Долгое эхо детства. часть 1

жизни, и она очень страдала от необходимости делать такие вещи. Если удавалось принести пару картошек, то это был большой праздник. Можно было в окоченевших руках подержать тёплую картофелинку, согреться, а потом съесть. Себе мама никогда ничего не оставляла и всегда уверяла, что ничего подобного, она не голодна. Так много ушло в забвение, но он сейчас помнит этот холод мрачного подвала, эти голодные дни, но была ещё жива мама и все согревала теплом своих рук, и жизнь не казалось такой безнадёжной, потому что верилось, что когда-нибудь все плохое пройдёт, и опять будет хорошо.

              К концу 1942 года пришла первая весточка от Ильи, он служил в артиллерии, прислал даже фотографию. Разыскал он их через мамину сестру, оставшуюся в осаждённом Ленинграде. Судьба Иосифа была неизвестна, и мама угасала от этих переживаний. Сердце у Гришки сжималось от тоски и страха - неужели не увидит он больше никогда Иосифа?

                 Залескеры появились в Благословенке позже и вскоре подружились с семьёй Златы и его родителями. Были они со Смоленщины, насколько он помнит, сверстники его отца. Тётя Соня – высокая, статная, просто красавица. Дядя Соломон, её муж, гораздо ниже её ростом, ничем не примечательный, тихий, незаметный. У неё чистый мелодичный голос, ни у кого такого не слышал. Оба владели хорошими профессиями – она была отличной портнихой, а Соломон – сапожником. Война войной, а людям все равно нужно было одеться и обуться. Деревенские хорошо вязали из козьего пуха носки и платки (здесь многие держали пуховых коз), но шить здесь никто не умел. А Соне удалось привезти с собой швейную машинку «Зингер». Не было в селе и сапожников, а Соломон не только умел починить прохудившуюся обувь, но и даже сшить новую из любого материала, который имели заказчики. И постоянно тянулись люди к Залескерам – что-то перешить или пошить из солдатского перекрашенного белья, которое сестры-хозяйки из госпиталя новенькое подменяли на всякую рвань, перекрашивали и продавали на базаре. Хватало и сапожничьей работы. За труды приносили продукты, топливо. У Залескеров всегда было тепло. Гришка с Лёлькой частенько наведывался к ним в маленькую комнатку в низеньком домике. Можно было погреться, посмотреть, как орудует своими инструментами Соломон, как строчит на машинке или хлопочет у печи Соня. Им всегда перепадало что-нибудь – кружечка молочка, ломтик хлеба, горячая картофелинка.  «А, это вы, детки, заходите, милости просим», - неизменно восклицала Соня, завидев их чёрные головки и любопытные мордашки, за низкими окошками своего жилища. Согревшись и подкрепившись, они присматривались к сапожно-портняжному ремеслу гостеприимных хозяев, а иногда Соня откладывала в сторону работу и показывала им фотографии высокого парнишки в военной форме – их сына Гирша, и читала им вслух его письма-треугольнички, полученные с фронта. Рассматривая фото, Гришка мысленно одевал в военную форму своего Иосифа, и каждый раз представлял, что, развернув маленький треугольничек, увидит его, Иосифа, так хорошо знакомый почерк. Но чуда не случалось...

                     У Залескеров было много интересных вещей – прежде всего замечательная швейная машинка, иголочки, ножнички, сапожная лапа, молоточки, шило... И ещё им доставались такие чудесные и необходимые для игры вещи, как тряпочки (маленькие обрезки ткани или кожи), кусочки ниток. Из тряпочек и ниток дети мастерили кукол - скручивали головку и туловище, поперёк прикручивали свёрнутую в трубочку тряпочку – ручки. Химическим карандашом рисовалась рожица, полученную конструкцию одевали в одёжки, состряпанные из тех же тряпочек, среди которых, к великой радости детей, попадались и разноцветные. С куколками и кусочками кожи можно было поиграть в разные игры, в том числе в магазин, где весами служила выпрошенная у столяра Кирюхина гладенькая дощечка, положенная на камень, разновесами – камушки, а товаром – песок, стебли подорожника, другие листья и травы, опилки из столярной мастерской и прочие подручные средства. Игрушек уже давно не было. Правда, Лёлька таскалась (ещё с до войны, как помнил Гришка) со складным деревянным метром Аврома, который умудрилась притащить с собой в эвакуацию. Он же ничего не захватил с собой из той жизни. Тогда, до войны, он втихаря забавлялся с папиными большими деревянными счетами, которые ему нравились больше любой игрушки, но счёты остались там, дома, со всеми игрушками, остальными вещами и домашней утварью.

                  Залескеры помогали не только им, детям, но и взрослым. Соломон перечинил  прохудившуюся обувь его, Гришки, и Златиных девчонок, залатал папины, совсем было, развалившиеся сапоги. Соня из перекрашенного солдатского белья, которое Злата на что-то выменяла в городе на базаре, сшила вконец оборвавшейся Лёльке платьице.
- Вот что значит а гутэ префессие, - вздыхала Злата, рассматривая Лелькину обновку (хорошая профессия, идиш). Увы, ни его родители, ни Златино семейство таким умением похвастаться не могли. Да и инструмента, чтобы обучиться этому не было.

          После бесконечной холодной зимы сорок третьего, наконец, наступила весна. Сколько лет прошло, но и по сей день он помнит запах этой весны. В конце апреля-начале мая бескрайняя степь вокруг села начинает благоухать, зеленеет степной ковыль, зацветает море тюльпанов. Под палящими лучами солнца подсох чернозём на пашнях. Деревенские на пахоту стали выгонять за зиму изрядно отощавших быков и с трудом управлялись с ними. Стало тепло, и детишки бегали босиком, забыв про зимние невзгоды.

