ей с вами хорошо. Но вы не цацкайтесь… Она у нас бесконвойная».
  Со временем, сам и не приметил как, Юлины забавы меня отчего-то перестали радовать. Я почувствовал, что эта женщина, ставшая  мне вдруг дорогой, как будто отдаляется от меня и, - ну не смешно ли – не из-за любовника нового или там пересудов соседских, - а из-за обычного, по сути, пучка лозы. Из-за обыкновеннейшего ивового прута.
  Я осознавал ясно, что что-то тут не так: я тоже коллекционирую боны, но головы почему-то из-за них не теряю; нашлась редкая – спасибо, не нашлась – большое спасибо. А тут хоть всех святых выноси – уже и дядя Миша, наследив в прихожей, отчалит, довольный и красный, а она не уймётся никак, работает дальше.
  На рынке всё валилось из рук, сосредоточиться мешало мне беспокойство и жгучее уже, неистребимое желание как-то с нею поговорить, мягко,  деликатно, по душам. Но, боясь перегнуть палку, разговор этот я раз от разу откладывал, а внутри у меня уже бурлило всё, кипело и я плохо сдерживался из последних сил.
  Однажды в конце марта, часов в десять утра небо вдруг затянуло во весь окоём, воздух потяжелел и налился сыростью, а затем посыпал сверху густой и противный снег. Книжки мокли, отсыревали и пучились, я наспех разобрал палатку, и в отяжелевшем от влаги пуховике, с кислым настроением  и грязной сумкой побрёл домой.
  С порога услышал заливистый Юлин смех, доносившийся из кухни и чуть сипловатый, уверенный голос дяди Миши. Я с трудом снял замызганный  пуховик, поцепил на свободный крючок и, с усилием стащив с ног берцы, пошёл на знако¬мый голос.
  «Иза? – мечтательно договорил дядя Миша и закатил глаза к потолку. Он оглянулся на меня, протянул руку и сказал: - Это не сельцо даже, а так… образ жизни. Я там был, по сути, один только раз, недолго. Но разнюхал всё».
Юля сидела привычно на коврике у мойки, смотрела на старика лучистыми ка¬рими глазами и, казалось, говорила ему: « Да, я знаю. Я вас очень люблю, но, пожалуйста, не смейтесь над моими мечтами.»
  «Юра, - обратилась она ко мне, указывая подбородком на фарфоровый чайник. – Он меня уже достал. Я замучилась в него дуть, сегодня даже щеку обожгло».
  «А что такое? – спросил я.
  «Ну, как… Он забивается постоянно. Я дую так, что крышка взлетает, а чай все равно течёт в полспички».
  «Ничего страшного, - произнёс я, по-своему объясняя её замешательство. -  Другой купим. Ты же только крупнолистовой пьёшь, вот он и забивается… Миха¬лыч, так что вы там про «образ жизни» рассказывали? Любопытно было бы уз¬нать…».
  С Юлей, когда я вошёл, произошла заметная перемена. Она сначала покраснела, потом лицо её приняло робкое, виноватое выражение; ею владело какое-то беспокойство. Михалыч, как ни в чём ни бывало, дожевал лимонную корку, и, наконец, произнёс, проговорил после долгой паузы:
  «Это я ей про Изу рассказывал. Это в Закарпатье, километра два от райцентра Рахова. Корзинщики там почти все поголовно, плетут сызмальства. Ту же корзинку из белой или красной ивы за день тебя обучат.  Но это – азы, баловство. А старики-мастера, те мебель плетут на дачи, гуртом нанимают фуру, и – на Москву. Там ребята не бедные, платят хорошо и зелёными. Да… - задумался вдруг Михалыч и повёл головою,- в Изе есть такие спецы, ему один рисунок покажи, какое там мебель – избу сплетут… У нас тоже вот… если корзиночников где увидишь на базаре, так и знай – обязательно с Изы.  – Он развёл руками и улыбнуля: - Столица… этого дела…».
  Молодая женщина поднялась с полу, сняла салфетку с чайника и налила мне молча в чистую чашку. Кирпично-золотая заварка, действительно, струилась тонко, как нитка.
  «Мне пора, - смущённо произнёс Михалыч, ни на кого не глядя. – Футбол скоро по телеку, посмотреть на наших уродов».
  Я отставил чашку и пошёл проводить Михалыча, до порога.
  «Трудно что-нибудь новое сделать, - говорил старик в тесной прихожей, влезая в засаленный ватник. – Твоя жена думает, что я волшебник и всё умею. Но волшебники как раз в этом самом Закарпатье живут, что я ей перед твоим приходом рассказывал. К ним бы ей поехать… подучиться. Талантливая девка, что ни говори. Другому вот только что его пальцами шило не водишь, а всё не в коня корм, туп, невнимателен да и ленив, если на то пошло. А твоя … эх, заскучает она так и бросит, ежели что, к чёртовой матери… Ты, Юра, не спорь, подумай об этом как-нибудь. Пока не поздно».
