Долгое эхо детства. часть 1

Наступал вечер, она его неизменно провожала на улицу:
-  Беги домой, детка, папа скоро придёт.

              В подвал он всегда возвращался раньше папы и почему-то  не рассказывал, где и как он провёл  время после школы. Да и папа не расспрашивал, он интересовался только его уроками и оценками, радовался его успехам – ведь учился Гришка теперь очень хорошо.

             Вскоре  пришло известие от Златы  – Аврома должны  были  демобилизовать  по  состоянию  здоровья,  он  очень  слаб,  но  как  только  ему станет  немного  лучше, они собирались вернуться в Благословенку. Оставаться  в том  посёлке  они  не  хотели – было  там  очень голодно и трудно, а чужие, неприветливые люди, в отличие от сердобольных Петровых и других жителей Благословенки, ничем не помогали эвакуированным. Гришка очень обрадовался, что вернутся  его подружки,  и  с  нетерпением  ждал  их  приезда.

             В то же время в семью Залескеров закралась  тревога.  Он заметил неистребимую  тоску в глазах тёти Сони, растерянность Соломона. Оба стали молчаливые, печальные. Спрашивать он боялся, а сами они ему не говорили. Все вроде было как прежде – привечали его, когда он приходил, подкармливали, латали его нехитрые одёжки. Но было что-то, чего он не знал. Однажды он попросил тётю Соню:
- Давайте  почитаем письма. Что пишет Гирш?
- А писем нет сынок, уже три месяца, как  нет. Никаких вестей.

              В глазах её стояли слезы.  Совсем как у мамы.  Такая же тоска была в её глазах. Она сидела такая же беспомощная,  печальная. Он подошёл и осторожно погладил её по голове:
- Не плачьте, он напишет. Я знаю, он напишет, обязательно. Обязательно.

           Он, Гриша, конечно, ничего не знал о той бессонной ночи, когда она приняла своё решение. И о споре с Соломоном – никогда этот тихий, незаметный человек ни в чем ей не возражал, а тут воспротивился – ты только врага наживёшь. Долго спорили и ругались они, пока  Соломон, наконец,  не сдался, не в силах переспорить её:
– Бог с тобой, делай как  знаешь, Сонечка. 

           И тогда она сама пришла в их холодный подвал, когда отец как раз был дома, а он, Гришка, убежал играть с Златиными девчонками, которые всего несколько дней назад вернулись в Благословенку.
- Веньямин, - начала она, - я очень хочу  с вами  поговорить.
- Проходите, Софья Абрамовна, я вас слушаю, - настороженно пригласил он её, пододвинув табуретку.
- Веньямин, вы знаете, мы с Соломоном  очень принимаем к сердцу вашу семью. Вы знаете, как мы дружили с покойной Миррочкой, как любили её. Гришенька нам, как родной..., – она запнулась  и растерянно  посмотрела  на него.  Он молча смотрел на неё, лицо его посерело. Он все понял.
- Я вижу, как вам тяжело. Ребёнку не хватает женской заботы. У вас нет таких возможностей, как у нас с Соломоном. Отдайте нам мальчика. Мы его вырастим, выведем в люди. Подумайте, что будет, если вы женитесь. Не будете  же вы всю жизнь один!  Каково будет ребёнку с мачехой? – она хотела прибавить ещё что-то, но, но заметив его гневный взгляд, замолчала.
- Я  вижу,  что вы уже  все решили  за меня. Даже женили меня. Я очень тронут  вашей заботой, Софья Абрамовна, -  подчёркнуто вежливо и сдержанно произнёс он, подымаясь со стула. -  Я очень  тронут  вашей  заботой, Софья  Абрамовна, но...

-  Папа,  знаешь  что...,  –  в  этот  момент  влетел  Гришка, и увидев тётю  Соню,  восторженно  закричал, -  Ой,  тётя  Соня! -  но,  почувствовав  настроение  обоих  взрослых,  осёкся  и  замолчал.  Веньямин  привлёк его к  себе и  также  подчёркнуто  вежливо  закончил:
-  Я  очень  тронут  вашей  заботой,  но  я  сам  выращу  и  выведу  в  люди  моего  Гришку.  Не  сомневайтесь.  А  теперь,  позвольте  мне  вас  проводить  отсюда.