                 Папа устроился на работу в колхозную контору счетоводом. В конторе было тепло и светло, на стене висела большая карта СССР, и на ней после каждой сводки передвигали флажки с отметками освобождённых городов. Бои шли ожесточённые. Об Иосифе вестей так и не было с начала войны. Опять надолго замолчал Илья, как потом оказалось, тяжело раненным попав в госпиталь. Тревогам родителей и Гришки не было конца.

                  Весной мама начала работать воспитательницей на детской площадке, которую организовал колхоз, так как взрослые были заняты в поле на посевной, а присмотреть за малышами было некому. Стало немного сытнее и легче. Казалось бы, жизнь понемногу налаживалась.

                 Вместе с теплом  возобновились приступы малярии, которые выматывали душу. Лечились страшно горьким хинином  или хиной. Они с Лёлькой поспорили, кто меньше боится горькоты и может съесть больше хины. Лёлька похвасталась, что больше её хины не съест никто и, не откладывая в долгий ящик, продемонстрировала свою выносливость. Сколько она съела хины - неизвестно, но от этого лакомства она прямо позеленела, так ей стало так плохо, что он перепугался и эксперимента не повторил. Злата Лёльку  еле откачала, а потом устроила ей хорошую взбучку.

                В августе заболели мама с папой. Предполагалось, что это была малярия, а может и что-то другое. Медицинской помощи в селе не было.  А маме становилось все хуже и хуже. Со страхом и тоской он подходил к ней, гладил и целовал её исхудавшие руки, но ничем не мог помочь.  Как раз в это время к Залескерам из областного города приехала родственница, которая в городе работала медсестрой в больнице. Осмотрев больных, она предложила срочно везти папу в больницу, а о маме уже не могло быть речи, она находилась в коме без сознания.  Гришка (ему в то время шёл девятый год) сумел добраться до председателя колхоза Франца Карловича и с большим трудом выпросить телегу с лошадью, чтобы отвезти папу в город. Залескеры взялись сопровождать папу, которого их родственница должна была устроить в городе в больницу.  Он, Гришка,  остался с мамой в подвале. Злата пыталась его уговорить уйти к ним:
- Я посмотрю за мамой, детка, а ты иди к девчонкам, нельзя тебе быть здесь.

              Он ни за что не согласился и посмотрел на Злату полными такой недетской тоски и слез глазами, что она только покачала головой и, прижав его к себе, осталась с ним.  Так  они сидели вдвоём в подвале возле мамы до самого вечера. Он не отпускал мамину руку, надеясь удержать её.  Ах, как  тяжело и страшно дышала мама, она совсем не видела и не слышала его. Потом дыхание стало все реже, все слабее, и к вечеру она перестала дышать. Злата  разжала его руку,  и  он все понял. Он не плакал, не было сил и слез, он ничего больше не мог и покорно пошёл за Златой...

            Хоронили маму втроём  - Злата, столяр Кирюхин и он, Гришка. Столяр смастерил гроб, погрузил тело  на телегу, и они двинули на сельское кладбище. Заброшенное место было это кладбище – деревенские были крепкие, за всю войну  на этом кладбище похоронили только бабушку этого Кирюхина, дожившую до 114 лет, да ещё пару эвакуированных. И вот теперь его мама... Был хмурый, дождливый день. Пока ехали, Гришка как-то держался, но когда гроб опустили в могилу и начали засыпать, он уже больше не смог и  горько заплакал. Вместе с гробом закапывали  все его понятия и представления об окружающем мире. Все замерло, остановилось. Дрожащего, заплаканного, продрогшего, Злата увела его к себе, напоила тёплым молоком и уложила спать рядом с перепуганными своими девчонками.

              А потом наступил следующий день. И ещё один. И ещё  – дни шли, как в тумане.  Он не понимал, как можно смеяться, улыбаться, когда у него такое  горе.  Детство кончилось, осталась бесконечная тоска и горе на долгие годы, и даже теперь, спустя много лет,  он без боли не мог вспоминать это время.

                После осенних еврейских праздников из больницы вернулся исхудавший, изболевшийся папа. Известие о  маминой смерти ошеломило его. Потрясённый  он смотрел на Злату, сообщившую ему страшную весть, потом прижал к себе Гришку и  медленно пошёл с  ним домой.  Надо было как-то жить дальше...

              Через пару недель после папиного возвращения Злата получила известие, что Авром, бывший в трудармии на постройке военного завода, очень  тяжело заболел  и его отправили в госпиталь, жизнь его была в опасности.  Госпиталь находился в одном из поселков области, сравнительно недалеко от их Благословенки. Злата забрала девчонок и уехала  в этот посёлок.  Это было большим горем для Гришки, он почувствовал себя очень одиноко. Папа замкнулся в себе, был занят на работе, а дома погружался в книги и молитвы. Практически все время он, Гришка,  проводил со Златиными детьми, и вот теперь он оставался один.  Правда, Злата его утешала, что как только Авром поправится, они вернутся назад. Но будет ли это так, Гришка не был уверен.

                Он опять стал бывать в маленьком домике у Залескеров, только теперь один, без Лёльки. Тётя Соня неизменно ласково встречала его, подкармливала, здесь он согревался телом и душой. Он даже уроки у них делал и иногда засыпал, так это все стало привычным. Смотрел, как работают хозяева, хозяйничал вместе с ними – ходил за водой, помогал топить печку. А потом  вместе с тётей Соней читал письма от её родственников, эвакуировавшихся в другие места и, конечно, от Гирша с фронта. Залескеры так к нему привыкли, что когда он задерживался в школе, тётя Соня спрашивала: «Почему ты сегодня так поздно, Гришенька?».