  Вся следующая неделя прошла как-то скомканно: я снова закупал книги, менял дизайн выставочных стеллажей, обновил канцелярскую тематику.
  Юля внешне вела себя, как всегда, была мила и приветлива, но я понял, что россказни Михалыча про Изу след в её душе оставили, а поговорить с ней об этом было страшно.
  Если жизнь есть наслаждение, думал я, то она права. Ей нравится это занятие, эти потешные чайные церемонии с стариком, ну и пусть! Тебе-то что? Что пло¬хого тебе, если хорошо ей, спрашивал я сам себя и не находил ответа.
  Однажды, вернувшись, на столе я нашёл письмо. На чистом листе бумаги она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку:
«Милый Юра, - писала она, - ты хороший, любимый, но я не вернусь. Мне постоянно кажется, что я тебя обманываю, и жить вместе уже нет сил. Куда-то меня ведёт, клонит, я сама себе не принадлежу. Как же тогда я могу принадлежать тебе? Мне совестно, ты так много для меня сделал. Мне надо развеяться, я уезжаю в Изу. Дядю Мишу не вини, он не при чём, это только моё решение. Я понимаю, что вряд ли стану искусной плетельщицей, но… другие люди, новые впечатления, может, как-то развлекут, освежат мою душу. Здесь я начинаю погибать, мне скучно в нашем богоспасаемом городе. Прости и не ищи… Теперь мне надо побыть одной. Без тебя. Просто так надо – я чувствую это, я это знаю».
  Я огляделся, полез в платяной шкаф. Только моя одежда. Из её вещей – ничего.
  Проследил взглядом: на маленьком вытертом коврике – пылинки от песка на полу, а дальше две узкие полосы к порогу, от колёс её дорожного чемодана.
  И – всё!
  В прихожей еще стоял запах её духов, стойкий и нежный.
  Я оторопело выглянул за дверь, на площадку, будто что-то забыв, затем вернулся в комнату и безнадёжно грохнулся в кресло.
  Моя гордость и самомнение, а потом уже и стыд мешали мне тотчас же кинуться к её родителям с расспросами, где-то теплилась надежда, что она ошиблась, что Юля скоро вернётся. Только дня через три я в сильнейшем беспокойстве позвонил в квартиру её родителей, двери из дорогого полированного дерева долго не отпирали.
  Наконец на пороге появился её отец.
  «Ты за ней, - не вопросительно, а скорее утвердительно сказал он. - Так её нет, она вчера уже звонила из этого… как его, к чёрту, Рахова . – И он, по-прежнему не впуская меня, добавил: - Я ведь тебе говорил когда-то: она у нас – бесконвойная. А ты на что надеялся?». И захлопнул дверь.
 

  Все трое долго молчали.
  - Мы прожили три месяца, никогда в жизни я так не любил.
  - Послушай, - сказал долговязый, - а где она сейчас?
  - Не знаю. В Изе её уже нет.
  Друзья пробыли в сумрачной и душной его квартире еще с полчаса. Не шевелясь, напоследок торопливо и смущенно допили черный кофе из чашек, и, оправ¬дываясь тем, что завтра обоим на работу, попрощались как-то чересчур деловито, чего за обоими никогда не водилось. Спускаясь бодро и нарочито развязно по за¬топтанным ступенькам вниз, поигрывая и  выбивая ритм на перилах одними кончиками пальцев, парень, тот, что шел позади, спросил, поотстав:
  - Миш, а ты заметил у Юрки фотографию на столе, в дорогой ореховой рамке?
  - Ну, заметил, - раздался снизу с площадки нерешительный голос. - А что?
  - А на фотографии кто, заметил?
  - Ну, он и… шикарная баба какая-то в меховой шубе, возле нашего собора. – Он пожал плечами и снова спросил: - А что?
  - Ты видел у Юрки в квартире хоть одну фотографию, кроме дочкиной? Когда-нибудь?
  - Не помню. Не видел… Ему хорошо, сидит себе сиднем, медитирует, а нам завтра чуть свет – и на работу.
  А мужчина, тот, кого друзья называли Юркой, красивый, полнеющий, с сильной волнистой проседью на висках, заперев дверь и неясно соображая, вернулся, подцепил из коробки дрожащими пальцами сигарету и прошел на балкон, привычно распахнутый настежь.
  Стояла мглистая глухая ночь.
  Северный ветер теребил метелки голых тополей у дороги, ровно и уныло гудела котельная, и косо сеялся на асфальт быстро тающий снег. С оцинкованных карнизов дробно капало.
  Мужчина, сгорбясь, лбом приткнулся к стеклу, машинально сбивая оттопырен¬ным пальцем пепел мимо блюдца, безотрывно вглядывался в балкон соседнего дома, - будто он мог там кого-то видеть, - и курил, курил, курил…
                                               
                                                      2006г.