             Она ушла из подвала, как-то сразу сникнув, бледная и растерянная.  Душа её терзалась за далёкого Гирша и маленького Гришеньку, которых она не могла обогреть своим теплом.

           Гриша,  конечно,  тогда  не  узнал,  что  произошло,  о  чем  был  разговор  у  отца с  тётей  Соней.  Об этом  узнал  он  потом,  когда  стал  взрослее.  О  том,  что  что-то произошло, он догадывался по всему, что происходило дальше. Как-то  он  подслушал    разговор  Златы  и  отца.
-  Махасейфэ!  (Ведьма,  идиш)  А  клуге  зеер  !  (умная  очень,  идиш),  -  кипятился  отец.
-  Веньямин,  не  надо.  Ты  не  понимаешь.  Она  не  хотела  ничего  плохого.  Просто  она  уже  полгода не  получает  писем  от  Гирша,  понимаешь.  Не  получает, –  грустно  сказала  Злата.
-  Не  получает!  Мы  тоже  ничего  не  знаем  про  нашего  Иосифа  с  самого  начала  войны!  Но это  не  значит,  что  надо  забирать  чужих  детей,  приваживать  их!
Злата только покачала  головой,  не  в  силах  ничего объяснить  ему.

            А для Гришки всё стало непонятным. Отец  запретил  ему  ходить  к  Залескерам.  Из  солидарности  с  Веньямином  и  Злата  попросила  Лёльку  не  бегать  к  ним.  Только  он,  Гришка, все равно  не  слушался.  Когда  отец  не  видел,  он  подходил  к  их  маленькому  домику  и  прижимался  носом  к  окошку.  Если  первым  его  замечал  Соломон,  он  выходил  и  потихоньку  просил:  « Уходи,  малыш,  не  надо  сердить  папу».  Тётя  Соня,  завидев  его,  втихаря  обнимала, целовала  чёрненькую головку, совала  что-нибудь поесть: «А теперь  беги,  пока тебя не хватились». Он очень  переживал  от  всего  этого.  Никак  не  мог  понять,  почему  он  не  может  ходить  к  тёте  Соне,  кому  это  мешает.

               Вскоре он узнал, что, к великой  радости  Залескеров, отыскался их Гирш, и ещё,  что  в  ближайшее  время Залескеры переедут в Челябинск, где  обосновались их родственники. Через  некоторое  время  после  отъезда  Залескеров и они с отцом вместе с семейством Златы покинули  Благословенку  и  перебрались  в  областной  город  Чкалов,  где  жить  было легче,  сытнее,  где  для взрослых  нашлась  более  выгодная  работа,  и  где  их  застало  окончание  войны.

               Последние годы войны, весь 1945-й  и начало 1946-го они прожили в  городе Чкалове, где были по тем временам прилично устроены. Жили в бараках, выстроенных на возвышенном месте на пустыре, неподалёку возвышались радиомачты, здесь же мрачно громоздилась тюрьма с её оградой и вышками для охранников. Город расстилался внизу. Неподалёку располагался главный городской базар.

              Гришка и Лёлька повзрослели, они  учились теперь в разных школах - мужской и женской, но свободное от занятий время все равно проводили вместе. Папа работал в подсобном хозяйстве Южно-Уральского военного округа, Авром – на лесопилке, Злата и дети, когда не были заняты в школе,  крутились на базаре, что позволяло выжить.

                  Главный Оренбургский базар, безусловно, был значительным местом в городе. Это был настоящий котёл, водоворот жизни. Что здесь только не продавалось, менялось и покупалось! В старой его части тянулись длинные продуктовые ряды, под навесами висели бараньи тушки и другое мясо всевозможных сортов. На прилавках громоздились горы сухофруктов, которые привозили из Средней Азии. К осени базар наполнялся неповторимым запахом алма-атинских яблок, таких ароматных и таких дорогих. Злата говорила, что именно этот аромат яблок ей больше всего напоминал родной белорусский городок, с его чудесными яблоневыми садами у каждого дома.  А они, дети, за годы войны уже настолько подзабыли и вкус яблок, и всего другого, так что все это дорогое, недоступное великолепие их уже мало волновало.
За продуктовыми рядами начинались вещевые ряды, здесь бойко торговали всякой утварью. Особенно хорошо шла торговля рваным бельём – его скупали работники госпиталей и больниц на списание, а взамен забирали новенькие комплекты, которые потом тоже отправлялись на базар.

                Многоголосый шум, разношёрстная публика, кого здесь только не было – местные жители и эвакуированные, торговцы из Средней Азии, выделяющиеся своими характерными одеяниями, фронтовики-инвалиды,  просящие подаяния под щемящие душу песни, забредавшие сюда раненые из находящегося рядом госпиталя, которые выясняли взаимоотношения с помощью палок и костылей. В толпе шныряли воришки, охотившиеся за карманами и сумками ротозеев, поэтому приходилось все время быть начеку. Всей этой базарной и госпитальной публике необходимо было есть и пить, поэтому популярно было продавать еду и питье вразнос. Готовили «порции», как тогда говорили, котлет, горячей картошки, хлеба и прочей снеди и отправлялись на базар. Злата тоже занялась «котлетным бизнесом». Правда её порядочность не позволяла разбавлять мясо хлебом или прибегать к другим обычным для торговцев уловкам и хитростям, поэтому её торговля честными котлетными «порциями» оказалась неприбыльной и её пришлось прекратить. Ехидный Авром ещё долго её поддразнивал: «Порции, порции, кому порции?»

              Но базар выручал все равно. Зимой во дворе военного округа лежали горы мороженой рыбы, которую привозили с Каспия. Рыбу эту выдавали по карточкам, и дети продавали её на базаре, чтобы выручить денег на другие продукты. Весной и летом собирали в поле щавель и несли на базар, чтобы выручить пару рублей. Иногда доставали сотню – другую булавок оптом и распродавали их поштучно, этот товар шёл очень хорошо. В жаркие летние дни, когда базарный народ изнывал от жажды, дети выстаивали с бидончиками длиннейшую очередь за водой на водозаборных колонках, находившихся довольно далеко от базара, тащили воду на базар, где её охотно раскупали обливающиеся потом от жары торговцы и покупатели. Нужно было только быстро поворачиваться и громко орать:
- Ну, кому воды холодной! Свежей, холодной воды! Рубль – досыта напиться ...Кто желает напиться?

            Но фронтовиков-инвалидов, продававших, менявших и просто просивших подаяния на базаре они всегда поили досыта и бесплатно. Кружка наполнялась, бидончик опорожнялся, и нужно было опять бежать в очередь на колонку - и так весь день. За день беготни с водой можно было заработать на билет в кино или театр.

               Здесь, в Чкалове, они с Лёлькой впервые приобщились к театральному искусству, впервые в жизни увидели кинофильмы. Во время войны здесь играла труппа эвакуированного Ленинградского театра оперетты и, заработав на билет, можно было посмотреть их прекрасные спектакли. Конечно «гардероб» детей не отличался изысканностью, но в театр они всегда приходили, как на праздник, торжественно, чистенькими, аккуратно причёсанными. На всю жизнь он запомнил, как поразила их сама яркая, радостная обстановка театра. Раздвинулся занавес, и они увидели ярко освещённую сцену, голубое небо... Это были первые яркие краски в той военной черно-белой жизни, это было возвращение хоть ненадолго к свету и теплу.  Столько лет прошло, навечно забылись детали и подробности, но восторг от этого яркого впечатления детства запомнился навсегда.

             Кино и театр манили, надо было только крутиться, чтобы заработать деньги на билеты. Летом выручала торговля водой, а зимой приходилось искать другие заработки. Они с Лёлькой выстаивали очереди в кассы, покупали несколько лишних билетов, а перед спектаклем продавали их с